Текст книги "Дорога длиной в сто лет. Книга 1. Откуда мы пришли"

Как только после кризиса мама пришла в сознание, она поняла весь трагизм случившегося. После того, как мы с ней вдоволь наплакались, мама говорит мне: «Посмотри, хватит ли пшеницы на одну выпечку?»

Откуда у нас была пшеница? Когда мы с отцом ходили по селам и продавали галантерею вразнос, то многие крестьяне платили за товар пшеницей, а многие, в знак уважения к отцу, давали нам понемногу пшеницы в качестве подарка. Когда выяснилось, что пшеницы оказалось достаточно, мама велела ее смолоть и из всей муки испечь хлеб. Ее расчет был следующим. Испеченный хлеб нарезать кусочками и продать на базаре с таким расчетом, чтобы на вырученные деньги купить снова муки для следующей выпечки, так, чтобы и себе хлеб остался. На мельнице работал рабочим бывший ученик отца Аврум Бахмуцкий. Из уважения к покойному отцу он, втайне от хозяина, пшеницу смолол, а так называемый «размер» (часть смолотой муки в оплату за помол) не взял.

Раньше я много чего делала по хозяйству, но тесто я не выделывала. До этого я и хлеб не выпекала. Мама из постели инструктировала меня, как делать закваску, как месить тесто – до тех пор, пока рука из теста не вынимается чистой. Потом выделанное тесто разделить на части и выработать их в виде шаров. Затем следовало хорошо истопить печь. Как истопить печь, у меня был опыт. Я уже и раньше топила печь соломой, кизяком, шелухой от семечек подсолнуха и проса. Несмотря на то, что я пекла впервые, хлеб у меня получился хороший.

Теперь задача была хлеб продать. Нарезав хлеб на ломтики, беру табурет, белое полотенце и иду на базар. Я быстро свой товар распродала. На вырученные деньги снова купила пшеницу. И все тот же Абрам, без ведома хозяина мельницы, мелет мне муку без размера и даже разрешает мне набрать шелуху для топки. Я становлюсь заправским хлебопеком. Так, с помощью друзей, мы боролись за выживание.

Как только свекровь тети Бобы увидела, что мама уже на ногах, она велела Лизе возвратиться домой. Вот и разница в сочувствии некоторых родственников и друзей. Здесь и Велв, и Руся, и Аврум Ройдич, и Кривонос и Аврум Бахмуцкий и его мать, Мойше Спектор и много– много других друзей.

Мне запомнился светлый случай тех времен. Недалеко от местечка был хутор богатого крестьянина по фамилии Жирный. (Хутор это обособленное от деревни крестьянское хозяйство). Во время сбора урожая к нам под вечер приехал Жирный на арбе и стал набирать желающих поработать на поле. (Арба в Украине это четырехколесная длинная повозка с решетчатыми из реек бортами). Нас набралось довольно много, в том числе и я. Ужин, которым нас накормили, мне не забыть никогда. Это были галушки, хорошо перемасленные пережаренным луком и, что очень важно, – ешь, сколько хочешь. (Галушки – это украинское национальное блюдо. Они изготавливаются из вареных кусочков специального теста. Их часто ели со сметаной).

Но этой вкуснятины много не съешь – четыре-пять и больше не лезет. На закуску дали без ограничения дынь и арбузов. Вот где была Божья благодать. Спали мы в клуне (высокий сарай, где хранилось сено и другие сельхозпродукты). Ночью и днем шел дождь. На поле работать было нельзя, а нас хорошо кормят, так, что мы даже поправляться стали. И еще – неописуемая тишина. Назавтра дождь прекратился, и мы хорошо отработали, так, что хозяин остался нами доволен. По домам нас развозили с заработанной нами пшеницей. У нас была большая металлическая ванна (о ее назначении я писала раньше), и мы ее заполнили пшеницей до верху. Так что хлеб у нас был, но к хлебу еще кое-что нужно. Что-то нам доставалось от сдачи дедушкиного дома, однако этого было недостаточно для содержания семьи из четырех человек.

Мама была вынуждена идти по пути копеечного производства бабушки Эстер и наладила производство жидких дрожжей. Надо подчеркнуть, что женское общество местечка входило в бедственное положение мамы, оставшейся одной, без мужа и близких родственников, с тремя детьми в такое тяжелое время. Если бабушка делала дрожжи только для двух соседних улиц, то совершенно чужая женщина, мать Аврума Бахмуцкого, жившая в другом конце местечка, собирала баночки у своих соседей, приходила к маме с большой корзиной и брала дрожжи для своих соседей. Так она, чем могла, помогала маме. К сожалению, я забыла ее имя, так как все окружающие звали ее «де Бахмучехе». У нее, кроме Аврума, было еще трое детей. Моя ровесница Брана, младший сын Янкеле (прямая противоположность своему старшему брату Авруму) и самая младшая Сарра. И этого заработка не хватало. Мама кое-кому шила детские вещи, но всего этого было мало. Я уже закончила школу. Получила аттестат с оценкой «Успешно» по всем предметам и даже репетировала двух учеников.

Время поступать в медицинский институт в Одессе. Многие желающие и даже сироты уехали учиться. При царе для еврейских детей это было невозможно, а я этого сделать не смогла, потому, что только-только умер отец, да и мама с двумя маленькими детьми. Так мое образование на этом и закончилось. А тут еще зима приближается. Нужно топливо, обувь, теплая одежда детям.

И вот в таком безвыходном положении, появилась надежда в виде молодой девушки по имени Ханка Шифрин. Кто она? Откуда взялась? А взялась она из деревни, из которой ее семья была вынуждена уехать во время бандитизма. Ханка была лет на пять старше меня. Она была уже современной девушкой. Культурная, начитанная, скромная – прямая противоположность своей матери.

Ханка предложила маме совместно гнать самогон. (Самогон – это кустарная водка, не очищенная от сивушных масел). Она просветила маму, что этим многие промышляют, включая и ее маму. Но со своей мамой она дела не хочет иметь и хочет жить самостоятельно. Для производства самогона нужен был аппарат, главной частью которого являлся металлический змеевик, в котором конденсируется выделяемый закваской алкоголь. И еще следует отметить, что это была запрещенная деятельность, но блюстители власти в это время смотрели на нее сквозь пальцы. Некоторые из них брали небольшую взятку. По совету Ханки мама решила поговорить с Кривоносом. Кривонос это мероприятие одобрил и даже вызвался достать необходимый змеевик. Через очень короткое время он принес прекрасный медный змеевик. Маме он сказал, что сделал этот змеевик его знакомый русский ювелир, который сделал это из сострадания к маме и не хочет, чтобы кто-нибудь об этом знал. Мне кажется, что он боялся преследования властей.

Опишу вкратце процесс выгонки самогона. Определенный срок закваска выдерживается в кадушке. Затем закваска переливается в нагреваемый железный бак, герметично закрытый, из которого пары алкоголя выходят через змеевик. Дополнительную герметичность соединения змеевика с кубом мама придумала сама. Крышку куба она обмазывала толстым слоем глины. Испаряемая влага, попав в змеевик, охлаждается водой в бочоночке, куда этот змеевик опущен. Влага в змеевике конденсируется в алкогольную жидкость, в народе называемую самогоном. В бочоночке вода должна быть всегда холодной. Так как иногда заготовленной воды не хватало, а гнали мы только по ночам, то мне приходилось идти в ночь к колодцу по воду. Это было страшно, но еще больше было страха от запаха самогона во дворе, что было очень опасно, так как это производство было противозаконным. Полученный самогон, проверялся на крепость. Жидкость должна гореть. Если жидкость переставала гореть, надо было прекращать гнать. (В начале гонки идет качественный самогон, который в народе называется – первач. Он горит. Потом крепость его падает и, в конце концов, перегонку прекращают).

Гнали мы один раз в неделю. И гнать, и продавать самогон было чрезвычайно опасно. И здесь к нам на помощь пришли друзья отца. Они организовали систему реализации готового продукта. Весь самогон относился к Мойше Спектору домой. Мойше относил «продукт» в синагогу, где его раскупали. Вырученные деньги Мойше отдавал мне у себя дома, куда я была вхожа.

Мойше был вдов и я очень хотела, чтобы мама за него вышла замуж, но мама не решалась. У нее двое маленьких детей, да и у него тоже. Не захотела мама стать мачехой. В этом запрещенном производстве была радость общения с замечательной Ханкой. Мы с ней даже стихи сочиняли. Но работа эта была очень опасной.

Однажды у нас был обыск. Друзья говорили, что это не обошлось без Янкеле Бахмутского. Вот вам и два брата. Старший, Аврум, старался помочь маме, попавшей в беду, а младший – донес на маму. А последствия могли быть самыми ужасными, тем более для вдовы с тремя детьми. Об этом немного ниже. В этот обыск нам несказанно повезло. Они искали вещественные доказательства нашего производства, но не нашли. А оно у них было под носом. У стены русской печки, в самом теплом месте, стояла кадка с закваской для будущего самогона. Она была законспирирована под постель для Абрама. На кадку положили ставню от окна, а сверху постелили. Когда пришли с обыском, на этой постели сидел трехлетний Абрам, который еще не ходил и только кое-что говорил. Во время обыска ребенка они не тронули, а мы с мамой сидели окаменевшими. О ночном обыске мама рассказала нашему знакомому портному Фурману.

Именно его дочь (как особо нуждающегося) папа устроил в образцовую школу. При новой власти, он, как рабочий класс, был в фаворе и был знаком с местными руководителями. Он успокоил маму и сказал, что постарается уладить ее дело. Так оно и случилось.

За время нашего производства, мы приоделись, купили необходимую обувь, приобрели топливо на зиму и немного приободрились. Мы потихоньку продолжаем свое производство. Мы довольны Ханкой, а она нами.

И вот нашему счастью приходит конец. Власти ужесточили борьбу с самогоноварением. Начались повальные обыски. Нас эти обыски обошли стороной. Дело происходило зимой и пойманных, в том числе нашего доброго соседа Аврума Ройдича, погнали пешком более 50 км в Первомайск с аппаратом на плечах. Теперь уже производство решили прикрыть. Инвентарь спрятали на чердаке дедушкиного дома, откуда его и украли. С Ханкой мы дружно разошлись. Она была замечательной девушкой и удачно вышла замуж.

Зима. Начало 1923 года. С прекращением производства самогона, учитывая мое истощенное состояние, мама решила дать мне передышку и отправила меня на месяц к своему отцу Хаим—Цуди в Каныболот (Кировоград). Каныболот от Добровеличковки находился далеко и добираться к нему можно было только на подводах.

Подвернулся случай. Через один дом от нас жила старая женщина, которую окружающие звали Ушеренцелны. У нее было два взрослых сына. Это были рослые мужчины, холостяки. В народе говорили, что они занимаются всякими темными делами и даже конокрадством. Мама несколько раз собирала меня в дорогу, но каждый раз откладывалось, так как в их делах третий человек был лишним.

Немного о людях, кравших лошадей. Их называли конокрадами. Как правило, они воровали лошадей в одной губернии и перегоняли их для продажи в другую. Это было всегда очень опасным занятием. В те времена для крестьянина лошадь была основным средством ведения хозяйства. И если попадался конокрад, то крестьяне из солидарности объединялись и часто забивали конокрада до смерти. И смерть для них была мучительной. Наконец они взяли меня с собой. Ехали мы очень долго, около суток, и вот эти люди вручили меня дедушке.

Приняли меня радушно, даже вторая жена дедушки, которую звали Суре-Лея. Это была дородная женщина. Она очень хорошо готовила. Обед всегда был из трех блюд и на закуску замечательный компот из сухофруктов. Хозяйство вели очень экономно. Так, например, абрикосовые косточки не выбрасывали, а складывали в ящик кухонного буфета. Как-то подводит она меня к этому ящику, дает молоток и говорит: «Разбей косточки, а ядрышки ешь, сколько хочешь». Наконец-то я зажила сытно и беззаботно. От первого мужа у Суры-Леи была замужняя дочь с двумя мальчиками почти одного со мной возраста. У нее был свой дом в центре города и там же парикмахерская ее мужа. У этих мальчиков были хорошо образованные культурные друзья, не чета нашим. Мне было хорошо в их компании. Родители этих ребят меня очень хорошо принимали.

Принимали меня так же хорошо и в семье по фамилии Лернер. Они были родственниками со стороны мамы. В их семье были две девушки Маня и Даша и их брат – имя его забыла.

Город этот был – не то, что наше местечко – чистый, ухоженный, хороший базар, в магазинах есть товары, дворы маленькие, чистые, топят дровами, не то, что наши – кизяком. У дедушки дрова на зиму сложены в углу двора аккуратным штабелем, и ему не надо покупать топливо среди зимы, как это делал дедушка Герш.

Беззаботный, сытый месяц прошел быстро и я вернулась домой. На прощание дедушка Хаим-Цуди остался верен себе и кроме подарка мне – отреза голубой шотландки на платье, – никаких подарков ни своей дочери, моей маме, ни Лизе, ни Абраму не сделал. И все же, после пребывания у дедушки, я – заморыш с длинными ногами – вернулась пополневшей взрослой девушкой. Меня там откормили, как дедушка Герш откармливал своих гусей.

Дома я снова, вместе с мамой, включилась в борьбу за выживание. Денег, которые нам платили квартиранты в нашем (из-за нужды мама сдала квартирантам нашу вторую комнату) и дедушкином домах, не хватало для содержания семьи из четырех человек. Мама с превеликим страхом принялась снова за самогоноварение, а сбывал его все тот же Спектор.

Опишу наших квартирантов, впоследствии изменивших всю нашу жизнь. Поселились они у нас еще во времена, когда мы гнали самогон в компании с Ханкой. Соседей мы не боялись и производство шло безостановочно. Семья эта состояла из мужчины лет двадцати пяти, его матери и сироты-племянника. Во время бандитизма они приехали к нам в местечко из села Ивановка. Сам сосед редко бывал дома, так как был очень занят. У него, с братом на паях, был небольшой продуктовый магазин. Наш сосед был холостяком, а у брата была вторая жена и двое детей от первого брака. Семья нашего соседа состояла из слегка парализованной матери – у нее немного тряслась голова и руки – и сироты-племянника. Племянник был ужасно разболтанный и ленивый. К тому же он буквально издевался над своей бабушкой, что для нас было диким.

Сосед наш бывал дома редко. В магазине он был чем-то наподобие снабженца. Чтобы не утомлять больную мать он питался в сухомятку. Утром он выпивал литра полтора молока с хлебом. Нам с мамой нравился его уход за матерью. Он часто ее купал в корыте и мыл ей голову. Эта зима была очень холодной и буранной, а мама сдала соседу комнату с отоплением. Сколько не топи, все равно холодно, хотя топили регулярно.

В эту зиму, в один из ночных буранов, мы с мамой слышим, что ветрище срывает с дома нашу железную крышу. Мы быстро оделись и выскочили во двор. Ветер срывал по одному или по несколько листов железа и уносил их в степь. Мы с мамой с риском для жизни (подхваченный ветром лист железа мог кого-нибудь и ударить) стали собирать сорванное железо в степи. Большую часть кровли собрали, но не всю. И снова помогли друзья отца. Среди них был и кровельщик по фамилии Бесноватый. Рано утром мама вся в слезах прибежала к нему за помощью. Он ее успокоил и крышу восстановил. В восстановлении крыши приняли участие все друзья покойного отца – общими усилиями крышу перекрыли. Эту дорогостоящую зимнюю работу даже зажиточному человеку было бы не по силам оплатить. Вот и такое несчастье нам пришлось пережить. И что значит иметь таких друзей, какие были у моего отца.

Есть такая поговорка, что молодости и море по колено. И это действительно так. В тяжких трудах по дому у меня была отдушина. С детских лет у меня была подруга Сима Грабовская, дочь брата нашего соседа Шлемы. Братья не дружили. Шлема был богат, а его брат Мотл – бедняк. Дети братьев тоже не дружили. Мотл унаследовал от матери дом в центре местечка и нам подругам там хорошо жилось. Мотл чем-то промышлял, поэтому у него была лошадь, и мы, дети, часто разъезжали на его выезде.

У Мотла была большая семья – пять мальчиков и две девочки. Чтобы поддержать семью, жена Мотла пекла хлеб на продажу, а также продавала жидкие дрожжи. Кроме того Мотл был еще и кантором, но кантором будничным, то есть повседневным. На главные еврейские праздник Рош Ха-Шана (новый год по еврейскому календарю) и на самый святой праздник Йом Кипур (Судный день) община нанимала первоклассного кантора со стороны. (Кантор или хазан – главный певец религиозного песнопения).

В эти праздничные дни все евреи вместе со своими женами – и богатые, и бедные – шли в синагогу. В одном дворе были две синагоги – старая и новая. В синагоге мужчины размещались на первом этаже, а женщины на втором. Места в синагоге, как внизу, так и на вверху были платные. На эти деньги и содержалась синагога. Первые ряды подороже, для состоятельных людей. Праздничный кантор красиво пел и посматривал все время на второй этаж.

Дома жены, если им понравился кантор, решали приглашать ли через своих мужей кантора в следующий раз или нет. В еврейских семьях мнение жены большей частью было решающим. Плата за молитву в праздничные дни была большой, а в будние дни низкой, так что на нее Мотл не мог содержать свою семью.

У Симы очень часто бывал настоящий хор, и пели все – и родители и дети. Относительно меня Мотл говорил, что у меня приятный голос. Когда мы пели, все житейские невзгоды уходили. Пели мы и еврейские, и русские песни. Больше всего я любила русскую песню «Белое покрывало», которая брала меня за душу. Летом, когда окна были открыты, прохожие останавливались, чтобы послушать этот импровизированный концерт.

Как сложилась жизнь этих моих друзей? Старший сын Иця, когда подрос, уехал в Палестину. У второго сына Янкеля был превосходный голос и он мечтал стать хорошим кантором и жениться на Голде, дочери богача Шлоймы Жернистого. В последствии обе его мечты сбылись. Он женился на Голде и в Москве стал известным кантором. Песнопения в доме Симы были для меня главной отдушиной.

По вечерам молодежь гуляла по центральной улице, беседовали, лузгали семечки. Так мы стремились, как говорится, и людей посмотреть, и себя показать. Украдкой от мам девочки покупали пудру с названием «Лебяжий пух». Розовая пудра мне была ни к чему, так как у меня и без нее румянец был на всю щеку.

После ухода зимы начиналась генеральная уборка перед праздником Пейсах. Мне предстояло мазать русские печи изнутри у нас и у тети Бобы. В нашу крохотную печь только я свободно и могла залезть. Я эту работу любила. Меня ей научила большая мастерица по имени Улита, которая за свою работу брала очень дорого. Она свои знания охотно передала мне. Сделанную мною работу она всегда хвалила. Для обмазки замешивается раствор глины, хорошенько сдобренный конским навозом. Такая обмазка крепкая и долго стоит. Мой навык обмазки пригодился мне много лет спустя уже в Харькове. В доме, который мы снимали, обвалилась кирпичная облицовка. Пришлось эту наружную стену обмазать. И мы, всей семьей, даже с малолетним сыном Геной, эту работу сделали. Моя обмазка стояла долго, а вот обмазка соседней квартиры, где жила русская семья, требовала ежегодного ремонта. Что значит, у меня была хорошая школа.

Надо было побелить квартиру и изнутри. У нас за зиму мыши выгрызали внутренние стены так, что они даже обваливались и часто обнажались целые мышиные гнезда, с ужасно выглядевшими бесшерстыми малышами.

В предпраздничные дни мне надо было помогать маме кошировать посуду. Этот процесс мы осуществляли во дворе. Посуда заранее хорошо очищается. Предварительно накаляются булыжники. Кипятят воду. Накаленные булыжники укладываются в большой таз. В этот таз кладутся ложки, вилки, чугунки и заливают кипятком. Потом эту посуду споласкивают холодной водой, и она становится кошерной.

У богатых людей пасхальная посуда специальная и храниться из года в год в деревянных ящиках. Пасхальная посуда самая красивая и в особенности пасхальные рюмочки для вина.

У нашей бабушки Эстер был тоже небольшой набор пасхальной посуды, и хранился он у дедушки на чердаке.

Мне уже семнадцать лет. Хочется принарядиться, а у меня ничего своего нет. От бабушки Эстер остались красивые черные ботиночки с белыми пуговицами. От тети Бобы – красивая плюшевая курточка. Курточка как раз мне по фигуре. Так что есть, в чем выйти погулять. В нашей компании я – самая младшая. К нам присоединились новые две девочки Ханка и Ева, дочери Зельмана Смотрицкого. Это были некрасивые, но добрые девочки. Зельман был обеспеченным человеком. Кроме своей семьи он содержал еще две семьи своих рано умерших от туберкулеза братьев. А их семьи были большими. У одного осталось трое детей, а у второго пятеро. В местечке все знали, что у Смотрицких наследственный туберкулез. Соседи Зельмана уважали. В субботу на обед он брал из синагоги особо нуждающихся людей, которых называли «ойрехы». У Зельмана был свой выезд, так что зимой мы катались на санях. Жизнь прекрасна. Как-то Ханка сказала, что завидует мне, так как меня радует всякая мелочь, например, покупка гребешка, а у нее все есть, говорит она, но ничего ее не радует.

Весна 1923 года. В теплые субботние и воскресные дни женщины группируются на парадных крылечках и скамейках, перемалывают кости всем прохожим, и лузгают, лузгают семечки подсолнуха. Причем лузгание тоже требовало мастерства. По скорости с тетей Бобой, пожалуй, никто сравниться не смог бы. Кроме того, лушпайки должны были свисать с нижней губы, склеенные слюной.

(Небольшое отступление от повествования мамы. Оно предназначается для молодых родителей относительно их детей. Сколько мне было лет? Не более трех-четырех. Но я помню, даже зрительно, крылечко дома Бобы. Это было деревянное сооружение темно-красного цвета в несколько ступенек, без перил, но с обоих сторон ступенек были помосты такой ширины, что на них можно было удобно сидеть. По всей вероятности эти помосты и предназначались для посиделок. Мне врезалась в память одна такая посиделка. На крылечке сидело несколько женщин, включая Бобу и маму со мной. Они о чем то говорили. Мне стало скучно сидеть и я стал бить ботинками по этому помосту. Очевидно мой стук мешал женщинам беседовать, и Боба сказала мне, чтобы я перестал стучать. На мой вопрос почему, она ответила, что в противном случае мама заболеет. Естественно, я перестал стучать, а ее высказывание помню до сих пор.

Раз речь зашла о доме Бобы, хочу еще кое-что рассказать о нем и приблизительно в то же время. У дома проходила широкая улица. Мы, очевидно, были с мамой в гостях у Бобы. Меня послали кого-то позвать на другой стороне улицы. Когда я возвращался, то зацепился ногой за засохший ком грязи в колее и упал. Прибежал в дом Бобы с разбитым в кровь носом и, наверное, с плачем. Что меня поразило, так это то что мой окровавленный нос не унял веселья в доме. А Боба со смехом сказала, что у меня тяжелая голова, поэтому я падаю на нос. В этот раз со мной возился Арн, муж Бобы. Он учил меня, как надо правильно падать: когда начинаешь падать, выставляй вперед руки.

Так я обычно мотался по дому и ничего не замечал. Но в этот раз, когда Арн держал мокрую холодную тряпочку у меня на носу, я обратил внимание на маленькую белую голову человека, стоявшую на чем-то. Много-много лет спустя я увидел точно такую же голову. Это был маленький гипсовый бюст Ленина. Значит в это время обычные евреи чтили Ленина).