Текст книги "Дорога длиной в сто лет. Книга 1. Откуда мы пришли"

Самые-самые далекие, самые дорогие воспоминания – детство.

(Прежде чем приступить к изложению воспоминаний мамы и к ее вышеприведенному эпиграфу о своем детстве, хочу обратить ваше внимание на недавно прочитанные вами воспоминания папы о своих ранних годах. Если детство для мамы было самым счастливым периодом в ее жизни, как и должно быть, то папа свои ранние годы и детством не называет. Беспросветная нужда, тяжелая и очень стеснительная для ребенка болезнь, невозможность учебы, отсутствие товарищей, с ранних лет тяжелейшая работа на поле наряду со взрослыми мужчинами – разве это детство, спрашивает он в оставленных воспоминаниях? Такие разные условия жизни моих родителей в раннем возрасте и сформулировали их характеры. Оба они были замечательными, добрыми людьми и прекрасными семьянинами. Папа был добрым и отзывчивым человеком, готовым поделиться с ближним всем, что у него есть, но был он человеком замкнутым и не жизнерадостным.

У мамы ее радостное детство длилось только до двенадцати лет. А далее вы прочтете, что уже в 1918 году, когда ей еще даже не исполнилось двенадцать лет, в ее жизни произошел «обвал». Детство кончилось. И ей пришлось помогать семье, чтобы выжить в условиях гражданской войны, бандитизма и в последующей неустроенности в жизни.

И все же. По характеру мама была веселым, общительным человеком и умела сглаживать всевозможные острые углы в жизни. Даю ей слово.)

Рассказав о своих предках и своей среде обитания, приступлю к воспоминаниям своего детства.

Родилась я 15 августа 1906 года в местечке Добровеличковка, Елиcаветградкого уезда, Одесской губернии. В свидетельстве о рождении я сама исправила год рождения с 1906-го на 1905-й для планировавшегося поступления в Одесский медицинский институт. Причем исправление явно видно, но его приняли в исправленном виде. Так я на всю жизнь и повзрослела на один год.

Сколько я себя помню, все раннее детство я жила у бабушки Эстер. Родители против этого не возражали, а бабушка и дедушка, мне кажется, были этому рады. Дома мне было скучно, так как я долгое время была единственным ребенком, а я всегда любила общество. У бабушки всегда было весело. И еще. Для меня главной притягательной силой была Бобеле, дочь бабушки, которая была старше меня, но ненамного. К тому же, моя мама всегда была строгой и серьезной женщиной, и мои подружки робели перед ней. А подружек у меня было множество, почти все мои сверстницы с нашей улицы. И все же, невзирая на робость, подружки навещали меня дома, когда я болела.

Расскажу о моих подругах. Самой любимой подругой у меня была дочь соседа портного, моя ровесница – Руся. Из близких подруг была у меня еще Туба Грабовская. Она была маленькой, некрасивой, но очень доброй девочкой. Насколько я помню, она все время кашляла. Несмотря на то, что она приносила нам, своим подружкам, всякие сладости, такие как печенье, конфеты, орехи и даже любимую всеми нами белую, пахучую халву, которые ей удавалось стащить в магазине своего отца, девочки ее не любили. Почему? Трудно сказать. Может это, исходило из нелюбви их родителей к ее отцу за его скупость.

Немного о семье Грабовских. В семье было много детей, но из всех их выделялся своей добротой только один сын – Муня. Из-за его доброты родители редко допускали Муню к торговле. Когда по улице распространялась весть о том, что за прилавком Муня, все девочки наперегонки мчались в магазин за дешевыми сладостями. После женитьбы Муня, понимая, что торговля не для него, арендовал землю и занялся хлебопашеством. Знаю я это потому, что Муня часто приходил к отцу изливать душу на своих родителей.

Какие у нас были игры? Зимой на печи мы играли в куклы. Куклы были самодельными, иногда с фабричными фарфоровыми головками, к которым мы приделывали туловища, которые мы делали из тряпок и заполняли их опилками или стружками. Но часто мы играли с малышами вместо кукол, а их у бедняков всегда было много. Летом весь день играли на открытом воздухе. Играли в прятки, кремешки, в классы, с мячом. Что представляла собой игра с мячом? Мяч ладонью ударялся о землю, отскакивал от земли, а играющий ладонью вновь ударял им о землю – и так сотни раз, причем играющий выделывал при этом всевозможные фигуры и повороты. Это была моя любимая игра, так что мама говорила, что мяч прирос к моей руке. Запомнился и такой случай. Как-то дети всей улицы под ответственность немой прислуги Грабовских пошли купаться на речку. Речка была неглубокой, но ребенок утонуть все же мог. Так оно едва и не случилось. В какой-то момент эта женщина заметила, что рыжей головки нет над поверхностью. Она тут же отреагировала как надо и вытащила меня из воды. На этом купание в реке в детстве для меня закончилось.

Еще об одном увлечении я хочу рассказать. С наступлением теплых дней мы вне дома бегали босиком – настоящее босоногое детство. Рядом с нашим домом стояли амбары зерноторговцев, покупавших зерно у крестьян. Затем торговцы по железной дороге от ближайшей к нам станции Помошная отправляли зерно оптовым покупателям. Вот у этих амбаров в базарный день собиралось множество подвод, а, следовательно, и много конского навоза. Здесь мы и шастали с ведрами между подвод за добычей этого «драгоценного» навоза. Мы лезли прямо под копыта лошадей, чтобы собрать его как можно больше. Этот «продукт» был в цене, а, кроме того, это было и своего рода состязание – кто больше его соберет. Так зачем же нужен был этот «продукт»? Из него делали, так называемый «кизяк» для топки печей. Кроме того, в наших краях все дома были облицованы глиной, и называлось это «мазанкой». Для крепости в раствор глины примешивался конский навоз. Только большие специалисты могли определить правильное соотношение глины и навоза, чтобы мазанка долго стояла.

Вспоминается, что у меня было постоянное желание поесть чего-нибудь вкусненького. (И это в относительно обеспеченной семье управляющего магазином и только с одной дочерью, а что же говорить о бедняках, имеющих по шесть и более детей).

Даже когда в семье была корова, мама меня не баловала сырниками и пирожками. Очевидно, мама молоко продавала. Каждая копейка была на счету. Родители мечтали приобрести свой мануфактурный магазин и экономили на всем. Но мечта эта не сбылась. Запомнила я только, что за домом у нас были штабеля красного кирпича, а строительные бревна уже лежали на базаре, на том месте, где должен был быть сооружен и сам магазин. Свое желание поесть вкусненького я осуществляла на печи у Грабовских, благодаря Тубе. Немая прислуга много и вкусно готовила для большой семьи Грабовских. Глиняный кувшин-макитру с пирожками прислуга держала в теплом месте, а это была русская печь, где мы игрались.

Экономила мама на всем и на фруктах и овощах, объясняя это мне боязнью желудочных заболеваний.

И все же я обходила и этот запрет у бабушки Эстер. Был еще обходной источник поесть вкусненького – в семье портного. Для его большой семьи покупать арбузы и дыни было просто немыслимо. Хочу описать один случай, когда в семье портного появилось множество дынь. Жена портного Хайка остановила на дороге арбу с дынями. Став на спицу колеса арбы, она начала торговаться. Причем, она очень плохо говорила по-русски. Когда она как бы выбирала дыньку для покупки, арбу облепляли покупатели из соседних домов. Пока шла оживленная торговля, Хайка передавала дыньки своей веренице детей. В этой афере и я тоже принимала участие. Добытые таким образом дыньки оказались под кроватью у портного. После такой «покупки» вся эта орава ела дыни сколько хотела, в том числе и я, и никакого поноса у меня не было, хотя ели их даже немытыми. Все это делалось в секрете от мамы и никто меня не выдал. В этой семье не почитался расчет. Ели пока есть, а если не было – обходились.

Интересна особенность крестьянского быта тех времен. Местные крестьяне не выращивали для продажи ни огурцов, ни помидоров. Помидоры и огурцы в местечке продавались тогда только болгарские. Продавали овощи в основном перекупщицы. Перекупщицами были многодетные вдовы. У них была сильная конкуренция за каждого покупателя. Они часто между собой скандалили, обзывали друг друга обидными словами, проклинали своих конкуренток и даже показывали друг другу свои зады. Население их называло «седыхес», то есть базарные. Все эти скандалы были между собой, а с покупателями у них был совсем другой лексикон – обходительный. Они были ласковые и сладкие до приторности. Были и другие женщины, которым тоже необходим был заработок, но они не могли тягаться с «седыхес». Эти женщины имели своих покупателей и разносили свой товар по домам.

Дедушка Герш очень любил ухаживать за коровой, а мне нравилось помогать ему. Он аккуратно чистил стойло, а навоз складывал рядом с сараем. Летом из этого навоза он делал кирпичики топлива. Он же и принимал роды. Очень радостно и смешно было смотреть на новорожденного теленочка, который тут же стремился встать на свои раскоряченные ноги. Дедушка считал себя знатоком по части коров и гусей. Он же их и выбирал.

Запомнился такой случай. Купили красивую серую телку в белых пятнах. Впоследствии оказалось, что корова яловая, т.е. у нее не будет приплода, а следовательно и молока на целый предстоящий год. На семейном совете решили продать корову на убой, хотя бабушка Эстер была против этого. В первую же ночь после продажи корова с сильным ревом прибежала домой. Я так испугалась этого рева, что заболела, а в семье все ходили расстроенными необходимостью продажи этой красавицы коровы. Когда я болела. бабушка Эстер сидела у моей кровати и шептала какую-то молитву. Приходил лечить меня единственный в Добровеличковке фельдшер Цанк.

Наконец, появилась у меня очень красивая сестричка. Дали ей имя в память покойной бабушки со стороны мамы – Идес. Когда она немного подросла, Идес, как и я, больше находилась у бабушки Эстер. Ей было годика четыре, когда она начала, казалось бы, беспричинно кашлять. Причину кашля наш единственный и незаменимый фельдшер Цанк, установить не мог. С каждым днем кашель все усиливался и усиливался. Я убегала из дому, чтобы не слышать этот душераздирающий кашель и муки этой, всеми любимой, красивой, смышленой малышки. Следовало что-то предпринять. Надо было ехать с ребенком в Одессу, где были опытные врачи. Из-за работы папа ехать не мог, и в дорогу с больным ребенком отправилась мама. Это была ее первая самостоятельная поездка поездом. По рассказам мамы, все пассажиры вагона очень сочувствовали ей, так как невозможно было видеть муки ребенка. Один из пассажиров посоветовал ей сразу же поехать в еврейскую больницу и рассказал как туда добраться. В больнице ребенка сразу же прооперировали и нашли в гортани сильно разбухшую фасоль. Однако ребенка уже спасти было невозможно. Мама похоронила Идес в Одессе и вернулась домой чуть жива. Как же это случилось, что фасоль оказалась в гортани у Идес? Очевидно, дело обстояло так. У бабушки часто перебирали фасоль. Эту процедуру и я и Идес любили. Вот в один из этих переборов в гортань к Идес фасоль и попала. Затем бабушка всю жизнь себя казнила, считая, что она виновата в смерти Идес. А я надолго осталась единственным ребенком в семье.

Мне 6 лет. Родители решили, что мне пора учиться. В Добровеличковке была государственная двухклассная школа, ее называли Министерской. В этой школе надо было учиться не два года, а шесть, по три года в каждом классе. То есть, в каждом классе было по три годовых отделения. (Интересная деталь. О том, что в царской России были двухклассные школы, я знал кажется всю сознательную жизнь, но то, что это были серьезные школы с шестилетним обучением, а не двухлетним, я узнал только из этих записок). Министерская школа находилась на окраине местечка, причем дорога к ней шла вдоль крутого оврага, который называли «провалом». Из-за ее отдаленности и близости «провала», еврейские родители своих детей в эту школу не отдавали. Учиться детям у частных учителей могли себе позволить только состоятельные родители. Для еврейских детей была еще одна трудность. Обучение у этих учителей было раздельным. Один из учителей обучал детей только на идиш, а другой только на русском языке.

И все же родители отдали меня учиться частным учителям.

Еврейский учитель оставил у меня после себя отрицательные воспоминания. Имя его я не запомнила, а за глаза его звали: «Дер шварцер меламед», то есть – «черный учитель». Черный потому, что он был черноволосым. За невыполненные задания он детей нещадно бил. Меня он не трогал, потому что моя мама заранее это обусловила, мотивируя моим малолетством. Кроме учительствования он был еще и парикмахером и, несмотря на эти две специальности, был бедняком.

Добрые воспоминания оставил после себя учитель русской школы Фишкин. Имя его я не запомнила, так как к нему обращались только как: «Господин учитель». Для занятий он арендовал у вдовы Бахмутской большую, светлую комнату с входом со стороны улицы. В классе стояли настоящие школьные парты, а для учителя стол. Учитель никогда не сидел за столом, а сидел на первой парте, чтобы видеть всех учеников, хотя в классе была полная тишина. Учитель требовал, чтобы все дети между собой говорили по-русски. За год учебы Фишкин научил меня приличному русскому языку и основам арифметики.

В Добровеличковке была государственная женская семинария, которая готовила учителей для начальных школ. (Опять же для меня открытие. Я был уверен до этого, что семинариями назывались только христианские учебные заведения). При семинарии была специальная образцовая детская школа, в которой семинаристки проходили учебную практику. У учащихся была серого цвета шерстяная форма. Однажды начальница семинарии, при закупке ткани для формы учащимся в магазине, где работал отец, обратилась к нему со следующим предложением: «По вашей рекомендации я могу принять в образцовую школу при семинарии пятерых детей самых нуждающихся родителей. В эти пятеро детей включите и свою дочь». Естественно речь шла о еврейских детях.

Вот имена этих пятерых счастливцев: Хромая Рахиль Фурман, дочь портного (впоследствии ее отец сделал для моей мамы доброе дело, не забыл моего папу); дочь вдовы Люба Нудельман, сирота Муня Косовский, дочь сапожника Хайка Волынская, у которой был перекошен рот и я. Этих несчастных четверых детей осчастливила начальница семинарии. Кроме Хайки Волынской все дети хорошо учились, но и Хайку из школы не отчислили. О дальнейшей судьбе этих четырех детей мне почти ничего не известно. Только я знаю, что Муня Косовский стал впоследствии хорошим врачом.

Нам с вами трудно себе представить, каким это было большим счастьем для еврейских родителей в черте оседлости, когда их дети стали учиться в бесплатной образцовой русской школе. Первое посещение школы пришлось на субботу, но никто из окружающих не осуждал Куцика за нарушение еврейских традиций, а только восхищались. Школьной формы у меня еще не было, и мама одела меня в самое лучшее выходное платье, а голову повязала белым платочком с кончиками спереди.

Началась нелегкая, но радостная учеба для меня – еврейской девочки. Курс был рассчитан на шесть лет – шесть отделений в двух классах. В классе было сорок учеников.

Несмотря на большую заслугу Фишкина, знание русского языка у меня было недостаточным. И все же знания, полученные у Фишкина, были существенными. Я уже умела читать, писать и у меня были кое-какие понятия о счете, в то время как большинство поступивших начали учебу с азбуки.

К моей огромной радости и радости мамы и папы после окончания первого отделения я получила награду – очень красивую книжку, в виде современного журнала на очень хорошей шелковистой бумаге с красочными рисунками. Повезло мне и с подругами. Со мной за одной партой сидела хорошая девочка Женя Николенко. Эта девочка хорошо училась и ее любили преподаватели. Она многое сделала для совершенствования моего знания русского языка.

О языке. Спустя очень короткое время я уже хорошо говорила и писала по-русски. Что значит детство. В эвакуации мы прожили четыре года в узбекском городе Коканд. Дети Леня и Геня свободно владели узбекским языком, а мы, взрослые, так этот язык и не освоили.

Женя происходила из интеллигентной семьи. Интересны наблюдения из жизни этой неполной интеллигентной (без мужа) семьи. Ее мама не работала и жили они на заработную плату старшей сестры Жени, работавшей телеграфисткой. Эта неполная семья из трех человек и с двумя собаками снимала одну большую комнату у маминой подруги Хайки Дашевской. Комната была разделена на две части ситцевой занавеской. Одна половина комнаты была предназначена под столовую, а вторая под спальню. Собаки были подстрижены под львов. У желтой собаки была кличка – Вуцька, а у черной – Пунька. Интересно, что собакам варили еду на кухне. Так что и в те времена к собакам некоторые люди относились очень уважительно.

Вначале мне было тяжело учиться и я боялась оскандалиться своим русским языком. Кроме того, в течение недели были дни, когда семинаристки у нас вели практические занятия, и я очень боялась подвести свою учительницу Людмилу Миновну. Эту учительницу я очень любила. Это была высокая, стройная женщина с красивой прической. Носила она всегда черную юбку, белую блузку и черный галстук. Я мечтала, что когда вырасту, буду так же одеваться. Хотя лицо ее было слегка тронуто следами оспы, все дети считали ее красивой. Она была очень хорошей учительницей и чудесным человеком. Все мои знания были получены от нее. Она нас всемерно развивала. Как правильно вести себя на переменах, проводила игры, прогулки по окрестностям, весной ходили за подснежниками и многое, многое другое.

К моей радости, в школе часто устраивались спектакли, а артистами были мы – школьники. Я бывала и цветком, и трубочистом в костюмчиках из сжатой бумаги. Хорошо запомнился мне спектакль, где я была резедой – цветком зеленого цвета, Рахиль Фурман – розой, а Женя – лилией. Запомнились мне и несколько слов из этого спектакля: «Мой кустик не пышен и цвет не богат, но издали слышен мой дивный аромат». Бумажные костюмчики делали наши семинаристки. Это было их практикой. А когда мне пришлось играть гимназиста, маме пришлось обегать всю Добровеличковку, чтобы найти мне настоящую гимназическую форму. На эти спектакли приглашались родители. Для них это была неописуемая радость, учитывая их тогдашний быт.

После спектакля я приходила к бабушке и представляла всю пьесу самолично, во всех ролях. Когда у бабушки собирались покупатели, я забиралась на диван-ящик, в котором летом хранились фрукты для продажи, и начинала представление, выполняя роли всех участников спектакля. Прямо «театр одного актера». Я имела такой огромный успех у всех зрителей, какой вам, ныне читающим, невозможно даже представить.

После двух лет учебы, я настолько осмелела, что решила обратиться к начальнице с неслыханной просьбой. У меня была очень хорошая подруга Эстер Рабинович, дом которой соседствовал с дедушкиным домом. Это была очень некрасивая девочка из бедной семьи. Запомнился мне ее угрюмый отец, работавшим кем-то у помещика. Я не представляла, как такого, никогда не улыбавшегося сурового человека можно любить. Эстеркина мама была красивой, доброй женщиной, но очень неряшливой. В мой замысел я никого не посветила.

Я попросила начальницу принять в школу Эстер. Я сказала ей, что эта девочка из бедной, многодетной семьи и очень хочет учиться. Выслушав мою просьбу, начальница велела привести Эстер к ней. Дома мы ее нарядили и помчались в школу. Начальница устроила ей небольшой экзамен по чтению, грамматике и арифметике. Эстер славилась своими способностями. После этого собеседования начальница дала согласие принять Эстер в школу. И, странное совпадение, что это тоже была суббота, как и тогда когда принимали меня в школу (а может и не совпадение, возможно начальница таким образом проверяла не сильно ли ортодоксальные евреи, дети которых принимаются в школу). Домой мы бежали счастливые, как на крыльях, а у домов на крылечках, на скамейках, на завалинках (невысокий выступ фундамента сельского дома) сидели наши соседи. Они перебрасывались репликами и все как один лузгали жаренные семечки от подсолнуха. Мы бежали и кричали во всю: «Приняли, приняли, приняли!» Узнав в чем дело, все соседи пришли в восторг. В этот раз я увидела, что и Эстеркин отец может улыбаться (очевидно, в жизни ему было не до улыбок). В знак благодарности, он дал мне целых пять копеек – я получила взятку. Эти деньги сразу же пошли в бабушкин оборот – угощаем семечками всех наших подружек.

Моим поступком в семье все остались довольны. Из соседей только Шлема Грабовский выразил недовольство этим поступком моему отцу: «Почему я позаботилась об Эстер, а не об его дочери Тубе?» Отец ответил ему, что, во-первых, я с ним не советовалась, а, во вторых, я сделала правильно, позаботившись о бедной девочке, а он, Шлема, может заплатить за образование своей дочери.

Итак, нас уже шестеро еврейских детей в школе, но особой дружбы между нами нет. У меня лучшими подругами были две русские, а может украинские (так как тогда мы различали только еврейские и не еврейские – другого различия не было) девочки. Это Женя Николенко и Надя Мельниченко. Так как я уже о Жене писала раньше, расскажу о Наде. Надя была добрая, но ленивая душа. Надя жила в центре местечка, а ее отец, по местным масштабам, был крупным бизнесменом. Он владел колбасным магазином и очень хорошей фотографией. Фотография была настолько хорошо оборудована, что даже имела стеклянную крышу. Надя приносила в школу полный портфель колбасы и таких сосисок, что они просвечивались. На большой перемене мы содержимое этого портфеля с огромным удовольствием уничтожали. Сама же Надя была худой и даже зеленой, как голодающая. Училась Надя плохо и все домашние задания списывала у нас.

В школу я выходила с Эстеркой, так как наши дома стояли рядом, затем заходили за Женей. По дороге мы заходили в маленький домовой магазинчик и покупали халву на копейку, которую мне ежедневно давали родители. Эту халву мы уничтожали по дороге. Кроме языка и арифметики у нас были уроки пения, рисования и рукоделия. На уроках закона Божьего еврейские дети могли заниматься чем угодно, лишь бы не мешали проведению урока. Зимой мы сидели в классе, а летом играли в саду. Сад при школе был большим и хорошим. Рукоделие нам преподавала Юлия Францевна. Это была крупная, рыжая женщина с топорным лицом. За все годы учебы с ней мы изучали кройку английской женской блузки и мережку, но так ничему и не научились. На уроке пения мы пели хором. На переменах мы прогуливались группками, которые образовывались, как теперь говорится, по интересам. Основным требованием учительницы была тишина. В общем, жили хорошо.

Но иногда в жизни получается плохо и, часто, по собственной вине. Запомнился один прискорбный случай. Маме захотелось улучшить мою внешность. Она подрезала мне волосы спереди, которые свисали на лоб в виде челочки, и заплела две косички. С новой прической прихожу в школу. Взглянув на меня, моя любимая учительница Людмила Миновна, сказала, как отрезала: «Иди домой и придешь, когда отрастут волосы». Я не очень горевала. Ничего страшного – посижу немного дома, а для мамы это была трагедия, тем более что сама она в этом была виновата. Со слезами на глазах она стала умолять учительницу допустить меня к учебе, казня себя за сделанное. Но ведь отрезанного не приклеишь. Сжалившись над матерью, учительница согласилась допустить меня к учебе, при условии, что мне сошьют головной убор в виде белого берета, но присобранного по краям и обшитого кружевом. В таком чепце я на завтра появилась в школе. Мне было стыдно ходить на занятия в этом уборе, тем более что на уроках у нас сидели семинаристки. Но что поделаешь, если мама так убивалась. Мне и у Фишкина было хорошо. Но, я ведь по малолетству не учитывала, что школа эта бесплатная, что после ее окончания можно поступить в гимназию, а Фишкин только давал знания, и за учебу надо было платить немалые деньги, и никакого документа об образовании он не давал. Мне тогда уже было девять лет и мне было стыдно отличаться от других. Надо отдать должное подругам – на переменах каждая из них примеряли на себе этот чепчик и утверждали, что в нем даже красивее, чем пытались меня поддержать. Для современных детей быть отличным от своего окружения даже хорошо, а тогда для меня это было трагедией. У меня волосы растут медленно, так что я долго ходила в этом чепце.