Текст книги "Океан славы и бесславия. Загадочное убийство XVI века и эпоха Великих географических открытий"

Портрет Катерины, жившей, как и Дамиан, в португальском Доме Индии в Антверпене. Рисунок Альбрехта Дюрера (1521)

Портрет Дамиана де Гойша. Рисунок Альбрехта Дюрера или одного из его последователей (1520-е годы)

Хотя молодой секретарь опустошал свои карманы ради произведений искусства, больше всего в годы жизни в Антверпене его влекли вовсе не картины. В одном хвалебном стихотворении Дамиан тех лет описывается как открытый молодой человек, готовый рассмеяться, но особо отмечается его любовь к музыке, и прежде всего к музыке одного композитора – Жоскена де Пре[74]74
  Жоскен де Пре – французский композитор второй половины XV – первой четверти XVI века, представитель так называемого строгого стиля. Работал в Милане, Риме, Ферраре, но в основном во Франции. Его мессы считаются вершиной полифонической музыки эпохи Возрождения. (Прим. ред.)


[Закрыть], бесспорного мастера полифонии. Жоскен, как и Босх, умер недавно, и о его жизни было мало что известно; однако его, подобно Босху и Микеланджело, быстро признали человеком, обладающим способностью видеть в мире то, что скрыто от других людей, способностью, которую позже назовут гениальностью. Пустоту биографии Жоскена вскоре начали заполнять различными историями, чтобы уравнять его жизнь с мощью его работ: что он работал не по скучной теории, а по наитию, которое позволяло ему создавать музыку беспрецедентной сложности и изменять ее почти машинально – так, как другой человек мог бы пригладить волосы; что короли ценили его выше своих богатств, но он не продавал себя тому, кто больше платил; что он относился к своим способностям так легко, что сочинял шедевры ради шутки: например, перед французским королем исполнили его новый мотет со словами «Помни, Боже, слугу твоего» – напомнив, что правитель должен выплатить Жоскену то, что он обещал, черт побери[75]75
  Rob C. Wegman, «Who Was Josquin?», in Richard Sherr (ed.), The Josquin Companion (Oxford: Oxford University Press, 2000), 21–50; Patrick Macey, Jeremy Noble, Jeffrey Dean and Gustave Reese, «Josquin (Lebloitte dit) des Prez», Grove Music Online (revised version, 23 February 2011).


[Закрыть].

Что именно сделал Жоскен, трудно выразить словами, хотя мало кто скажет, что его репутация незаслуженна. Разумеется, полифонию изобрел не он – композиторы уже много веков до него отходили от одноголосого хорала и простых гармонизаций, вплетая третьи и четвертые линии, которые то подхватывали друг друга, то отрывались, чтобы в итоге слиться в леденящем согласии, как будто эти ноты охотились друг за другом через интервалы. Это превращало человеческий голос в нечто новое и странное, в нечто вроде церковного органа, о чем говорит и португальский термин для полифонии – canto de órgano (песнь органа).

Однако пластичная виртуозность Жоскена была иного порядка, и этот мастер контрапункта явно очаровал секретаря Дома Индии, который впоследствии опубликовал стихи в честь Жоскена и его наставника Йоханнеса Окегема[76]76
  Йоханнес Окегем – фламандский композитора XV века, яркий представитель нидерландской школы, руководил капеллой французского королевского двора, был каноником Собора Парижской Богоматери. (Прим. ред.)


[Закрыть], воспевая то, как их текучее тонкое искусство огибало камни священных зданий, а также написал и опубликовал свои собственные полифонические композиции. В подобном примирении раздражающих противоположностей было нечто почти чудесное, неожиданная развязка в мире, казалось бы, охваченном сумятицей. Португальцы будут использовать странную магию полифонии по всему миру, чтобы явить чудесную природу христианства: уже в 1504 году ей начали обучать в Конго, а с 1540-х годов и в Гоа. Не всех это устраивало, вернее, не всем нравился ощущаемый дискомфорт, и некоторые церковные власти выступили против полифонии, жалуясь, что многоголосие забивает слова, которые должны быть приоритетными в пении, и что оно протаскивает в храм телесное удовольствие (как в виде непроизвольной дрожи, которую вызывает, так и в виде юных мальчиков, которые требуются для расширения гармонии на более высокие октавы). Один из соседей, который впоследствии донес на Дамиана, сообщил инквизиторам, что слышал из помещений Дамиана в замке пение, не похожее на то, к которому он привык, и слова, которые он не мог разобрать[77]77
  Elisabeth Feist Hirsch, Damião de Gois: The Life and Thought of a Portuguese Humanist, 1502–1574 (The Hague: Martinus Nijhoff, 1967), 5–6, 38. Стихи в похвалу Жоскену и Окегему находятся в Damião de Góis, Aliquot Opuscula (Louvain: Rutgerus Rescius, 1544), sig. niii^r—v; оба стихотворения напечатаны под псевдонимами, и похвала Окегему иногда приписывается Эразму. О посылке мастеров для обучения песнопениям и полифонии в Конго в 1504 году смотрите K2^v; о полифонии в Индии смотрите Luís Filipe F. R. Thomaz, De Ceuta a Timor (Linda-a-Velha: DIFEL, 1994), 253–4, и David Irving, «Music in Global Jesuit Missions, 1540–1773», in Ines G. Županov (ed.), The Oxford Handbook of the Jesuits (New York: Oxford University Press, 2017). О том, какую роль сыграла музыка Дамиана в обвинениях против него, смотрите Inéditos II, 91–4, а также главу XVII ниже.


[Закрыть].

Товары текли в Антверпен, товары текли из Антверпена, и это движение возносило город к новым высотам предпринимательства; но оно не было гладким, и разницу между теми, кто наживался, и теми, кто терпел убытки, определяло одно – информация. Помимо знания морских путей и океанских течений, купцам требовалось ориентироваться в меняющихся политических союзах между державами: это могло обеспечить разницу между беспроблемным плаванием и потерей груза из-за вражеских кораблей или каперов государства-противника. Поэтому, когда Дамиан работал в Доме Индии, он не только занимался бухгалтерией и покупал предметы искусства для португальской знати, но и выполнял роль разведчика, отправляя в Лиссабон полученную от торговцев информацию о передвижениях войск на севере Италии или об изменении привязанностей герцога Гелдерна; такие события зачастую ощущались прежде всего в их влиянии на торговлю. Дамиан получил жесткий урок непостоянства международных отношений по пути в Антверпен в 1523 году, когда лиссабонская флотилия столкнулась в Ла-Манше с французскими и английскими кораблями, посланными против императора (и его португальского союзника). Дамиану повезло, что командующий флотом был ветераном морских сражений в Индийском океане и без особых происшествий сумел прорваться через блокаду; но всего через несколько месяцев подобная удача ему бы уже не понадобилась, поскольку английский король Генрих VIII переметнулся на другую сторону и теперь состоял в союзе с императором против Франции. Не прошло и пяти лет, как Дамиан лично появился в Лондоне – вероятно, чтобы распутать ситуацию с одним португальским купцом, корабль которого потерпел крушение у английского побережья, а товары застряли из-за судебных разбирательств. Но в Антверпене можно было почерпнуть не только местную информацию. В этот огромный порт прибывали путешественники со всего мира, и многие сообщения об индийских делах Дамиан получил из первых рук от своего соседа по улице Кипдорп – некоего Рутгерте, ветерана войн в Гоа и Малакке[78]78
  Разведывательное сообщение Дамиана о герцоге Гельдерне – ANTT PT/ TT/CC/1/19/12; в каталоге оно ошибочно датировано 14 октября 1515 года, но на самом документе эта дата исправлена на 1528 год. Рассказ Дамиана о нападении на его флот находится в CM III, sig. F7^r. Письма о крушении корабля, принадлежавшего Антониу Пашеку, в результате которого погибло 40 человек, смотрите в J. S. Brewer (ed.), Letters and Papers, Foreign and Domestic, of the Reign of Henry VIII, vol. IV, pt II, 1526–8 (London: Longman & Co., 1872), entries 3408, 4769 and 4770; сами документы – British Library MS Cotton Nero B/I и The National Archives SP 1/50, fol.107. О Рутгерте из Гельдерна смотрите CM II, sig. D2^r.


[Закрыть].

Всего за несколько лет Дамиан постепенно прошел путь от секретаря Дома Индии до главы делегаций, отправляемых к иностранным дворам. Первое задание он получил в 1529 году, когда отправился к польскому королю Сигизмунду I и нашел его в литовской части его владений – в Вильнюсе. Целью поездки было закрепление дружбы между этими торговыми державами, начавшейся еще во времена юности Дамиана, хотя он также обратил внимание на потенциальные возможности для португальских товаров – например, сахар в этих краях был совершенно неизвестен, а в качестве подсластителя использовался исключительно мед. На обратном пути через Гданьск (Данциг) он впервые встретил Иоанна и Олафа Магнусов[79]79
  Юхан (Иоанн) Магнус и Олаф (Олаус) Магнус – братья из знатного шведского рода, католические архиепископы Уппсалы, после принятия Реформации королем Густавом Вазой жили в изгнании, их имущество было конфисковано. Олаф Магнус – автор знаменитой Carta Marina и книги «История северных народов». (Прим. ред.)


[Закрыть], изгнанных шведских церковных деятелей: именно они познакомили Дамиана со скандинавскими культурами, которые позже он (как ему казалось) опознал в гигантском всаднике с Азорских островов и изучением которых он был одержим. Братья Магнусы оказались за границей, когда король Густав Ваза соблазнился Реформацией; они поселились в Гданьске, на противоположном берегу Балтики, надеясь на то, что родина вернется к католичеству. Движимые ностальгией по родине, они занялись написанием первых крупных энциклопедических текстов, посвященных скандинавской истории и культуре. Олаф составлял карту этого региона с невиданной ранее детализацией и одновременно записывал все, что мог узнать или вспомнить о нем, сравнивая доступные источники, но пренебрегая большей их частью, поскольку они не были подкреплены личными наблюдениями.

В итоге в его компендиуме фиксировалось все – от опасности обезглавливания льдом во время катания на коньках до огромных снежных крепостей, которые строят норвежские дети, и наказания для тех, кто во время игры в снежки дезертировал (снег на спину), и тех, кто опустился до швыряния ледяных комьев или камешков (опускание в ледяную воду). Эстетика холода оказалась одним из главных аспектов отношения Олафа к любимой родине, и он посвятил значительные фрагменты своего сочинения названиям различных видов сосулек и описанию рисунков инея, нарастающего на оконных стеклах, а также тому, как природа штампует мягкие крошечные конструкции снежинок с мастерством, превосходящим человеческие возможности, хотя народы Севера и использовали это мастерство в качестве образца. Священник в Олафе даже способен оправдать увлечение льдом с помощью цитаты из 147 псалма, который дивится холоду Господа, посылающего снег, как шерсть, и рассеивающего иней, как пепел[80]80
  В Синодальном переводе: «Дает снег, как во́лну; сыплет иней, как пепел; бросает град Свой кусками; перед морозом Его кто устоит?» (Пс., 147:5–6). Здесь во́лна – устаревшее церковнославянское наименование шерсти. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Пожалуй, самые лиричные отрывки в «Истории северных народов» посвящены воспоминаниям о свете на его родине, где (по его словам) в самый длинный день в году в полночь можно прочитать без свечи даже самую мелкую надпись. Он также описал местный обычай наблюдать за солнечными затмениями, используя отражение в ведре с дегтем, и поведал, что северное сияние, по общему мнению, является отражением от блестящих брюшков пузатой сельди, прокладывающей себе путь в осенних водах. Одержимость братьев Магнусов подмечать мелочи повседневной жизни в незнакомых местах должна была послужить моделью для самого Дамиана в его необычных исследованиях мира[81]81
  CM III, sig. O8^v—P1^r; дальнейшее обсуждение этого вопроса в главе IX ниже. Карта Олафа Магнуса Carta Marina была начата в 1527 году и впервые напечатана в Венеции в 1539 году (Carta Marina Et Descriptio Septentrionalium Terrarum Ac Mirabilium Rerum In Eis Contentarum Diligentissime Elaborata Anno Dni 1539 (Veneciis/Venedig: [Thomas de Rubis], 1539). Его Historia de Gentribus Septentrionalibus была опубликована в Риме в 1555 году; ссылки здесь даются по изданию: Olaus Magnus, Description of the Northern Peoples, trans. Peter Fischer and Humphrey Higgins, ed. Peter Foote (London: Hakluyt Society, Second Series CLXXXII, 1996), I.58–9 (обезглавливание льдом), I.54–5 (игра в снежки и наказания с ней), I.51 (сосульки), I.126 (Псалом 147), I.36 (северное сияние), I.20 (чтение при полуночном солнце) и I.46 (затмения). Ученые обнаружили свидетельства, что при составлении своей Carta Marina Олаф Магнус использовал португальскую информацию – возможно, от Дамиана; смотрите John Granlund and G. R. Crone, «The Carta Marina of Olaus Magnus», Imago Mundi 8 (1951), 36. Существует и еще одна возможность, если учесть свидетельство (друга Дамиана, историка Антониу Галвана), что сам Дамиан ездил далеко на север, в Норвегию и Швецию, так что некоторые данные Магнус мог получить от Дамиана, а не наоборот. Марсель Батайон предполагает, что причиной этих путешествий были поиски сахара: ‘Le Cosmopolitisme de Damião de Góis’, в его работе Études sur Portugal au temps de l’humanisme (Coimbra: Por ordem da Universidade, 1952), 158–9.


[Закрыть].

Возможно, после Антверпена Гданьск показался Дамиану очень знакомым: город, построенный купцами-северянами на полукруглом острове в эстуарии реки, был организован вокруг аналогичных институтов торговли. Товары, которые прибывали из Восточной и Центральной Европы по Висле, а из Литвы и Скандинавии – по Балтике, далее отправлялись в Антверпен, откуда расходились по всему миру. Сердцем города была рыночная площадь, над которой возвышались собор (также посвященный Богоматери) и здание гражданского управления – Двор Артуса, названный так, потому что его основатели стремились построить новый Камелот с двором Артура. В Мариенкирхе (костёле святой Марии) даже хранились произведения фламандского искусства, среди которых особенно выделялся огромный «Страшный суд» Ханса Мемлинга – шедевр, заказанный управляющим банком Медичи в Брюгге, но перехваченный по пути в Италию ганзейским капером. Дамиан, несомненно, хорошо знал эту церковь, поскольку позднее подружился с ее католическим служителем Яном Дантышеком (в латинизированной форме – Иоганн Дантискус); их переписка на протяжении десятилетий будет связывать Дамиана с самыми революционными идеями той эпохи – возможно, любых эпох. Однако больше всего Дамиана удивляло то, что его друг Дантышек оказался в любопытной ситуации: ему пришлось делить свою церковь с еретиком.

Как и в Антверпене, идеи Реформации быстро распространились среди купеческой элиты Гданьска, которую – возможно, вполне объяснимо – привлекало протестантское видение мира без громоздкой аристократии святых, где о благодати свидетельствовал честный и упорный труд. На первом этапе Реформация с ее спорами о том, кто обладает властью в Церкви (если кто-то ею вообще обладает) и каким образом верующие могут общаться с Богом (если они вообще могут это делать), вызвала взрывоопасные разногласия в Северной Европе. Однако группа из шести рыцарских братств, контролировавших жизнь Гданьска из двора Артуса, получила от польской короны такие свободы, о которых отцы Антверпена могли только мечтать, и поэтому отреагировала на появление протестантизма новаторским решением: в главной церкви города должны иметься и католический, и протестантский священник, и будут проводиться оба вида служб[82]82
  Hirsch, Damião de Gois, 28–32; CM I, sig. N[8]^v, and CM III, sig. O8^v—P1^r; смотрите также A. H. de Olivera Marques, Damião de Góis e os Mercadores de Danzig (Coimbra: s.n., 1959).


[Закрыть].

Дамиан быстро подружился с Олафом и Иоанном Магнусами, и встреча с ними положила начало его увлечению этими северными местами, особенно теми частями Лапландии, которые еще не полностью обратились в христианство. Олаф должен был показать Дамиану, насколько близко лежат северные границы христианского мира, если португалец еще не почувствовал этого во время своего путешествия по Литве. Прошло менее полутора веков с тех пор, как Литва официально приняла христианство, и Олаф ощущал, что еще не ушли полностью старые верования, записанные польским историком Матвеем Меховским – вера в сакральность огня и леса, в богов-животных, обитавших в лесах. Саамы (или лопари, как их обычно называли) на крайнем севере епископства Иоанна Магнуса вообще ничего не знали о христианском боге, и через два года после встречи с Олафом Дамиан посвятил часть своей первой опубликованной работы защите интересов этого далекого и малоизвестного народа. Он, конечно, не утверждал, что им следует оставить языческие взгляды (это расценили бы как ересь), но решительно осуждал то, как шведская знать записывала их в варвары – чтобы оправдать продолжающееся разграбление их земель. Вслед за своим другом Олафом Дамиан в своем трактате о саамах выражал надежду на обращение этих народов в христианство и одновременно сетовал на то, что знания об их культуре находятся под угрозой исчезновения.

Олаф настаивал, что даже если это наследие не описано в книгах, подобных тем, что встречаются южнее, это не означает, что оно не является иной формой знания: возможно, северные народы записывали свои истории рунами на столбах и камнях и передавали их устно, но разве не делали то же самое культуры, более древние, чем римляне? Разве мидяне и персы не вплетали свои истории в одеяния, арамейцы не использовали листья в качестве материала для письма, а какие-то народы не использовали насечки для создания книг из дерева? История северных народов зафиксирована на первобытных скалах символами толщиной с палец человека – рунами, которые, как считается, изобрели великаны и которые все еще применялись в народной астрономии (с такими людьми Олаф познакомился под Уппсалой); кроме того, на севере с этими скалами нередко соседствуют огромные каменные монументы. Разве не стоит спасти эти надписи от забвения, не стоит выделить для них место в книгах и архивах? В конце концов, мир, описанный братьями Магнусами прямо у дверей христианства, полнился немыслимыми вещами: в этом мире существующие верования запросто вбирали появлявшихся иноземных богов, другие же божества изгонялись, если их привычки казались неподходящими. Как известно, норманны даже воевали против своих собственных богов, и в таких отношениях боги имели не только полномочия, но и обязанности. Олаф писал, что это не так уж далеко от христианства, как мы склонны думать – отмечая, что Вавилонскую башню построили в надежде, что объединенные силы человечества смогут противостоять тиранической власти небес[83]83
  Olaus Magnus, Description of the Northern Peoples, I.148–54, I.77– 8; Matthew of Miechów, Tractatus de Duabus Sarmatiis Asiana et Europeana et de contentis in eis (Augsburg: Grimm and Wirsung, 1518), II.2, sig. eiv^v. Damião de Góis, ‘De Pilapiis’, в его Legatio, sig. C4^r—v. О центральной роли агонистических отношений в имманентистской мысли смотрите Alan Strathern, Unearthly Powers: Religious and political change in history (Cambridge: Cambridge University Press, 2019), 41–2, 98–9.


[Закрыть].

Фрагмент карты Олафа Магнуса Carta Marina, первой подробной карты Скандинавии и памятн ика скандинавской культуры

Дамиан мог предложить братьям Магнусам кое-что взамен: он пообещал по возвращении в Антверпен прислать им подробные сведения об эфиопской культуре, с которой познакомился при португальском дворе во времена своей юности. Ему было всего двенадцать лет, когда в Лиссабон прибыл Матфей, посланник эфиопской королевы-матери Ылени[84]84
  Ылени (Елена) – одна из жен эфиопского императора Зара-Якоба, была бездетной, но благодаря своему уму и характеру стала регентшей при нескольких его преемниках и фактической правительницей Эфиопии. Выступала сторонницей антимусульманской коалиции со странами Европы, стремилась к установлению контактов с Португалией. (Прим. ред.)


[Закрыть], и, хотя он помнил внешний вид посла и сопровождавшего его мальчика, бывшего ровесником Дамиана, его воспоминания о происходившем были, разумеется, смутными и неполными. Чтобы дополнить их, Дамиан раздобыл копии писем, которые Матфей привез с собой из Эфиопии, перевел их на латынь и опубликовал вместе с трактатом о лопарях, который посвятил Иоанну Магнусу.

Такое любопытное смешение эфиопской и саамской культур, ставшее первой работой об обоих народах, доступной европейской аудитории, – свидетельство необычного стремления Дамиана к иным способам видения и к многоплановости, которые применялись к тому, что знали он и его читатели. Но даже если трактату Дамиана суждено было оказаться выходом автора на широкую сцену (труд быстро переиздали в Антверпене и Лондоне), без проблем не обошлось. Прибытие Матфея в Лиссабон в 1514 году выглядело ответом на молитвы короля Мануэла: европейцы веками мечтали найти пресвитера Иоанна, легендарного правителя, который царствует где-то на востоке в сказочно богатом и могущественном христианском государстве и должен объединить усилия с Европой, чтобы победить ислам и создать всемирную христианскую империю. Конечно, поначалу могло показаться, что христианская империя в Эфиопии – и есть та обетованная земля, на которую они так долго надеялись. В письмах Матфея, которые, как считается, были написаны на древнем арамейском языке Библии, говорилось о союзе против мусульман, а его рассказы об эфиопском христианстве подтверждали, что эта далекая страна разделяет религиозные убеждения Европы – по крайней мере, в некоторых отношениях.

Успех труда Дамиана отчасти объяснялся антипротестантским хвастовством: верные католики могли предъявить реформаторам доказательства древности церковных традиций, сохранившихся в целости в эфиопской параллельной вселенной: даже далекие эфиопы, по их мнению, проявили больше почтения к этому наследию, нежели раскольники-реформаторы. Однако это была лишь часть правды, и как бы Дамиан ни старался сосредоточиться на общем между эфиопами и европейскими читателями, не получалось предотвратить просачивание тревожной странности этого чуждого мира[85]85
  De Góis, Legatio, sig. A3^v, A7^r—B1^r. Английский перевод – The legacye or embassate of the great emperour of Inde prester Iohn, vnto Emanuell kynge of Portyngale, in the yere of our lorde M. v.C.xiii [sic], trans. John More (London: William Rastell, 1533); в предисловии Мор прямо указывает, что его цель – пристыдить новаторов, продемонстрировав, что эфиопская церковь оставалась верной церковной традиции на протяжении 1500 лет. Более ранняя версия письма Матфея с предложением союза была опубликована в 1521 году, хотя и без более широкого описания эфиопской культуры, и, вероятно, была быстро отозвана; смотрите Aubin, «Le Prêtre Jean Devant la Censure Portugaise», в его Latin et l’Astrolabe, I.184–5, и Giuseppe Marcocci, ‘Prism of empire: The shifting image of Ethiopia in Renaissance Portugal (1500–1570)’, in Maria Berbara and Karl A. E. Enenkel (eds.), Portuguese Humanism and the Republic of Letters (Leiden: Brill, 2012).


[Закрыть].

Эфиопские христиане практиковали обрезание и избегали свинины – признаки, по которым европейцы узнавали иудеев и мусульман; они крестились каждый год, а не один раз – хотя подобные различия воспринимались скорее как простой обычай, нежели как вопрос веры. Они разрешали своим священникам жениться, что было запрещено в Римской церкви на протяжении столетий. Пост у них также играл гораздо более важную роль в религиозной жизни, нежели в католичестве. Возможно, сильнее всего нервировало обращение в Эфиопии с преступниками, еретиками и отпавшими от церкви священниками: их кормили все меньше и меньше, пока они не умирали в акте ритуального голодания, после чего грехи этих людей признавали прощенными, и их хоронили в церкви со всеми полагающимися церемониями и скорбью. Если на то пошло, то здесь воплощался буквальный смысл «отлучения» (которое в исходном смысле означало изгнание из-за общего стола), хотя такой процесс также демонстрировал тревожное расхождение с европейским пониманием Писания. Подобные различия, вероятно, неизбежны, если учесть, что Эфиопская церковь уже тысячу лет не имела контактов с Римом и в большей степени следовала по пути православной церкви; но, тем не менее, это разочаровало всех тех, кто надеялся найти в Эфиопии чудесного и беспроблемного союзника.

Все желающие могли и дальше пребывать в своем неприятии, потому что имелся готовый козел отпущения для такого разочарования – в лице самого посла Матфея. Начнем с того, что Матфей в реальности был не эфиопом – об этом свидетельствовала его бледная кожа, – а армянином, представителем того необычного народа без государства, который стал значительной силой на Востоке (как евреи на Западе), выстраивая связи, соединявшие мир. Дамиан остался верен своему юношескому знакомству и утверждал, что королева Ылени послала Матфея, а не эфиопского дворянина именно из-за качеств, которые делали его идеальным посредником – не в последнюю очередь благодаря свободному владению арабским и персидским языками, что позволило ему пробраться через мусульманский Аден к португальской миссии в Гоа, маскируясь под торговца и (по забавному выражению Дамиана) делая себя турком среди турок. Однако вскоре после его появления в Гоа поползли слухи, что он вовсе не посол, а какой-то чужак, похитивший своих спутников-абиссинцев. Это оправдывало отвратительное обращение с Матфеем по пути из Гоа в Лиссабон, на которое он горько жаловался после прибытия в Португалию, а также вооружало аргументами тех, кто хотел дискредитировать его рассказ об Эфиопии. В конце концов выяснится (с определенной помощью самого Дамиана) более сложная истина – Матфей действительно являлся эмиссаром, но представлял всего лишь одну из двух враждующих группировок при эфиопском дворе, но пока попытка Дамиана познакомить Европу с эфиопской культурой опиралась на зыбкую почву. Вскоре у него появится эфиопский источник, от которого будет трудно отмахнуться, а вместе с ним и шанс впервые поссориться с португальскими религиозными авторитетами. Однако на тот момент Дамиан имел возможность свободно погружаться в мир, в котором существовали эфиопы и лапландцы, Иероним Босх и вокальная полифония – новые чудеса, которые заставляли Европу вращаться, и никто не понимал, куда все упадет[86]86
  De Góis, Legatio, B6^v—B8^r; этот перевод описания Матфея, сделанный Дамианом, взят из перевода Мора Legacye or embassate of the great emperour, sig. Fi^r; The Book of Duarte Barbosa, xxxv; письма Матфея, в которых он жалуется на плохое обращение, можно найти в ANTT PT/ TT/CART/891.1/39–42, а также в João de Sousa, Documentos Arabicos para a Historia Portugueza (Lisbon: Officina da Academia Real das Sciencas, 1790), 89–95. Об армянах в Индийском океане смотрите Sebouh David Aslanian, From the Indian Ocean to the Mediterranean: The Global Trade Networks of Armenian Merchants from New Julfa (Berkeley, CA: University of California Press, 2011), esp. 45–8; полезное сравнение с еврейскими посредниками, которые служили проводниками между Европой и Стамбулом, проводится в Noel Malcolm, Agents of Empire: Knights, Corsairs, Jesuits and Spies in the Sixteenth-Century World (London: Allen Lane, 2015), 226–8.


[Закрыть].

VI
Деградировавшие

Путешествие Камоэнса в Индию началось неудачно, а дальше становилось еще хуже. Еще до того как флот покинул Лиссабон, судно São Antonio загорелось во время погрузки, в результате чего караван сократился до четырех кораблей – Santa Maria da Barca, Santa Maria do Loreto, Conceição и флагман São Bento. Эти четыре судна отправились в путь по стандартному маршруту в Индию, проложенному Васко да Гамой в 1497 году и позволившему португальцам наконец-то преодолеть застой плаваний по Восточной Атлантике. На протяжении большей части столетия идея обогнуть Африку реализовывалась мучительно медленно: хотя многочисленные древние историки рассказывали о греческих, финикийских и даже египетских экспедициях, которые прошли от Гибралтара до Красного моря, их методы и маршруты не сохранились, и португальцы продвигались на юг маленькими шажками. При этом они оставляли падраны – каменные столбы с крестами, привезенные из Португалии и возвещающие об «открытии» этих земель на латинском, португальском и арабском языках – в современной Анголе в 1483 году, на мысе Кейп-Кросс (Намибия) в 1486 году и на мысе Доброй Надежды в 1488 году. Возможно, установка этих монументов была вдохновлена привычкой ливийских берберов воздвигать столбы с надписями на местном языке, чтобы заявить о своих притязаниях на территорию, а использование португальцами арабского языка дает понять, кто, по их мнению, мог бы оспорить их притязания. Надпись на столбе, водруженном в устье реки Конго в 1485 году, гласила:

В год bjMbjclxxxb (6685) от сотворения мира и от Христа llllclxxxb (1485) прославленный король Португалии Жуан II повелел открыть эту землю, и этот падран поставлен Диогу Каном, его дворянином.

Однако какова бы ни была достоверность классических историй, которыми вдохновлялись португальцы, ни одна из них не намекала на контринтуитивный трюк, превративший плавание вокруг Африки из предмета героической легенды в обычное, пусть и не совсем обыденное событие. Оказалось, что убийственной медлительности прибрежного плавания в изнуряющей жаре с быстрым убыванием припасов можно избежать, отойдя достаточно далеко в Атлантику, чтобы поймать течения, направляющие корабли к мысу Доброй Надежды – настолько далеко в Атлантику, что корабли, направлявшиеся в Индию, вскоре наткнулись на Бразилию[87]87
  Bernardo Gomes de Brito, História Trágico-Marítima, ed. Damião Peres (Barcelos: Companhia editora do Minho, 1942–3), 41–3; Pereira, Esmeraldo de Situ Orbis, 149. Отплытие этого флота задокументировано в Francisco d’Andrade, Cronica do muyto a dilto e muito poderoso rey destes reynos de Portugal dom Joao o III deste nome (Lisbon: Iorge Rodrigues, 1613). sig. Mmm2^r—v. О стелах ливийских берберов, которые имеют поразительное сходство с падранами, смотрите Jean-Loïc Le Quellec, ‘Rock Art, Scripts, and Proto-Scripts in Africa: The Lybico-Berber Example’, in Adrien Delmas and Nigel Penn (eds.), Written Culture in a Colonial Context: Africa and the Americas, 1500–1900 (Leiden: Brill, 2010), 10. Друг Дамиана Антониу Галван также подчеркивал, что до португальцев плавания вдоль Западной Африки совершали римляне и другие мореплаватели; смотрите Marcocci, Globe on Paper, 71–5.


[Закрыть].

Однако для Камоэнса, как и для да Гамы, этот путь, направивший корабли и моряков в непредсказуемые воды, не обошелся без проблем. Флотилия 1553 года рассеялась в самом начале плавания, и каждый корабль вынужденно боролся в одиночку, спасая людей и грузы на борту. Для Камоэнса это был первый опыт плавания в открытом океане, и там, где в своей поэме он рассказывает о плавании да Гамы через Атлантику, поэт сделал отступление и высмеял тех, кто имеет лишь книжное представление об этих черных бурях, темных ночах и громе, сотрясающем мир. Легко сомневаться, находясь в комфортной библиотеке, но, по его словам, он лично видел живые огни во время шторма и ветра, черной бури и печальных завываний – огни, которые моряки считают божественными. Автобиографические фрагменты в тексте Камоэнса – как, например, описание электростатического явления, известного как огни святого Эльма, – редко содержат точные сведения, когда и где он побывал, хотя зачастую очевидно, что изложение истории да Гамы вызывает его собственные воспоминания о тех же местах. Свою тираду против мудрых в письмах поэт продолжает описанием смерча:

 
Я видел, как струею подымался
Над морем пар, и ветра дуновеньем
Он в облачко подвижное свивался
И уносился ввысь к небесной сени.
Так быстро он в воронку собирался,
Так плавно совершалось вознесенье,
Что мы следили взглядом изумленным
За чудом, небесами сотворенным.
 
 
Воронка постепенно расширялась,
Над главной мачтой грозно нависая,
То над волною пенной утолщалась,
Как будто грозный вихрь в себе вмещая,
То, ветром поколеблена, сжималась,
Всю мощь свою в мгновение теряя.
И вскоре в столп огромный превратилась
И к небесам зловещим устремилась.
 
 
Так красная пиявка, что терзает
Животное, пришедшее напиться.
В воде его прохладной поджидает,
Спеша в губу запекшуюся впиться…[88]88
  Лузиады. Песнь пятая. Перевод О. Овчаренко. (Прим. пер.)


[Закрыть]
 

Постоянный страх перед кораблекрушением многим людям завязывает внутренности в узел; возможно, поэту с его семейной историей было хуже других: отец Камоэнса умер вскоре после того, как его корабль затонул у берегов Индии, и эта катастрофа определила раннюю жизнь поэта, оставив его на милость родственников[89]89
  Lusiadas V.xvi—xxii. О кораблекрушении Симана Важа де Камоэнса у берегов Гоа впервые упоминает Мануэл Северим де Фариа в своем жизнеописании Камоэнса, опубликованном в Discursos Varios Politicos (Évora: Manoel Carvalho, 1624), fols. 88^r–135^v; рукописная версия жизнеописания с незначительными изменениями, содержащая также ранние годы жизни Дамиана де Гойша, находится в BNP COD. 13117, Severim de Faria, ‘Vidas de Portugueses Ilustres’. Есть разные мнение о том, когда именно Камоэнс прибыл в Индию: обычно считается, что Камоэнс находился на флагманском корабле São Bento, которым командовал Фернан Алвареш Кабрал – на основании упоминания Камоэнса (в элегии «O Poeta Simónides, falando») об участии в экспедиции в поддержку правителя Кочина против «Rei do Pimiento» («перечного короля»), правителя Чембе, которая вышла из Гоа в ноябре 1553 года; поскольку до Индии в том году (в сентябре) добрался только корабль Кабрала, то Камоэнс, похоже, должен был находиться на его корабле, чтобы принять участие в этой экспедиции. Труд 1717 года ‘Relação das Naus’, находящийся в Brevilogio de Noticias das Couzas E dos Sujeitos da Congregacam da India Oriental Dos Ermitas Augustinhos, Biblioteca de Ajuda, cod. 49-I-51, отмечает в разделе за 1553 год, что «Nesta moncão passou a India a celebre Poeta Luis de Camoes» («в этот сезон муссонов в Индию прибыл знаменитый поэт Луиш де Камоэнс»): это может быть и независимым подтверждением прибытия Камоэнса в том году согласно какому-нибудь утерянному документу в Гоа, и просто воспроизведением традиции. Смотрите далее главу VIII, п. 12.


[Закрыть].

За 17 лет отсутствия в Европе Камоэнс сумел превратить незапоминающиеся стихи своей юности в мощный и оригинальный голос, который никогда не был более живым, нежели при описании океана. Натуралист Александр фон Гумбольдт называл его великим художником моря, произведения которого непревзойденно передают водный мир, непрекращающиеся взаимоотношения между воздухом и морем, а Герман Мелвилл заметил, что поэма Камоэнса – это эпос моря. Но самые поразительные его тексты также часто прикрывали неудобную правду – когда реалии жизни мореплавателей оказывались менее героическими, нежели того требовала история. Так случилось и на этом этапе путешествия да Гамы, когда штормы Южной Атлантики не привели португальский флот к триумфу: корабли мореплавателя опять оказались в Южной Африке – безусловно, быстрее, чем бывало в предыдущих каботажных плаваниях, однако не дальше места, куда Бартоломеу Диаш добрался еще десятью годами ранее. Хуже того, их первая встреча с местными жителями обернулась полной катастрофой. Причалив в заливчике, который путешественники назвали бухтой Святой Елены, португальцы встретили двух мужчин, окуривавших улей, прихватили одного для расспросов, а когда попытки наладить контакт не увенчались успехом, на следующий день отпустили его с одеждой и другими подарками. Этот шаг явно сработал, так как на следующий день из ближайшей деревни прибыла делегация, пригласившая чужаков в гости. Добровольцем вызвался Фернан Велозу, однако где-то между жареным морским львом, которым его попотчевали, и чувством полной отчужденности от всего, что ему знакомо, у него не выдержали нервы. Возвращаясь на корабли, он бросился бежать, удирая от хозяев, которые не считали себя похитителями, и в итоге спровоцировал стычку, во время которой Васко да Гаму ранили в бедро. Так первый контакт во время плавания да Гамы оказался не чудом и не героизмом, а скорее глупым недоразумением, о котором трудно слагать великие стихи[90]90
  Alexander von Humboldt, Cosmos: Sketch of a Physical Description of the Universe, ed. Edward Sabine (London: Longman et al., 1848; repr. Cambridge: Cambridge University Press, 2010), I.57. Рассказ Дамиана о высадке да Гамы в бухте Святой Елены включен в CM I, sig. D4^r; его переработка Камоэнсом содержится в Lusiadas V.xxvi—xxxv. Различия между версией Дамиана и версией Барруша в Décadas da Ásia I.iii.3–4 свидетельствуют о слегка различном использовании одних и тех же источников; Барруш, например, не упоминает о жареном морском льве.


[Закрыть].

В конце концов корабли рассеянной флотилии, в которой плыл Камоэнс, обогнули мыс и по отдельности прибыли на остров Мозамбик, со времен да Гамы являвшийся главной португальской базой в южной части Индийского океана. Вскоре Камоэнсу, как и да Гаме за полвека до него, стало очевидно, что возникла еще одна проблема – каким образом представить первые путешествия в Индию как триумф христианства и Португалии. В то время как испанские исследователи Западной Атлантики могли объявить об открытии неизвестной земли, Нового Света, и испанские технологии позволяли эти территории завоевать, люди, с которыми столкнулся да Гама вскоре после огибания мыса Доброй Надежды, уже являлись частью океанской сети, охватывающей значительную часть земного шара, и португальцы в ней вряд ли выглядели впечатляющей фигурой. В то время как наличие шелковой одежды и растущий уровень владения арабским языком убеждали да Гаму в том, что он находится на правильном пути в Индию, экспедиция вскоре оказалась посреди потока мировых культур, который ясно показал, что португальцы заходят в огромное и стабильное торговое сообщество. Купцы Софалы издавна торговали с индийским государством Гуджарат, окрашенные ткани которого они распускали и ткали заново с учетом местных вкусов; впрочем, к турецким модам они тоже были неравнодушны. Дальше по побережью в Килве торговали золотыми украшениями с островом Мадагаскар, а на другом берегу океана султаны Геди любили декорировать свои мечети и дворцы китайским фарфором и венецианским стеклом. В Восточной Африке португальцам рассказали, что на востоке живут люди, которые, подобно им, имеют цвет солнца, хотя они не сочли это воспоминанием о китайских судах, которые регулярно посещали этот район в начале века. Еще долгое время после приостановки плаваний по этому маршруту китайцы ценили Малинди как источник жирафов, которых посылали императору Юнлэ в Нанкин: грациозная походка животного подтверждала, что жираф – это цилинь, небесный зверь, который так старается ничего не повредить, что едва ступает по траве под ногами. И повсюду португальцы видели, что арабский язык укоренился как язык торговли; они продолжали воздвигать падраны, объявляя о своих притязаниях на эти земли, но было ясно, что они не могут предложить этому миру ничего нового или удивительного[91]91
  CM I, sig. D6^v—D7^vи sig. E1^r; Lusiadas V.lxxvii; Willis, Camões, 224; Louise Levathes, When China Ruled the Seas: The Treasure Fleet of the Dragon Throne (1405–1433) (Oxford: Oxford University Press, 1994), 141–2. Масштабное описание этой мировой системы смотрите в Philippe Beaujard, The Worlds of the Indian Ocean: A Global History, trans. Philippe Beaujard, ed. Tamara Loring, Frances Meadows and Andromeda Tait, 2 vols. (Cambridge: Cambridge University Press, 2019).


[Закрыть].

Это не значит, что Восточная Африка раскрыла пришлым свои секреты. Хотя арабские и индийские торговцы веками использовали муссонные ветра для посещения этих берегов, где обменивали ткани и готовые товары на слоновую кость и рабов, их деятельность в основном ограничивалась портами; внутренние районы материка оставались почти полностью неизвестными для чужаков, которые не располагали инструментами, необходимыми для ориентирования в этой местности. Если бы Камоэнс ранее не обнаружил царства Мономотапа[92]92
  Мономотапа – государственное образование доколониального периода на территории Южной Африки (современного Зимбабве, а также частично Мозамбика, ЮАР, Намибии и других стран). Правитель мвенемутапа был также верховным жрецом. (Прим. ред.)


[Закрыть] в труде Дуарте Барбозы, посвященном Индийскому океану, он услышал бы о нем в Мозамбике: государство Мономотапа (португальская транслитерация слова Мвенемутапа, означавшего титул местного правителя) управляло побережьем до прихода португальцев: утверждалось, что государство имело протяженность 800 лиг в окружности, не считая соседних государств-данников, из которых постоянно текло золото. Правитель жил в уединении в городе Зимбаош; когда под его окном проходили процессии, груженные данью, его было слышно, но не видно; защищала его армия, состоящая из 5000 или 6000 женщин-воинов. В знак верности правителю все семьи должны были раз в год погасить огонь в своих очагах и получить огонь заново от царского факелоносца, в противном случае с ними расправлялись как с мятежниками. Сообщалось также, что местная цивилизация очень стара: Дамиан записал упоминания об одном дворце в царстве Бутуа, где каменная кладка была настолько пригнана, что не нуждалась в растворе, а на входе виднелась такая древняя надпись, что никто уже не понимал этого языка. Какой бы широтой ни отличались взгляды Дамиана (и большинства космографов), он невольно оценивал достоинства других культур в терминах, заимствованных из его собственной. Европейские путешественники XV и XVI веков часто считали самыми верными признаками цивилизованного народа сельское хозяйство, грамотность и каменные здания; арабский историк Ибн Хальдун, напротив, полагал, что совершенными людей делают кочевая жизнь и нужда, поскольку сытые горожане тупеют умом и грубеют телом[93]93
  Смотрите CM II, sig. B8^r—C2^r; The Book of Duarte Barbosa, 9–10; Lusiadas X.xciii, где Камоэнс обсуждает случай Гонсалу да Сильверы, священника-иезуита, убитого в Мономотапе в 1561 году. Величина 800 лиг для окружности Мономотапы, возможно, представляет условное число, означающее государство поразительных размеров; Гарсия де Орта (Coloquios dos simples, sig. D[viii]^r—v) предполагает, что Шер-Шах – победитель могольского падишаха Хумаюна – был известен как Xaholam, или «царь мира», и что его царство также составляло 800 лиг в окружности. Ibn Khaldun, The Muqaddimah: An Introduction to History, trans. Franz Rosenthal (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2015), 66. Об онтологических основах обожествленного царствования смотрите Strathern, Unearthly Powers, 169–73.


[Закрыть].