Текст книги "Дорога длиной в сто лет. Книга 1. Откуда мы пришли"

27 сентября 1915 года у меня наконец-то родилась сестра. В это время отца не было дома и все заботы в помощь маме легли уже на меня. Мне было 9 лет и я начала проходить уроки жизни уже не по учебникам. Мама, как и все женщины тогда, рожала дома. Когда предродовые схватки у мамы усилились, я помчалась домой к акушерке. Я ее тороплю, а она не торопится – для нее это привычное дело. Я хватаю ее чемоданчик с принадлежностями и бегу, а дородная акушерка уже меня догоняет. Сестру, в память о моей прабабушке Лее, уже даже в те времена назвали по-современному Лизой.

Шла первая Мировая война и к нам в Добровеличковку начали прибывать новые люди. Из окружающих сел, где евреев было мало, эти люди переезжали под защиту большой еврейской общины.

Примерно в 1916 году недалеко от нас поселилась семья, уехавшая из села. Семья была многодетной. Были и совсем маленькие, были почти взрослые дети, были девочки моего возраста. Семья, как теперь говорят, была коммуникабельной, и дети сразу обзавелись друзьями из местных. Подружилась и я с их девочками. Старшие дети потянулись уже к знаниям, к тому же они лучше местечковых владели русским языком. Зима. Мы с девочками, как всегда, играем на печке. А внизу за столом несколько старших занимаются самообразованием. Они декламируют, разбирают прочитанное и решают арифметические задачи по самоучебнику. Мне и самой нравилась декламация.

Однажды я прислушалась к тому, что делалось внизу у стола. У них не получается решение арифметической задачи, которая мне знакома по школе. Говорю об этом подруге, а та с печки кричит, что у нас на печи есть человек, который знает, как решить эту задачу. Меня тут же снимают с печи и усаживают к столу. Я им объяснила решение этой задачи точно так же, как это делала Людмила Миновна. Успех был грандиозный. Впоследствии они часто прибегали к моей помощи. В это время в нашей семье дела стали плохи. Папа серьезно заболел и ослеп на один глаз. Он не мог работать, и мы проедали нажитое.

В местечке появилась еще одна большая группа «военных новоселов». Это были, так называемые «баройгесе», что в переводе значит обиженные. (Это были обыкновенные дезертиры. Их поступки я, в общем, одобряю. Зачем было отдавать свою жизнь за враждебную евреям царскую власть. Однако, мне, жившему в той же стране, буквально через двадцать пять лет, но при другой власти – власти коммунистов, – трудно себе представить, как столько дезертиров могло жить буквально в открытую в крупном населенном пункте и даже работать. Так приведу факт из моей жизни во время Второй мировой войны. Когда я служил в 1943 году в военном училище в Средней Азии, у нас из части дезертировали два солдата из местных жителей. Они, с помощью родных, прятались в диких зарослях горной реки, но их и там нашли и судили военным трибуналом).

Сдавая им жилье, мама как-то поддерживала наше материальное благополучие. Хочу отметить особенность их проживания. Каждый из них находился на арендуемом жилье либо днем, либо ночью. У нас таких жильцов было двое. Один из них был очень глупым, и мама не хотела ему сдавать жилье, так как нет ничего хуже, чем иметь дело с дураком. Но ее уговорила жена дезертира, ссылаясь на то, что у них много детей. Жена, в отличие от своего мужа, была очень умной женщиной и смогла уговорить маму.

Вторым жильцом был некий Мойше – прямая противоположность первому. Он был большой умница и настоящий «сорви голова». Благодаря своей артистической повадке он вносил в дом хорошее настроение. Кроме хорошего настроения, он вносил в дом еще кое-какие продукты. Работал он только в ночную смену на мельнице или маслобойке. О некоторых людях говорят, что этот человек «не приходит с пустыми руками». Мойше же «не приходил с пустыми ногами». Прежде чем уйти с работы, он завязывал внизу кальсоны и насыпал в них, «что Бог послал». Это были и семена подсолнечника, которые мы потом жарили, и очищенные от скорлупок семена, и даже подсолнечное масло в плоских бутылочках, и мука. Этот же Мойше принес известие о революции. Это было утром и ему, конечно, никто не поверил, потому что Мойше всегда бредил Революцией и к тому же он был большим лгуном. И только в школе его известие подтвердилось. Занятия в школе продолжались, но обстановка уже была не той. Баройгесе тут же из местечка исчезли. Теперь пришло время гаданий: «Будет лучше или хуже? Будут погромы или нет?» Но 1917 год прошел без погромов и без каких-либо изменений к худшему. В это время я уже мыслила осознанно, так как чувствовала себя почти взрослой. Дальнейшие несколько лет это подтвердили.

Летом 1918 года родился мой брат Абрам.

Он уже был третьим ребенком у моих родителей. Я прекрасно помню день «брит милы». Это день, когда совершается обрезание крайней плоти у младенца-мальчика. Согласно Торе это производится на восьмой день после его рождения. Это был красивый солнечный день, совсем не похожий на всю его последующую жизнь. Бабушка Эстер вышла на улицу в переднике, наполненном круглыми маленькими пряниками и конфетами и ими угощала всех детей.

Вечером собрается миньон – это десять совершеннолетних мужчин не моложе 13 лет – необходимый кворум для совершения коллективной молитвы. И моэль производит удаление крайней плоти у младенца. Мне запомнилось как выбирали моэля для Абрама. В местечке было два моэля. Один был красивый, чистоплотный мужчина, а второй был – прямо его противоположность. За эту операцию первый брал дороже и, хотя в семье были материальные трудности, взяли первого – более дорого.

Родился Абрам в тяжелое время и рос он тоже тяжело. У мамы исчезло грудное молоко и он стал болеть. Появился понос. Его болезнь тогда называлась «английской», но теперь я думаю, что у него был просто рахит. До трех лет он не ходил и не разговаривал. По моему мнению, Цанк вылечил его случайно, приписав ему известковую воду.

Уже в 1918-м появились банды. На нашей крайней улице, недалеко от нас в одну из ночей бандиты вырезали всю многодетную семью. Вырезали ради своего удовольствия, так как семья была очень бедной и грабить там было нечего. Этот трагический случай заставил жителей местечка принять необходимые меры по самообороне. Организовали дружину для самообороны. По ночам дежурили на всех улицах. В это время установили на окнах запирающиеся изнутри ставни, а дверь стали запирать не только на копеечный крючок, но в ручку двери стали вкладывать каталку для теста. Так мы баррикадировались на ночь.

Родители решили, что бы ни случилось, все должны быть вместе и меня отлучили от бабушки. Время было очень, очень страшным. Банды сменяли друг друга безостановочно. Часто о приближении банды мы узнавали заблаговременно. Дело в том, что основной въезд в Добровеличковку был как бы с горы. Как только на горе появлялась пыль, значит, скачет банда и все начинали прятаться в заранее заготовленные «схроны».

Многие из нашей улицы прятались в заброшенном, заваленном мусором, входном погребе. Запомнила я один из налетов банды. С появлением пыли на горе, мама отослала меня и Лизу с Бобеле в этот погреб. Сама она не могла прятаться, так как Абрам в это время сильно болел. Боба с грудным Дудлом и мы вбежали в этот погреб, забитый взрослыми и детьми. И тут, когда опасность нависла над погребом, Дудл начал громко плакать, ну просто реветь. В погребе началась паника. Все стали шикать на Бобеле, а Дудл ревет безостановочно. Боба сама плачет и тычет орущему ребенку грудь, а он не прекращает плакать. Как она его не задушила? В этот налет банда промчалась, но одного старика, случайно оказавшегося на улице, они все-таки убили. Это был старый кузнец Нахман, дедушка Бори Спектора, моего будущего соседа.

Из налетов всех банд, прошедших через Добровеличковку, хочу рассказать об одном очень для меня трагическом. В жаркий летний день снова на горе заклубилась пыль. Все наши соседи ринулись бежать в соседнюю деревню Липняжку, где большинство населения было дружественно к евреям. Мама и в этот раз бежать не могла из-за болезни Абрама. Она нагрузила меня Лизой, и мы побежали с ней в это село, а до него было 7 километров. Через некоторое время я почувствовала невероятную усталость, так что Лизу на руках я уже держать не могла. Я стала отставать от других, а потом я поняла, что до Липняжки я не дойду. Повернулась и поплелась домой, держа Лизу за руку. Не знаю сколько мы шли, но к дому мы приплелись на закате.

В местечке ни души, так что душу охватил ледяной страх, и только куры копошатся на навозной куче. Я ввалилась в дом и потеряла сознание. Так я заболела. Назавтра, когда ко мне пришел наш фельдшер Цанк, он установил у меня сыпной тиф и посоветовал маме немедленно отправить меня в больницу. Уйти от нас по-нормальному через двери Цанк уже не смог, так как по улице уже взад и вперед скакали бандиты на лошадях, и ему пришлось, по рассказу мамы, выскочить во двор через окно.

Я уже была в бреду, и меня в больницу на руках отнес папин друг Велв Печенюк, так как у папы для этого не было сил. Когда я пришла в себя, то узнала, что в больнице полно выздоравливающих махновцев. Они вовсю веселились, танцевали и пели. Во всем, в чем они нуждались, их обеспечивали еврейские жители местечка. Здесь я остановлюсь на особой роли, в спасении евреев местечка от разбоя, нашего земляка Межибовского.

Это был очень пожилой, культурный человек. Я помню этого удивительного человека стариком. В зубах у него всегда торчала папироса, хотя он не курил. Он был небогатым человеком, но всем своим сыновьям дал образование. Он был единогласно делегирован жителями местечка для переговоров с бандитами, а это совсем не просто.

Межибовскому удавалось устанавливать взаимопонимание со всеми главарями банд. Он договаривался с главарями и оговаривал выполнимые для местечка требования. Это были и сапоги, и одежда, и продовольствие, и фураж для лошадей, и размещение членов банды по квартирам. Как ни странно, это ему удавалось, хотя жители были разного достатка, а материальные требования бандитов были большими. Мне ведь известны нравы людей. Примерно так: «Почему я должен дать столько-то, а мой сосед меньше?» Благодаря стараниям и умению Межибовского время бандитизма в местечке прошло относительно благополучно.

После выздоровления я из больницы вернулась домой стриженной и невероятно худой. Так закончилось относительно благополучно мое знакомство с сыпным тифом. Но только для меня. А для семьи… эта болезнь унесла с собой троих самых дорогих мне людей. Но это будет позже.

Год 1918-й. В это время из-за гражданской войны и бандитизма частные магазины (а тогда магазины были только частными) уже не работали, и отец оказался безработным.

Деловые люди его квалификации начали ездить в города, где производили ткани, закупали там оптом товар и реализовывали его в местечке. Подключился к этому делу и отец, но у него ничего не получилось. В Добровеличковке товар у отца не продавался, и пришлось мне и ему ходить с товаром по окружающим селам и там его реализовывать. Но и здесь у него ничего не получилось. На Украине шла гражданская война, и разъезжать с большими партиями товара, да еще с повсеместным бандитизмом, стало опасно для жизни, в особенности еврею.

Пришлось перейти на мелочь. У торговцев в местечке стали покупать галантерею и разносить ее для продажи по селам и базарам. В этой торговле я уже была первенствующей. Я расстилала на земле подстилку и раскладывала на ней наш товар: нитки, иголки, гребешки, тесьму, резинки, ленты и всякую другую мелочь. У меня торговля шла довольно бойко.

Во-первых, мне помогало хорошее знание русского языка, и, во-вторых, многие крестьяне покупали у нас, а не у других потому, что знали отца по прежним временам. Отец этой торговли стеснялся, стоял в стороне и переживал. Такая торговля убивала его морально, он осунулся и на него было больно смотреть. Базары в селах открываются очень рано. Если ехать на подводе, то можно из дому выйти чуть позже. Идти около 8 км летом было еще терпимо, а зимой было очень тяжело. Тогда я очень завидовала нашему соседу, который работал в тепле и еще и песенки напевал.

А тут в семью пришла еще одна большая неприятность. Во время разгула бандитизма родители спрятали свои ценные вещи в погребе Шлемы Грабовского. Когда пришло время доставать их из этого тайника, выяснилось, что самое ценное, что у них было, обе меховые шубы, сгнили. Зима стояла суровая, и отцу необходимо было теплое пальто. Но для этого нужна была соответствующая ткань. Материал фабричного производства купить было уже невозможно, пришлось купить кустарную ткань кремового цвета, просто рядно. Но ничего не поделаешь, и наш портной пошил ему это позорное для него пальто на вате. Я уже была достаточно взрослой, чтобы ему посочувствовать. Надо было что-то делать, и эта ткань навела отца и его приятеля Ицю Кривоноса на мысль заняться кустарным производством тканей. Поехали они в город Смела – тогдашний центр производства тканей. Купили два ткацких станка и привезли с собой инструктора, показавшего им, как этими станками пользоваться. Однако, после отъезда инструктора, выяснилось, что ткать они так и не научились. Пришлось это производство прекратить. Так как станки были куплены за деньги Кривоноса, то их в разобранном виде оставили у него, как память.

И все же, несмотря на эту совместную неудачную операцию, Кривонос после смерти отца много помогал нашей семье, – что значит настоящий друг. И пришлось нам снова заняться торговлей вразнос по селам и базарам. У нас уже появился опыт и торговля шла бойко. У меня уже хорошо получалось. Бабушка с дедушкой продолжали заниматься тем же, чем и раньше, с теми же посиделками.

На смену царской власти пришла Советская власть. Магазины теперь стали государственными, но в них ничего не было. Евреи начали приобщаться к земледелию. В семьях со взрослыми детьми, могущими работать на земле, дела шли хорошо. Вначале было хорошо и в семье Шлемы Грабовского. Но потом произошла ссора из-за межи между Шлемой и Печенюком, в которой они друг друга чуть не убили. Очень скоро Шлема умер и соседи говорили, что это его бог наказал за несправедливый поступок по отношению к зятю.

Впоследствии американские еврейские организации открыли на Херсонщине еврейские земледельческие кооперативы. Печенюк туда переехал и хорошо там преуспел. Вначале Советская власть религиозную деятельность евреев не преследовала. Но при очередной перемене в политике государства, когда стала преследоваться всякая религиозная деятельность, Печенюка арестовали за хранение литературы по иудаизму, и вряд ли он этот арест пережил.

Рядом с больницей, на окраине местечка, приступили к строительству школы, которой дали название «Еврейской семилетней средней школы». Закладка школы прошла торжественно. Под каждый столб положили деньги. Помещение школы было маленьким – четыре небольшие классные комнаты и небольшой актовый зал. Меня приняли в пятый класс. После образцовой школы эта школа была просто убожеством. Неопытные учителя, отсутствие порядка, парты стояли тесно. Училась я неплохо, но без охоты. Только потом я поняла причину своей грусти. Я скучала по привычному порядку, по чистоте, по подругам и даже по школьному саду. Здесь все было по-бедняцки. Только летом было хорошо. Я забиралась в хлебное поле за школой и учила там уроки.

На дворе уже начало 1920 года. Я заканчиваю школу. Родители хотели, чтобы я продолжала учебу на врача в Одессе. А продолжать учебу после 7-го класса можно только детям, достигшим 16 лет, а мне было только 15. Мне надо было прибавить один год. Отец обратился к казенному раввину по фамилии Тигай (В царской России казенным раввином было выборное должностное лицо, отвечающее перед государственными властями за регистрацию гражданского состояния евреев и за административное управление еврейским богослужением). И с легкой руки Тигая я повзрослела на один год (В сохранившемся метрическом свидетельстве видно явное исправление цифры 6 на 5, причем другим цветом чернила и другой рукой). Но наступает зловещий 1921 год. Тут уже будет не до учебы.

После небольшой передышки, наступили еще более тяжелые времена. Вокруг тиф косит людей, голод и холод. И все же у нас, в начале мая 1921 года, произошла большая радость – корова отелилась. Для нас эта радость была особенной, так как после отела у коровы появилось молоко, а наличие молока в семье тогда – это была жизнь! Я не в состоянии описать радость от появления первого молока. Для нас это значило, что будем жить! Корова была племенной породы и молоко было жирным, а масло быстро сбивалось.

Радость была недолгой. Почти что сразу на нас начали сыпаться одно несчастье за другим. Началось с того, что у дедушки обвалилась русская печь и сразу же он заболел сыпным тифом. Так как я уже переболела тифом, я вызвалась ухаживать за больным без опасения заболеть самой. Родители с моим предложением не согласились. Основной их довод был: «Что люди скажут?». Им стыдно было перед соседями и друзьями.

Перевели больного дедушку к нам. Так как он всю жизнь спал на печке, то и у нас он залез на нашу крохотную печь. Долго он на печи не пролежал. Спустя короткое время он не выдержал кризиса и умер, слезая с печи. Дедушка был религиозным человеком и, по традиции, следовало вести семидневный траур утром и вечером. К нам никто не приходил, так как боялись заразиться. Папа пошел только в синагогу.

Но тиф уже вселился в наш дом. Заболели все взрослые. На ногах осталась я одна, да еще на руках у меня Лиза и больной Абрам.

В это тяжелое для меня время моя лучшая подруга Руся не оставила меня одну. Здесь надо отдать должное ее родителям, позволившим ей быть со мной и помогать мне. Через две недели, после смерти дедушки, умерла бабушка Эстер, а неделю спустя – папа. У папы было слабое сердце, и он не выдержал кризиса, а Цанк не сделал ему необходимого укола, чтобы поддержать сердце. В то время такие уколы были дорогостоящими.

За день до смерти папа попросил, чтобы к нему пришел Шлема Грабовский, но когда тот пришел, было уже поздно.

Умер отец у меня на ногах. Это произошло так.

Оба больных мама и папа лежали в одной комнате на разных кроватях. Мы с Русей спали на полу в другой комнате. Очевидно, отцу стало ночью совсем плохо, он поднялся, пошел за чем-то и, не выдержав, свалился мне на ноги и умер. Среди ночи я почувствовала тяжесть в ногах. Проснулась и увидела, о ужас, лежащего на мне отца. Разбудила Русю (что бы я без нее делала) и стали поднимать папу, а он уже был мертв. Как тяжело это вспоминать и писать.

О том, что отец умер, мама не знала, потому что была без сознания. Если бы у Цанка не заговорила совесть и мама тоже бы умерла. (В этом месте у меня снова неразрешимая загадка. Мы с вами и раньше читали, – во время гражданской войны, и при бандитах, и позже, – откуда у местного фельдшера Цанка, обратим внимание только фельдшера, даже не врача, были лекарства, да еще дорогостоящие? Ведь в стране разруха, власть переходила поочередно то к белым, то к петлюровцам, то к красным. Неужели все лекарства у фельдшера были дома и была ли в местечке аптека? Из дальнейшего будет видно, что вряд ли). Он стал спасать маму. Стал часто к нам приходить и делать ей уколы, пока не миновал кризис.

За это время к нам никто не приходил, кроме моей дорогой, незабвенной Руси. Все боялись заразиться, включая тетю Бобу. Ей, очевидно, не разрешала свекровь. Чтобы облегчить мое положение, Боба забрала к себе шестилетнюю Лизу.

И вот, когда мама еще была в опасности и без сознания, и еще у меня на руках был больной трехлетний Абрам, на меня свалилось еще одно несчастье. Пропала наша кормилица-корова. Рано утром моя дорогая и единственная помощница Руся выгнала, как всегда, корову в общее стадо, которое собиралось в центре местечка. А оттуда пастух уже гнал стадо на пастбище. Но в этот злополучный вечер корова, к моему ужасу, не вернулась домой. До поздней ночи я, без всякого страха, бегала по посадкам и оврагам с одной вожделенной мечтой увидеть нашу кормилицу. Мои поиски оказались тщетными. Домой я вернулась поздно ночью с выплаканными глазами. И здесь мне еще пришлось успокаивать Русю, казнившую себя за то, что она ведь вывела корову в стадо. А я как-то окаменела. Столько напастей за три недели и еще мама на грани жизни и смерти. Что будет с нами? И все же всяким несчастьям приходит конец.