Текст книги "Цари. Романовы. История династии"

Часть вторая
Император

Почти четыре десятилетия Александр находился за кулисами истории. И только теперь, заканчивая тридцать шестой год своей жизни, вышел на политическую сцену. Но зато вышел в желаннейший момент для любого нового правителя: русское общество поняло – так больше жить нельзя. Как ни трудно ему было признать, но после похорон отца нечто тяжелое спало со столицы… Кончился какой-то гнет. И с него этот гнет тоже сняли. Похоронили не государя, но целую эпоху.

И все та же фрейлина Тютчева записала об умершем: «Его безумно жаль, Царствие ему Небесное. Но он пожал то, что посеял. Ведь все последнее время занимался он не своей родиной, а каким-то “порядком в Европе”, и народы считали его деспотом».

Был февраль, но вдруг наступили столь редкие в Петербурге очень солнечные дни.

После похорон они сидели с женой и Костей и подводили итоги. Отец и вправду оставил команду в ужасном непорядке. Казна пуста, армия беспомощна, вооружение – допотопное, паровой флот в России не существовал. По всей Европе отменили телесные наказания, в России – секли и беспощадно. Куда ни кинь взгляд, всюду – плохо, повсюду – гниль. Крепостное право, забытое в Европе, дикий феодальный суд, где судили чиновники, причем часто в отсутствие тяжущихся сторон, где все решали взятки.

Прямолинейный, пылкий Костя предлагал немедля объявить обществу о разрыве с прошлым – о начале коренных реформ. Но молодая императрица высказала мысль Александра: «Всюду крах, но мы вынуждены будем сейчас молчать. Надобно щадить честь и память отца». Более того, Александр решил: сначала поставим памятник папа́, потом… начнем реформы.

Памятник отцу поставили рядом с площадью, где Николай разгромил мятежных декабристов. И начали готовится к другому великому событию.

Хотя Александр, кроме бессловесной покорности отцу, ничем себя не проявил, но, как всегда в России, после смены правителя в обществе родились великие надежды.

Лев Толстой, переведшийся с Кавказа в Крымскую армию, писал в осажденном союзниками Севастополе: «Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться, мужать, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».

Но наш скептик Чаадаев не поверил. Его раздражал этот вечный русский «покорный энтузиазм». Именно тогда появился у Чаадаева весьма эксцентрический жест. Он попросил у врача рецепт на мышьяк для крыс. И каждый раз, когда кто-то при нем начинал говорить о надеждах на нового императора, вынимал из кармана рецепт яда и молча показывал.

Между тем первые благодетельные шаги были сделаны и тотчас. Александр не забыл встречи с декабристами. После 30 лет заточения и ссылок оставшимся в живых декабристам было разрешено вернуться. И они вернулись – вчерашние блестящие гвардейцы, а нынче – больные старики. Последовали и первые либеральные изменения в цензуре.

Недвижная, навечно замерзшая река вдруг шумно тронулась. Начался ледоход. Общество, доселе покорно молчавшее, громко заговорило. И все осуждали прошлое и все требовали реформ. Публично клеймили казнокрадство, достигшее к концу прошедшего царствования небывалых размеров. Петиции с предложениями рекой полились во дворец. «Здесь, в Петербурге, общественное мнение расправляет все более крылья… Все говорят, все толкуют вкось и вкривь, иногда и глупо, а все-таки толкуют. И через это, разумеется, учатся. Если лет пять-шесть так продлится, общественное мнение, могучее и просвещенное, сложится. И позор недавнего безголовья хоть немного изгладится», – писал К. Кавелин в письме к другому известному публицисту М. Погодину.

И тогда же писатель Н. Мельгунов объявил, что верит – при новом царе должна, наконец-то, появиться европейская «гласность». И отец фрейлины Анны Тютчевой, наш замечательный поэт Федор Тютчев приветствовал первые распоряжения Александра знаменитым определением: «Оттепель».

«Вечный полюс» начал оттаивать.

Гласность и Оттепель — оба эти слова станут ключевыми и будут передаваться в наследство всем будущим русским перестройкам. Правда, вместе с граблями, на которые всегда наступает Россия в дни реформ.

В это время в обществе начинает упорно циркулировать фраза, которую будто бы сказал умирая Николай I: «У меня было два желания: освободить славян из-под турецкого ига и освободить крестьян из-под власти помещиков… Первое теперь невозможно, но второе – освободить крестьян – я завещаю тебе».

Фразу упорно распространяют в обществе. Видимо, так Александр и брат Костя начали готовить общество к величайшему перевороту в русской жизни. Консерватором предлагалось поверить, что грядущий переворот – не новомодная мысль новых людей. Это завещание самого Николая I.

Но вначале надо было кончать с войной.

Новый император решил опять отправиться в Севастополь, чтобы еще раз выяснить, можно ли продолжать войну.

Императрица предложила перед поездкой в Крым посетить Троице-Сергиеву лавру и поклониться нетленным мощам святого преподобного Сергия Радонежского. Она верила в силу святых мощей отстоять Севастополь.

Фрейлина Анна Тютчева была в ее свите. В это время Анна влюблена в императрицу, как традиционно бывали влюблены в старших институток младшие воспитанницы.

Тем не менее Анна не без сарказма описала эту поездку. И в этой иронии был «вольтерьянский» голос нового поколения.

«Император, Государыня, свита приехали в Троице-Сергиев монастырь. В великолепном Соборе отслужили длиннейший молебен. Правда, речь митрополита была еле слышна за наглым говором свиты. После чего Государь и Императрица прикладывались ко всем древним иконам и мощам святых, которых, оказалось, в монастыре превеликое множество… Митрополит еле держался на ногах, но императрица была неутомима. После молебна попросила отвезти ее в знаменитые пещеры. В пещерах их встретил юродивый – с опухшим от водянки лицом и мутным взглядом…

– Слава Богу! Это истинно православная государыня, – сказал сопровождавший митрополит уже еле слышно. Он совсем потерял голос от речей и молитв».

В полночь императрица повела государя в древнюю церковь, тускло освещенную лампадами. Они долго молились у раки с мощами преподобного Сергия.

Но Севастополь Александру пришлось сдать.

Год с лишним под адским пушечным огнем держался город. И воевавший в Севастополе Лев Толстой описал войну, ставшую бытом осажденного города:

«Раннее утро… доктор уже спешит к госпиталю; где-то солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где-то высокая тяжелая телега со скрипом потащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена»… «На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей траве собирают изуродованные трупы и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Люди говорят друг с другом мирно и благосклонно, шутят, смеются… Но перемирие объявлено лишь для уборки трупов. И вновь возобновилась пальба».

Когда Севастополь пал, союзникам досталась груда руин и земля, щедро политая кровью. Десятки тысяч русских солдат и их врагов лежали в севастопольской земле.

Родственник царя, голландский король, «имел в это время гнусность послать два ордена»: Александру II – по случаю восшествия на престол, и другой орден Наполеону III – по случаю взятия Севастополя. Мать короля, тетушка Александра II, из протеста даже покинула Нидерланды и направилась в Россию. Протест тетушки был великодушен, но, к сожалению, тетушка была весьма неуживчива, и иметь ее навсегда под боком оказалось хлопотно.

«Севастополь не Москва… Хотя и после взятия Москвы, мы потом были в Париже», – так Александр объявил народу.

Но сам уже понял – продолжать войну невозможно. На море у него не было современных судов, на суше не было дальнобойных ружей и скорострельной артиллерии. Но и допотопное оружие в армию не поступало. Павел Анненков, известный публицист и автор знаменитых мемуаров, писал: «Грабительство… приняло к концу царствования римские размеры. Чтобы получить для своих частей полагающиеся деньги на оружие, командиры давали казне взятки – восемь процентов от суммы. Взятка в шесть процентов считалась любезностью».

Впрочем, взяточничество и воровство «римских размеров» было повсюду. Во время коронации всю площадь перед Кремлем традиционно покрывали красным сукном. Но когда начали готовить его коронацию, оказалось, что почти все сукно украдено со склада.

При такой насквозь прогнившей системе воевать было нельзя. Надо было сначала восстановить порядок и могущество. Но для этого нужен был мир.

И Александр решился.

В 1856 году в ненавистном его отцу Париже Александр II заключил мир.

Во главе делегации он послал князя Алексея Орлова. Четыре десятка лет назад командиром конногвардейского полка князь Орлов вошел в Париж вместе с Александром I. Его палатка стояла тогда на Монмартре… Теперь князь Орлов должен был напомнить Наполеону III о победах русского оружия над самим Наполеоном Великим. Напомнить племяннику о судьбе его дяди.

Князь был воплощением воина. Гигант-конногвардеец с огромными седыми усами, увешенный наградами за победы над французами, поразил тогда Париж. Он усердно выполнял задание царя: демонстрировал новое направление русской политики – обнимался с французскими генералами, презирал предателей австрийцев и был весьма холоден с англичанами.

Наполеон III в ответ был нежен с Орловым. Однако проигравшую Россию он не пощадил. Французский император и его союзники заставили Александра заключить тяжелый мир. Практически Россия теряла Черное море, завоеванное когда-то великой прабабкой… Теряла весь его восточный берег (крепость Карс) и часть Бессарабии, и право держать в Черном море военный флот и строить крепости на его берегах. Черное море было важнейшим для русской экономики. Через его порты шло четыре пятых главного для России экспорта – пшеницы.

Теряли и право быть протекторами покоренных Турцией славянских народов. И следовательно, давнюю мечту русских царей о возрожденной Византии, о Великой славянской империи.

Заключая мир, он как бы предавал крест отца, положенный в гроб. Но не было иного выхода.

При дворе осуждали (конечно же, шепотом) Парижский мир. Рассказывали о негодовании в армии. Фрейлина Тютчева в дневнике цитирует некоего скромного офицера, возмущенного миром: «Мы бы с радостью умирали за царя и Россию. Пусть государь скажет нам словами Александра I Благословенного: “Пойдем в Сибирь, а не уступим врагу”».

Но в это же самое время будущий муж Тютчевой, знаменитый публицист славянофил Иван Аксаков, писал отцу: «Если вам будут говорить с негодованием о позорности мира, не верьте. За исключением очень и очень малого числа, все остальные радехоньки…».

Сразу после заключения Парижского мира, как бы подчеркивая новый этап в русской политике, он назначил нового министра иностранных дел.

Им стал князь Александр Горчаков. Горчакову – под шестьдесят. Как и остальным министрам, которых он призвал в это время реформировать Россию. Все эти сановники воспитаны во времена его отца. Отец научил их беспрекословному повиновению. И это ему сейчас очень подходило.

Впрочем, Горчаков стоял от них особняком.

Потомок древнего рода, князь Горчаков учился в Царскосельском лицее в одно время с нашим великим поэтом. «Питомец мод, большого света друг, обычаев блестящих наблюдатель», – писал о нем Пушкин.

Уже в двадцать лет с небольшим Горчаков начинает делать блестящую карьеру. Он состоял при русском министре иностранных дел графе Нессельроде, присутствовал вместе с ним на всех конгрессах Священного союза – монархов, победивших Наполеона. Был в курсе всех хитросплетений тотчас же начавшейся борьбы вчерашних союзников за первенство в Европе.

Но Горчаков смел игнорировать некоторые обязательные правила тогдашней русской жизни… К примеру, когда всесильный глава Третьего отделения граф Бенкендорф приехал в Вену, Горчаков был тогда русским посланником при венском дворе. И он нанес обязательный визит главе тайной полиции. Бенкендорф попросил блестящего дипломата… заказать ему обед.

– Коли вам нужно заказать обед, здесь принято обращаться к метрдотелю. – И Горчаков позвонил в колокольчик… Бенкендорф был искренне изумлен. Ибо это было общество рабов. Все вместе были рабами императора. А далее каждый низший по званию обязан быть рабом своего начальника.

Инцидент стал известен в обществе, и за Горчаковым укрепилось опасная репутация – «держится, как европейский вельможа». И за «негибкость хребта», не умеющего вовремя угодливо сгибаться, блестящая карьера остановилась…

Но все это время Горчаков блистал остроумием в петербургских салонах. Он был мастер светской беседы, напоминавшей о временах принца де Линя и французских салонах галантного века. Правда, его слишком изысканный французский, как и его бархатный жилет и длинные сюртуки, казались уже несколько старомодными.

И вот теперь – новый взлет карьеры старого дипломата.

Став министром иностранных дел, князь Горчаков поклялся, что увидит отмененным позорный Парижский трактат. То же обещал романовской семье и Александр.

А пока была провозглашена новая политика, от которой мог перевернуться в гробу его отец.

Главным пунктом провозглашалось – невмешательство России в европейские дела.

«Защита интересов подвластных Государю народов не может служить оправданием нарушению прав чужих народов», – написал Горчаков в знаменитом циркулярном письме посольствам и миссиям 21 августа 1856 г.

Политика «европейского жандарма» ушла в прошлое.

«Это не значит, что Россия обиженно отказывается от голоса в европейских международных вопросах, – объяснял Горчаков, – но сейчас она собирается с силами для будущего».

«La Russie ne boude pas – elle se recueille». («Россия не сердится, Россия сосредоточивается».) Фраза стала знаменитой в Европе.

При этом царь и Горчаков сформулировали: «Долгое время императорский кабинет был скован традиционными воспоминаниями и родственными связями, которые, к сожалению, лишь для России были священными. Война вернула России свободу действий»… «Все кто причиняют России зло, – враги России, независимо от того как их зовут».

Теперь вместо «традиционного союза» – с Австрией (выступившей на стороне его врагов) и родственных связей – с «дорогим дядей и другом» (как обращался царь в письмах к прусскому королю) новый государь принимает французского посла Морни. Морни очарован.

И вот уже новый царь решает встретиться со вчерашним заклятым врагом – Наполеоном III, столь ненавистным покойному отцу. Встречу устраивает вюртембергский король, пригласив обоих на свое семидесятилетие.

И в русской публицистике появляются забавные пробонапартистские идеи. Пишут, что уничтожение империи Наполеона I было ошибкой Александра I. И что многие тогда советовали царю изгнать Бонапарта из России и на этом остановиться. После чего дать Бонапарту возможность разбить немцев и англичан. И затем договориться с ослабевшим Бонапартом, поделив с ним весь мир на две части, как и предлагал Бонапарт. Весь Восток, Турция, славянские народы, Константинополь могли стать русскими. Но Александр I возмечтал въехать в Париж на белом коне – стать освободителем Европы. «Ну и что получила в итоге Россия? – спрашивал наш публицист. – На второй день после победы Европа забыла все, что для нее сделала Россия. Нет, никогда Европа не будет нам благодарна. Русские для Европы – вечные скифы, варвары.

И это Россия еще раз увидела в Крымской войне».

Ему минуло 37 лет. Новый император в расцвете сил и романовской красоты.

Знаменитый французский писатель-романтик Теофиль Готье, увидевший его среди великолепия дворцового бала, с восторгом поэта описал императора:

«Изумительно правильные черты, будто высеченные скульптором. Высокий красивый лоб… Нежное, мягкое выражение лица… большие голубые глаза… очертания рта напоминают греческую скульптуру».

Но вот совершенно иной портрет… Глаза и вправду «большие, голубые, но маловыразительны». Да и с чертами лица не получилось. «Его правильные черты лица становятся неприятны, когда он считал себя обязанным принимать торжественный или величественный вид».

Это напишет все та же наша постоянная свидетельница фрейлина Анна Тютчева.

Почему такая разница? У придворных, знавших покойного государя, свое понятие о красоте царей. Это прежде всего «царственный взгляд». Тот беспощадный, ледяной взгляд Николая I, от которого трепетали придворные. Русский государь должен быть прежде всего грозен.

«У нас царь не механик при машине, но пугало для огородных птиц», – писал наш великий историк Ключевский. К разочарованию двора, новый государь царственным взглядом не обладает. И когда пытается изобразить его – надеть маску отца, становится смешон…

Двор все время сравнивает его с покойным императором, и новый царь все больше проигрывает. Государь «слишком добр, слишком чист, чтобы понимать людей и править ими» (фрейлина Анна Тютчева).

Уже первые шаги государя вызывают скрытый ропот придворных. Опытный двор верно оценил появившиеся слухи, будто покойный император завещал отменить крепостное право. Придворные обеспокоились – неужели всерьез новый царь решится на это опасное безумие?

Но двор не спрашивают. Как приучил Александра отец, все должно решаться в царских апартаментах. Покойный император отлично выучил двор. Никто не смеет не только осуждать, но даже обсуждать поступки государя. Прошли времена походов гвардии, исчезли удалые авантюристы XVIII века. Остались только послушные подданные.

Поэтому был найден совсем иной персонаж для негодования двора.

Это Эзоп – великий князь Константин. «Демон-искуситель нашего доброго Государя» (фрейлина Мария Фредерикс).

Теперь все, против чего негодует двор, будет приписываться Константину – его пагубному влиянию на «добрых и чистых» императора и императрицу. В том числе и заключение «позорного мира».

Итак, с самого начала был найден ответ на главный вопрос двора – против кого дружить будем?

«Константин сердился на тех, кто недоволен миром, – пишет Анна Тютчева. – …Что касается Государя и Государыни, они ему верят безгранично. И когда они говорят “Великий князь Константин так говорит” – они считают, что приложили печать к своему решению!».

Вот так после смерти Николая начинает возникать незримая и опасная «ретроградная оппозиция», как назовет ее сам великий князь Константин Николаевич.

Между тем «добрый и чистый» принялся за военные дела. Закончив Крымскую войну, Александр возобновляет кровавую войну на Кавказе. И здесь он жаждет взять некоторый реванш за крымское поражение.

Русские войска разворачивают масштабные военные действия, и положение армии Шамиля быстро становится катастрофическим.

Одна из причин падения Шамиля была парадоксальна. Если прежде ислам был его главным помощником, теперь религия начинает стремительно ослаблять его армию. Ибо главная идея – священная борьба с неверными – начинает отступать под натиском нового религиозного течения.

Это учение, названное зикризмом (вариант суфизма) призывало воинов-мюридов перенести газават (священную войну) внутрь себя. Сражаться не с русскими, а с пороками собственной души… Он призывает к смирению и самосовершенствованию. Конечно же, он ставит границы смирения: «Если ваших женщин будут насиловать или заставлять вас забыть язык и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти»…

Измученные десятилетиями кровавой войны, гибелью мужчин, тоскливым ощущением тщетности борьбы с гигантской империей, горцы все больше прислушиваются к странным призывам. Новое учение начинает стремительно подрывать дисциплину, ослаблять армию Шамиля.

Шамиль жестоко наказывает сторонников учения. Но вскоре приходиться понять – горцы уже не с ним. Не с ним – и «низы», и «верхи». За годы борьбы в иммамате появился обеспеченный класс – чиновники. И они не желают приносить приобретенное богатство в жертву явно проигранному делу. Шамиль, обогативший элиту, мешает ей сохранить нажитое.

Русские войска переходят в наступление. Контролируемая Шамилем территория катастрофически сужается. К лету 1859 года Шамиль безвозвратно потерял Чечню и почти весь Дагестан. Силы мюридов таяли на глазах. В конце июля, когда Шамиль занял круговую оборону высоко в горах – в ауле Гуниб, с ним оставалось четыре сотни воинов. Все, что сохранилось от огромной армии.

К середине августа русские поднялись в горы, и аул Гуниб был окружен. Но главнокомандующий, князь Александр Барятинский, отлично понимал, какова будет цена штурма, сколько его солдат полягут здесь в горах, под самыми небесами. Князь предложил Шамилю добровольно сложить оружие. Взамен гарантировал безопасность имаму, его семейству и всем находившимся при нем мюридам. Обещал даже свободный отъезд в Мекку, если Шамиль того пожелает.

Но Шамиль не верил в прощение. Сам он никогда не прощал своих врагов. Он решил сражаться до конца. Но уже вскоре понял – в бой вести некого… Ни его сыновья, ни мюриды, ни жители аула не хотели погибать. Плач женщин, умолявших не погубить их, дал ему возможность сохранить честь и достоинство. Теперь он сдавался ради них…

И, побеседовав с Аллахом, имам Шамиль вышел к князю Барятинскому. Он сказал коротко: «Я признаю власть Белого Царя и готов верно служить ему».

Вместе с гаремом имама привезли в Петербург. Когда его везли, Шамиль был потрясен размерами империи. Только теперь он понял, с кем воевал.

Его привезли во дворец. В белоснежной чалме он стоял посреди парадной дворцовой залы: поджарое тело воина, узкое лицо с хищным клювом-носом. Несмотря на возраст и девятнадцать ран, он казался куда моложе своих лет. Волосы темно-русого цвета лишь слегка схвачены сединой, лицо с нежной белой кожей обрамлено большой бородой, искусно окрашенной в темно-красный цвет. Четверть века крови принес России этот человек. Русские войска потеряли больше ста тысяч человек. Несмотря на обещание, Шамиль ожидал, что его отправят в Сибирь или заключат в каменный мешок. Или публично казнят.

Но Александр был рыцарем. И он обнял пленника – этого великого воина. Приказал одарить его деньгами и шубой из черного медведя. Жены Шамиля, его дети – все получили подарки. И Шамиль был сражен великодушием царя. Александр пленил его по-настоящему.

Император велел отправить его в небольшой городок Калугу. Вместе с ним туда отправились родственники, сыновья, гарем. Среди его жен была горская еврейка ослепительной красоты.

Александру рассказали, что восхищенный ее красотой Шамиль попросту отнял ее у отца. Теперь, по просьбе ее отца и брата, государь велел спросить у красавицы, не хочет ли она вернуться в отчий дом. Она ответила, что могла бы оставить повелителя Кавказа, но побежденного мужа не покинет никогда.

Шамиля содержали как самого почетного пленника. Он совершал прогулки по городу в открытой коляске, запряженной четверкой лошадей. В белой чалме, медвежьей шубе и желтых сафьяновых сапогах, он потрясал провинциальную Калугу.

Через несколько лет Шамиль попросился в Мекку. Он написал Александру: «Будучи дряхл и слаб здоровьем, боюсь расстаться с земною жизнью, не выполнив моего святого обета…».

Его выпустили, хотя и не сразу. Смерть настигла старого воина по пути в Мекку.

В течение пяти лет, последующих за пленением Шамиля, весь Северный Кавказ был окончательно присоединен к России.