Текст книги "Дорога длиной в сто лет. Книга 1. Откуда мы пришли"

После смерти отца мы остались втроем. Сестра подросла и ее надо было выдать замуж. А для этого надо было ее приодеть, приготовить приданное и подыскать жениха. Юкл наотрез отказался в этом принимать какое-либо участие. Из-за этого мы с ним сильнейшим образом рассорились.

Наконец, нашелся хороший парень, по профессии кузнец. Опять же ремесленник, но возражать против этого брака уже было некому – папа умер. Жених потребовал приданного в тысячу рублей и организацию свадьбы за счет невесты. Все это я взял на себя, так как Юкл в этом участвовать отказался. Он даже отказался прийти на свадьбу, чем довел маму до слез. Благодаря убеждениям и даже угрозам наших родственников, он на свадьбу все же пришел, и мама успокоилась. После свадьбы жених увез свою молодую жену к себе в Новоукраинку. Я остался вдвоем с мамой.

О произошедших февральской и октябрьской революциях в нашем окружении никто не знал.

О том, что рухнула царская власть, а вслед за ней и временное правительство, мы практически узнали только с появлением различных банд.

Современному читателю невозможно поверить в это, но это было так. Банды были более осведомлены, что в стране полное безвластие. Банды тогда были небольшими и в основном из окружающих сел. Эти банды грабили и убивали евреев везде, где могли. С наступлением темноты все запирались по домам, потому что было очень опасно выходить.

В конце концов евреи села на собрании решили приобрести огнестрельное оружие и организовать ночную охрану села. Дежурство осуществляли по очереди. В одну из ночей бандиты, увидев наш патруль, открыли по нам огонь. Мы же залегли за забором и начали отстреливаться. В конце концов перестрелка затихла и бандиты ушли.

На утро выяснилось, что банда из шести человек была из соседнего села. А выяснилось это так. В ночной перестрелке мы ранили одного из бандитов, а через него вышли на всю банду. Староста села собрал сход и над ними всеми совершили страшный самосуд. Это была жуткая картина. У нас поговаривали, что в этом деле был замешан и сам староста, поэтому он и устроил это судилище, чтобы замять свое участие в ночном налете.

Хуже стало для евреев, когда появились бандитские формирования в виде небольших воинских частей. Эти банды занимались грабежом и убийством в открытую. Они появлялись среди белого дня, как правило на лошадях, и начинали убивать попавших им под руку евреев и грабить, грабить, грабить.

Так едва не случилось и со мной. Я был где-то по делам, как неожиданно, словно снег на голову, по селу промчалась банда. Надо где-то спрятаться. Невдалеке стоял полуразрушенный амбар, а под ним был подвал. Здание давно не использовалось по назначению, и оно служило отхожим местом. Я бросился в подвал, а там уже пряталась семья с детьми. Сквозь дыры в амбаре мы слышали крики убиваемых людей и безостановочную стрельбу.

Когда над нашей жизнью нависла непосредственная угроза, нам с семьей брата пришлось бросить все нажитое и уйти в местечко Калигорка, куда отец возил пассажиров на базар. Маму пришлось оставить, так как она бы не осилила эту дорогу. К тому же, она осталась жить в нашей старой землянке, а какому грабителю придет на ум искать ценности в убогой землянке.

Я оставил ей немного денег, и мы ушли в чем были одеты, только взяли с собой все наши деньги. Пришли мы в Калигорку ночью. Не успели мы обосноваться на новом месте, как к Калигорке стал приближаться отряд чеченцев. Для переговоров с ними евреи Калигорки выбрали делегацию. Делегация, как принято в тех местах, встретила отряд хлебом и солью. Вместо переговоров отряд первым делом раздел делегацию и крепко избил. Затем начался поголовный грабеж еврейских домов. Так как мы были чужими здесь, то грабить у нас было нечего. Были только деньги, которые мы принесли. А куда их можно было спрятать? Мы расстелили на полу пальто, на нее уложили жену Юкла, обвязали ее голову тряпкой, а деньги она спрятала в бюстгальтере. Когда в дом ворвалась группа чеченцев, Юкл сказал им что у жены тиф. Но они заявили, что тифа они не боятся. Они ее обыскали, забрали деньги и ушли. На этом, слава Богу, все кончилось. А в тех случаях, когда они не находили ценностей, то избивали хозяев до полусмерти.

Оставаться в Калигорке не было никакого смысла. И мы снова, уже без копейки денег, пошли пешком в город Шпола. До Шполы было тридцать километров и ребенка мы несли по очереди. (Обратите внимание, как папа знал эту местность. Из его тетрадей видно, что он многое позабыл, а вот расстояния между населенными пунктами, которые он исколесил, у него сохранились в памяти спустя более чем через полвека).

В Шполу мы пошли потому, что это было единственное место, где нас знали местные жители, так как в былые времена мы закупали там оптом товар для наших магазинов, и к тому же там жило много евреев и было безопаснее, чем у нас.

И действительно, эти люди ссудили нас деньгами и разместили. Когда мы пришли в Шполу там было спокойно. А до этого там тоже испытывали бедствия от бандитских набегов. А произошло там вот что. В город вернулся парень, который до этого служил в петлюровской армии и занимал там довольно высокое положение. (Петлюра – один из организаторов украинского националистического движения в 1918—1920-х годах). Увидев, что петлюровцы ничем не отличаются от бандитов, грабя и убивая еврейское население там, где они проходили, парень оставил петлюровцев и вернулся к себе домой.

В Шполе он организовал квалифицированную самооборону. Провел всеобщую мобилизацию всего мужского еврейского населения. Мобилизации подлежали мужчины от 18 до 50 лет. Все мобилизованные прошли курс военной подготовки. Он приобрел для нужд самообороны достаточное количество винтовок. В отряде даже был станковый пулемет и одно орудие. Оборона была поставлена правильно. На всех подступах к городу были размещены круглосуточные посты. У него были даже разведчики. И город жил спокойно.

(Те люди, с которыми я делился мыслями в процессе написания этих воспоминаний, недоумевали куда эта семья шла и почему? Ответ прост. Они шли к людям – к своим одноплеменникам, туда где их было много, и они могли постоять за себя. А в самой Ивановке евреев было ничтожное количество, да и, по всей видимости, – «голь перекатная», что видно хотя бы из того, что вся община с большим трудом собирала 50 копеек в месяц для уплаты меламед за обучение папы).

В Шполе надо было устроиться на работу, а ее не было. Мы оказались в таком положении, что не в состоянии были даже хлеб себе купить. И снова наши бывшие партнеры помогли нам. Они нам дали ссуду, на которую мы купили упряжку лошадей и загрузили ее мешками с сахаром. По их рекомендации мы повезли этот сахар в большое местечко Добровеличковку, где жило большое количество евреев. До Добровеличковки было расстояние в шестьдесят пять километров. Поездка в те времена, когда кругом шныряли банды, была чрезвычайно опасной, но надо было ехать. Наши благодетели рисковали своей ссудой, а мы жизнью.

Выехали вечером, а приехали уже утром, но благополучно. В Добровеличковке мы сахар продали и на эти деньги купили там две бочки подсолнечного масла (растительное масло из семян подсолнуха). Вернувшись в Шполу, мы это масло продали. Эти разъезды продолжались почти целый год. Одно время к нам присоединился муж нашей младшей сестры Рахили. Хотя он был кузнецом, но работы у него не было. За это время мы расплатились с заимодавцами, и еще у нас появились и свои деньги.

Но пришло время, когда ездить стало смертельно опасно из-за банд, и нам пришлось осесть в Добровеличковке. Так как денег у нас с Юклом было мало, чтобы открыть свой магазин, мы взяли еще одного компаньона. Пока в нашем сообществе было только две семьи, а я был холостяком и питался только молоком и хлебом, доход от магазина покрывал наши потребности. Из одежды у меня был один-единственный хлопчатобумажный костюм и полупальто. В это время была сильнейшая инфляция, и расчеты велись на миллионы. Приведу для вас пример. Если, скажем, сегодня можно было купить килограмм хлеба за один миллион, то завтра, за эти же деньги, можно было купить уже только 900 грамм.

На этих строках систематизированные записи папы обрываются. В дальнейшем разрозненные его воспоминания я буду включать в воспоминания мамы и мои.

Воспоминания мамы о ее семье и их жизни в Добровеличковке

Ферман – это фамилия моего отца и моя фамилия. После замужества я не перешла на фамилию моего мужа – Янкелевич.

Ветвь Ферманов (родственников моего отца) жила в местечке Добровеличковка, которое в простонародье называлось Ревуцьк, очевидно, по фамилии помещика, владевшего этой землей. (Местечком назывался поселок с торгово-ремесленным населением в царской России. Как пишет википедия, поселок городского типа Добровеличковка является географическим центром Украины. При въезде в поселок установлен камень – памятный знак на месте географического центра. Поселение возникло во второй половине 18 века. Согласно легенде здесь поселился беглый крепостной кузнец Величко. Выросший со временем хутор стал называться Добровеличковка. В 1780 годах почти все земли вокруг хутора становятся собственностью помещика Ревуцкого. Рядом с Добровеличковкой выросло новое поселение – Ревуцкое. Со временем этот поселок влился в Добровеличковку. Вблизи поселка протекает река Добрая).

Здесь жило множество еврейских семейств, занимавшихся торговлей и ремеслом – кузнецы, колесники, портные и др.

Прадедушку Аврума-Янкеля Ферман и прабабушку Лею я живыми не застала. В их память мою сестру назвали по-современному Лизой, а позже родившегося брата – Абрамом. Как ни странно, у прадедушки было два родных брата, но с другими фамилиями Хмельницкий и Мусинский. История фамилий трех родных братьев такова. В то время у царского правительства существовал закон, по которому, если у еврея имеется несколько сыновей, то следовало одного из них отдавать в солдаты на двадцать пять лет. Если в семье был только один сын, то его в солдаты не брали. Их отец оказался неглупым человеком и разделил их, дав каждому отдельную фамилию. Очевидно, что кроме ума надо было иметь еще и достаточное количество денег, потому что в те времена необходимо было давать много взяток, чтобы осуществить такое разделение своих сыновей.

О судьбе Хмельницких и Мусинских сведений у меня нет. В те далекие далекие времена они жили в городе Константиновка.

У прадедушки Аврум-Янкеля было два сына – Герш и Ейлык. Все, что связано с семьей дедушки Герша, я опишу ниже, так как это и моя семья.

Дом прадедушки Аврум-Янкеля, в котором жил и дедушка Герш, стоял на центральной улице местечка, которая называлась Первомайской, а потом Ленина. Улица была очень широкой, так как была продолжением крестьянского тракта.

Со всей округи крестьяне везли на базар товар на продажу, там же они приобретали для себя все необходимое. Запомнилась вот такая функция этого тракта. Крестьяне окружающих сел зимой возили для продажи на базар снопики соломы, как топливо для русских печей. Состоятельные люди такие снопики заготавливали осенью на всю предстоящую зиму, чего бедняки делать не могли. Они были вынуждены покупать мелкими порциями уже зимой. Так как тракт проходил перед домами то такие бедняки, как дедушка, перехватывали подводы со снопиками еще перед базаром. Этим перехватом были довольны все. Крестьянину не надо было ехать на базар, а беднякам не надо было тащить снопы с базара. С такими покупками покупатели иногда попадали впросак. Внутри снопиков часто были смерзшиеся куски льда с соломой. Иногда это случалось и у дедушки.

На нашей улице вначале стояли три добротных дома, принадлежавших хлебопромышленникам, а затем вплоть до дома дедушки были дома бедняков-кузнецов, которые подковывали лошадей, мастерские, где изготавливали и чинили подводы, делали колеса и многие другие предметы, необходимые крестьянам. За дедушкиным домом уже стояли дома зажиточных людей.

У прадедушки Аврум-Янкеля совместно с обоими его сыновьями Гершем и Ейлыком было одно общее дело – они торговали деревянным сельскохозяйственным инвентарем. Это были деревянные грабли, вилы, лопаты и разного рода держаки. Если прадедушка и дедушка Герш жили в одном доме, то Ейлык приезжал из города Богополь, теперь это г. Первомайск.

Дом прадедушки был торговой точкой, так как, хоть и захудалый, стоял он на центральной улице недалеко от ее начала, что было очень важно для торговли. Обычно весь товар хранился на чердаке дома. В воскресенье весь товар раскладывался перед домом и начиналась торговля. Доходы от этой мелкой, да еще и одноразовой в неделю, торговли не могли обеспечить две семьи – Герша и Ейлыка. Дедушке Гершу надо было бы искать другие источники существования, но он этого не делал. Его невестка, моя мама, очень уважала дедушку, а может быть и жалела его. Она понимала ущемленность свёкра тем, что он не владел никакой мужской профессией.

В память об этих двух братьях моего младшего сына назвали Геннадием, а племянника, сына моей сестры Лизы, назвали Юлием.

Кроме торговли мужчины в местечке были портными, сапожниками, кузнецами, жестянщиками, колесниками, столярами, красильщиками, решетниками. Наименее квалифицированным ремеслом было ремесло решетника, просеивавшего зерно после его обмолота. Но и это ремесло ему не подходило. Для этого необходимо было иметь лошадь, подводу, для того, чтобы ездить по деревням, да и здоровье его не позволило бы ему заниматься этим трудом. Так получилось, что он был подсобником у своей жены, откуда и взялась у него ущемленность.

Дом прадедушки стоял в узеньком дворике и был разделен на две половины. В одной половине жил прадедушка, а во второй мой дедушка Герш. При мне половина дома, в которой раньше жил прадедушка, сдавалась в наем.

Постараюсь описать половину дома, в которой жил дедушка Герш. Вросший в землю домик стоял под железной крышей на отдельных столбах, как под зонтиком. Двор был очень узким, так что проезд был односторонний. Вход в дом был со двора. Я заметила, что во всех домах бедняков, чтобы войти вовнутрь, надо было, как минимум, спуститься на одну ступеньку вниз. Мне кажется, что это делалось для лучшего сохранения тепла зимой. Причем, я в этих домах не видела фундаментов. И еще. Наружная дверь открывалась вовнутрь. Это делалось для того, чтобы когда за ночь навалит много снега, а зимы были тогда снежными, можно было открыть дверь.

В квартире дедушки были три комнаты, кухня и сени.

Войдя вовнутрь, попадаешь в сени. Из сеней был вход на чердак, поэтому там стояла лестница и еще бочка с водой. Из сеней был так же вход на кухню. Сама кухня была малюсенькой и в ней было маленькое окошечко. Под окошечком стояла широкая скамья, служившая бабушке столом для приготовления пищи. В углу стояла бочка с водой – это было сырье. Напротив входа стояла русская печь. Чтобы залезть на печь к ней был пристроен припечек. Припечек – это вмазанная в печь ступенька, позволяющая залезть на печь.

Из кухни была дверь в комнату. В комнате два маленьких окна (в доме все окна маленькие и возвышаются над землей не более чем на полметра), стол с двумя стульями и низенькая табуреточка у крана – для бабушки, когда она торговала кипятком. В комнате были еще буфет, длинный ящик, в котором бабушка в сезон хранила яблоки для продажи в розницу. В центре комнаты в потолок был вделан крюк. По всей вероятности, к нему в свое время подвешивалась детская кроватка – люлька.

Вход в большую комнату – зал – был тоже из кухни. В комнате было три окна. Два выходили на мусорник, а третье – во двор. У окон, глядящих на мусорку, стоял стол со стульями, большой полированный диван со спинками и буфет. С залом соседствовала спальня с двумя кроватями и одним окном, выходящем на ту же самую мусорку.

У входа в спальню был еще коридорчик, в котором стоял кованный железом запирающийся сундук. В этом сундуке, очевидно, хранились вещи для невесты – Бобеле. Платяного шкафа в квартире не было. Память о том, что вещи хранились в сундуках и ящиках, у меня осталась на всю жизнь. В одном из ящиков буфета в гостиной бабушка хранила свою праздничную одежду. Среди всего прочего там хранился очень красивый шелковый платок. Как-то я решила покрасоваться в нем. Только я выдвинула ящик, как мне почудилось, что кто-то идет. Я быстро задвинула ящик и прищемила себе указательный палец на левой руке. На пальце образовался сильный нарыв, но я никому не призналась в чем причина и боль переносила стоически. Старый ноготь слез, а новый вырос деформированным на всю жизнь. Вот такой остался след от детских шалостей.

Высота комнат была настолько маленькой, что мама белила потолок прямо с пола. Пол назывался «доливкой». Утрамбованная земля густо покрывалась слоем глины. В чистой половине квартиры в раствор глины добавлялся порошок мумии. Так в простонародье называлась желтая краска в виде порошка. Пол, покрытый таким раствором, выглядел нарядно. К тому же пол покрывался хлопчатобумажными половичками, наподобие современных ковриков.

Интересна история этого дома под зонтиком.

Рядом с домом прадедушки стоял тоже очень старый дом с продовольственным магазином зажиточного человека по фамилии Шлема Грабовский. При странных обстоятельствах в этом доме произошел пожар. Кроме дома Грабовского сгорел и дом прадедушки со всем его деревянным товаром. Сохранились только глинобитные стены. На этом же месте решили построить новый дом, побольше. Воздвигли железную крышу под больший дом, но на сам дом денег не хватило, вот и остался домик как бы под зонтиком. Между новой крышей и старым чердаком остался большой просвет. Это было опасно, так как при сильном ветре могло снести крышу. Нашли выход – это пространство заполняли ржаной соломой. Солома должна была быть ржаной, так как она ровная. Кроме сохранения крыши эта солома утепляла еще и дом.

В то же время Грабовский на пепелище старого дома построил новый дом с шестью комнатами, с парадным и черными входами и, даже, невероятной для еврейского местечка ванной комнатой. У Шлемы в центре местечка был еще и галантерейный магазин. А в местечке ходили слухи, что пожар этот был не случайным, так как Грабовский свой старый дом застраховал. Этот Шлема очень много знал такого, о чем другие и понятия не имели. Сколько я помню, отец дружил с этой семьей, несмотря на слухи. Очевидно по принципу: «не пойман – не вор». Очень большая дружба была у отца и с их зятем Велвом Печенюком.

Интересна наследственность. Сын Шлемы по имени Илья проявил папину деловую хватку. После революции, когда всякая коммерческая деятельность преследовалась, Илья освоил доходную профессию – вылавливал бездомных собак. В Добровеличковке всегда бродили своры собак. Они никого не трогали, не лаяли и их никто не боялся. Они только подымали страшный вой, когда сцеплялись. Тогда становилось страшно девочкам, а мальчишки за ними бегали и швыряли в них камни. Так вот, после революции предприимчивый Илья выловил и истребил всех бездомных собак.

(В начале этого повествования вы прочли воспоминания папы, где он без прикрас описывает землянку и нищенские условия, в которых он жил. Только что вы прочли о бедном доме дедушки. Вот что у мамы дословно записано о доме дедушки: «В Добровеличковке были убогие домишки, но такого убожества я не помню». Сравните папино жилье и только что описанный «домишко» деда Герша. Ведь и те, и другие воспоминания написаны обоими родителями уже на склоне лет. Вот как все относительно. Так что бедности бывают разными. И еще. Все это мама написала, пережив вынужденное изгнание из Добровеличковки, а затем и эвакуацию из Харькова, когда ее семья оставалась без крыши над головой).

Свою бабушку Эстер я запомнила маленькой, худенькой старушкой. Но я думаю, что это память ребенка. Учитывая, что мой папа умер в возрасте 37 лет в 1921 году, а также тот факт, что девушки тогда обычно выходили замуж рано, ей не могло быть более шестидесяти лет. Если она и выглядела старой, то ее преждевременно состарила жизнь. Муж не в состоянии был заработать на приличную жизнь семьи, и, поэтому, ей приходилось много работать самой.

Многочисленные неудачные роды, пожар, когда у бедняка сгорает единственное его богатство – дом, и многие, многие другие невзгоды не украшали ее жизнь. У бабушки, как и у всех бедняков, тогда рождалось множество детей, но большинство умирало в младенческом возрасте. Осталось только двое и им, как заговор, дали другие уменьшительные имена. Амшею дали имя Куцик, а дочери Рахиль – Бобеле.

О том, что ей плохо живется, она выражала (можно сказать ворчала) вслух, не стесняясь только меня. Или она мне жаловалась, или думала, что я маленькая, чтобы внять ее причитаниям. Не стеснялась еще и потому, что знала, что я никогда и никому не стану рассказывать то, о чем бабушка говорила мне, жалуясь на свою судьбу. Она знала, что все, о чем она говорила мне, останется между нами. Я никогда не была доносчицей.

Чем же бабушка подрабатывала на жизнь при отсутствии основного капитала? Она зарабатывала свои копейки личным трудом, тем более что надо было собирать приданое для Бобеле.

Для современного человека эти виды заработка просто экзотические.

Например, она делала на продажу жидкие дрожжи. По четвергам женщины из ближайших улиц приходили к ней покупать эти дрожжи для выпечки хлеба в пятницу на предстоящую неделю. Малые семьи пекли хлеб один раз в неделю, а большие два раза. Существовала и практика взаимовыручки – занимали хлеб друг у друга. В крайнем случае, в местечке был хлебный магазин.

Жарила она на продажу семечки подсолнуха. Покупателями были в основном дети. Бабушка покупателям была рада, хотя они заносили в дом горы черноземной грязи и выстуживали помещение. Дедушка им был не рад и, обычно, на идиш кричал мне с печи: «А рих ин дан татнс татын», что в переводе на русский язык звучит как «черт отцу твоего отца», то есть он сам себя ругал. А бабушка по этому поводу иронизировала: «Еще не доспал норму».

Летом покупали у крестьян оптом яблоки, перебирали их, сортировали, отбирали подпорченные на радость мне, а хорошие бабушка продавала поштучно.

Продавала бабушка и куриные яйца. Дедушка покупал на базаре курей-несушек и выпускал их на чердак. На чердаке расставлялись всякого рода старые ситечки, коробочки, в них укладывалась мягкая подстилка, в которую куры и неслись. Мне нравилось лазить по чердаку и выискивать яйца.

Зимой, по дешевке, покупались худые гуси и желательно одного выводка. Одного выводка, чтобы не дрались между собой. Если гуси разных выводков, то они дерутся и плохо набирают вес. Гусей размещали в клетках опять же на чердаке. Затем их три недели откармливали на продажу, чтобы они набирали жир. В те времена у евреев очень ценился гусиный жир. Это было лакомство и им лечили всевозможные болезни. (Я, например, помню такой случай. Как-то зимой я, катаясь на лыжах, так сильно отморозил уши, что при резком повороте головы, они, как деревянные, хлопали меня по голове. Бабушка смазала мои уши таким жиром, на идиш этот жир называется «шмолц», и это мне очень помогло. Запомнился мне этот случай потому, что это было накануне Нового года, и мне очень хотелось быть на школьном празднике, а с такими огромными красными ушами я стеснялся появиться перед нашими девочками).

Во время откормки дедушка не спал, так как залезть на чердак было очень просто. Только при удачной покупке труд окупался. Если купленные гуси плохо набирали жир, то старики с трудом возвращали потраченные деньги. Резали гусей только в четверг у резника (на идиш – «шойхет») для предстоящего субботнего обеда, который готовился в пятницу. Накануне этого дня дед не спал всю ночь во избежание кражи гусей.

Зарезанных гусей надо было сразу же ощипать, пока тушки были еще теплыми. Вначале ощипываются перья, а затем – пух. У жирного гуся и перья, и пух ощипываются легко и тушка красивая. Хуже было с худыми гусями. Очень много перьев вытаскивалось с кусками шкурки. Для продажи такой гусь плох и даже шкварки (поджаренные кусочки шкурок) из него плохие – тугие. Перед продажей в ощипывание гусей часто включалась вся семья, в том числе мама, Бобеле и даже я, хотя мне было лет пять-шесть. Я эту работу никогда не любила, потому что пух лез в нос, рот и даже глаза. Из-за этого и разговаривать было нельзя. Но я от нее никогда не отказывалась, так как чувствовала прилив гордости за доверенную мне работу.

Покупатели бронировали гусей заранее. Гусей покупали целиком или частями, но без жира. Жир продавался отдельно. Все продавалось на вес. Весы были самодельными. К заделанному в потолке крюку, было подвешено коромысло, к которому с обеих сторон на веревках были подвешены железные тарелки. Гири были фабричными: от четверти фунта до пяти. Продавалось все, даже перья и пух. Плохие шкурки от худых гусей, которые не могли быть проданы, перетапливались и продавались беднякам. Это было настоящее безотходное производство.

Интересна дружба между тестем и невесткой. После неудачной покупки гусей или курей-несушек, бабушка Эстер начинала ворчать, и дед Герш спешил за помощью к своей невестке: «Брана, выручай!» Мама предпринимала политический маневр. Она заходила как бы случайно к своей свекрови и предлагала перекупить этих гусей или курей. После этого бабушка Эстер смягчалась, и в доме наступал мир. Надо отметить, что гуси из всей торговли были основным источником их заработка, как тогда говорили – парнусе. Когда одна или две такие покупки оказывались неудачными, старики оставались совсем без денег. А занять было не у кого – все соседи и знакомые были такими же бедняками. И тогда выручал только сын Куцик.

Вода в Добровеличковке всегда была проблемой. Как холодная, так и горячая. Воду брали из колодцев. В пределах досягаемости их было два. Ближайший колодец был на расстоянии полукилометра, но он был очень глубоким, и вода в нем была жесткой. Другой колодец был намного дальше – у реки Добрянки, вблизи села Опта. Мне нравилось это село своими белыми хатами, которые летом утопали в зелени садов. Это было зажиточное село. Когда я подросла, то ходила по воду с компанией девочек с коромыслом на плечах, на которое по краям было подвешено два ведра. Любопытная деталь. Во время ходьбы ведра раскачивались. Для того, чтобы вода не выплескивалась при ходьбе, на воду укладывались дощечки. Были у нас девушки и женщины, которые так мастерски несли коромысло, что вода и без дощечек не расхлюпывалась. Теперь я понимаю, что у них была грациозная походка.

И все же так далеко носить воду на плечах можно было в хорошую погоду, да и не у всех были на это силы. Поэтому приходилось воду покупать. Воду покупали у водовоза по имени Пуся. Только он снабжал всю улицу водой из бочки, которую он набирал из дальнего колодца и развозил по домам. У большинства покупателей воды он брал плату вперед за месяц, а очень бедные платили наличными за каждое ведро. Хуже было зимой, когда Пусина кляча (старая, немощная лошадь) не могла вытащить на гору тяжелую бочку с водой. Тогда вся улица оставалась без воды. У деда Герша с Пусей были особые отношения и они часто ссорились, так как дедушка платил Пусе за полную бочку воды, а тот по дороге продавал кому-то несколько ведер, чем как бы обкрадывал дедушку. Для деда Герша вода была сырьем, о чем несколько ниже. Двор деда был настолько узким, что телега Пуси не могла заехать в него, поэтому воду из бочки в ведра наливали на улице прямо перед домом. Мне запомнилась большая гора льда от воды, расплескивавшейся при этой операции.

Вернемся к воде, как к сырью и не только. Бабушка и дедушка кипятили воду на продажу в русской печи. (Русская печь – это гениальное изобретение народа. Я не мыслю жизнь людей в тех краях без нее. Коротко опишу конструкцию и использование этого творения. Грубо говоря, это куб примерно 3 на 3 метра и высотой до самого потолка. Эта печь выкладывалась из самана. Саман – не обожженный кирпич из глины. На уровне пояса внутри этого куба имеется большая полость со сферическим верхом, открытая со стороны фасада и предназначенная для обслуживания печи. В этой полости сжигается топливо, как на обычном костре, то есть топливо горит на полу. После выгорания топлива, когда там устанавливается высокая температура, создаются условия для приготовления пищи и выпечки хлеба. Объем полости настолько велик, что в нее может влезть человек, обычно женщина, для обмазки ее глиной изнутри. С одной из сторон, перпендикулярно фасаду и над внутренним проемом до самого потолка, имеется открытое пространство. Оно называется «на печи». Это самое теплое место в доме и зимой это было место обитания детей и стариков).

В условиях безлесной части Украины печь в основном топилась соломой. Иногда это были сухие стебли подсолнухов или камыша. Топили и разными экзотическими видами топлива. Приведу некоторые из них. Летом коровий и лошадиный навоз перемешивался с соломой, формировались своего рода кирпичики и высушивались на солнце – и топливо готово к использованию. Это топливо называлось кизяком.

С появлением в местечке маслобойни (производство по выжиманию масла из семян подсолнуха) начали топить отходами этого производства – шелухой от семечек. Топка шелухой требовала мастерства и времени. В русской печи шелуха очень красиво горела, но надо было быть внимательным. С горящей горки шелухи надо было вовремя снимать перегоревший слой, в противном случае огонь мог погаснуть. Перегоревший слой надо было снимать и передвигать в горку уже вместо ранее перегоревшей шелухи. Во время топки нельзя было уходить, пока вся шелуха не сгорит. Горка перегоревшей шелухи обычно занимала половину внутреннего пространства печи. Эта горка представляла особую ценность, так как долго сохраняла тепло. В ее жар вставлялись чугунки с едой, и она там доваривалась.

Еда, приготовленная на таком медленном огне, была очень вкусной.

Для топки шелухой каминов и плит изготавливались мастерами специальные устройства, сыпавшие шелуху небольшими порциями. Вернемся к кипячению воды в производственных целях. Как видно из вышесказанного, бедный человек не мог себе позволить часто топить печь, а кипяток нужен был ежедневно и даже два раза в день – утром и вечером. Учитывая спрос, бабушка Эстер организовала производство кипятка на продажу.

Вот описание этого производства и всего связанного с ним. В печь был встроен бак для кипячения воды. Рядом с печью стояла большая бочка с водой – это сырье. В этом производстве обязанности были распределены следующим образом. Дедушка Герш наливал воду в бак и топил, а бабушка сидела на низком стульчике перед краном, который был выведен в комнату, и продавала кипяток. Продажу кипятка она никому не доверяла, а вот дедушка перепоручал топку мне, что мне очень нравилось. Лучшим видом топлива для кипячения воды была солома, так как она быстро поднимала температуру в печи.