Текст книги "Остановите самолет – я слезу (сборник)"

Парашютный десант попал в засаду. Кто из «коммандос» не был расстрелян в воздухе, был добит на земле немецкими автоматчиками, пока пытался погасить парашют и отстегнуться от лямок.

Когда американские танки прорвались к десанту, никого в живых уже не было. Кругом среди увядших парашютных куполов лежали убитые «коммандос». Американский майор, высунувшись из люка танка, обозрел печальную картину побоища:

– Бедные мальчики! Лучшие из лучших! Подобрать трупы! Похоронить с почестями!

Его внимание привлек лай собак. Целая свора бесилась и прыгала у подножия огромного дуба.

К танку подбежал пехотинец и доложил майору:

– Там на дереве – единственный уцелевший «коммандос»!

В ветвях дуба запутался парашют, и среди листвы висит на стропах, болтая ногами – одной обутой, другой разутой, – Янкель, Джек Лапидус.

Разъяренные собаки прыгают, норовя вцепиться ему в ногу. В этот момент для него большей опасности, чем собаки, нет.

Взобравшись на дерево, американские солдаты ножами перерезали стропы и на их обрывках бережно спустили на землю единственного уцелевшего «коммандос». Спустили не на землю, а на подъехавший под дерево танк, где Янкель попал в объятия вылезшего на броню майора.

– Представить к награде! – воскликнул майор, обнимая Янкеля как сына. – И выдать новый комплект обуви!

Столица Франции Париж ликующе встречает освободителей. Союзных солдат забрасывают цветами. На площади Этуаль перед Триумфальной аркой французский генерал вручает награды наиболее отличившимся. На грудь Янкелю прикрепляют очередной орден – Почетного Легиона. Военный оркестр исполняет «Марсельезу».

Салюты победы. В Лондоне, Москве, Нью-Йорке. Мир плачет и смеется по случаю окончания войны.

Янкель переодевается в штатский костюм, непривычно и мешковато сидящий на нем, отвинчивает с военной рубашки ордена и медали и складывает их на стол.

Военный чиновник напутствует его:

– Получите выходное пособие и можете быть свободны.

– А куда мне идти? – спрашивает Янкель.

– А это уж ваше дело, – улыбается военный чиновник. – Весь мир открыт перед вами.

– Я бы хотел вернуться в Вильно… Там – моя мама.

– Вильно у русских, – с сочувствием говорит военный чиновник. – Въезд солдатам польской армии Андерса туда воспрещен.

– Но я уже не солдат.

– Бывший. И этого достаточно. Русские не простили Андерсу, что он увел свою армию к западным союзникам.

– А в Польшу… мне можно?

– Куда же мне идти?

– Тоже нельзя: По той же причине.

– Куда хотите. Во Францию, в Германию, даже в Америку. Вы – человек без гражданства. Перемещенное лицо. С видом на жительство. Вот и живите…

– Но в Вильно моя мама.

– А для чего существует почта? Писать вы за время войны, надеюсь, не разучились?

Оживленная толпа на расцвеченной огнями послевоенной Пикадилли в Лондоне. Жизнь входит в норму. И лица людей подобрели, стали мягче, приветливей. В толпе мелькает знакомое лицо. Янкель Лапидус. Он замкнут, чем-то озабочен.

Разрушенный Берлин. Обходя каменные обвалы, по расчищенным улицам движутся толпы пешеходов. Одноногий инвалид чистит обувь. Поднимает лицо к клиенту:

– У вас расшнурован ботинок. Можно завязать?

Вопрос относится к Янкелю.

Париж. И здесь в послевоенной толпе вдруг возникает лицо Янкеля.

Янкель входит в подъезд дома. Консьержка высовывается из-за полуоткрытой двери:

– Вам писем нет, мосье Лапидус. Но, уверяю вас… скоро дождетесь.

– Вы уже второй год говорите то же самое, – вздыхает Янкель.

В ресторане полно публики. Играет оркестр. На небольшом пятачке, свободном от столиков, танцуют. На мужчинах – штатская одежда. Военная униформа исчезла.

Хозяин ресторана, толстый, апоплексического вида француз, с завидной легкостью лавируя среди столиков, ведет к их заказанным местам элегантно одетую немолодую пару. На мужчине – фрак, белая грудь, монокль в глазу. Пыхтит толстой сигарой. Дама – в дорогих ожерельях и мехах.

Хозяин подобострастно склоняется, подавая им карточки.

– Вас обслуживает Жак, достопримечательность нашего ресторана.

Жестом мага он представляет гостям худого официанта, одетого в ливрейную форму. На груди белой курточки с черными отворотами – две линии орденов и медалей. Это – Янкель.

У богатого гостя при виде орденов выпал из-под брови монокль и закачался на серебряной цепочке.

– Как тебе нравится этот цирк? – усмехнулся он. – Мне любопытно, где они купили эти побрякушки?

Гость сказал это конфиденциально, уверенный, что его не смогут подслушать. Ибо говорил он не по-французски, а по-польски. Лицо Янкеля, до того пребывавшее в виде застывшей маски с угодливой заученной улыбкой, сразу прояснилось, потеплело, и он заговорил тоже по-польски, доверительно склонившись к гостю, изучавшему карточку меню:

– Простите, но я особенно рад обслуживать поляков, моих земляков.

Гость вскинул на него монокль:

– Вы – поляк?

Янкель разогнулся и лихо, по-военному, прищелкнул каблуками:

– Лапидус Ян. Из армии генерала Андерса.

И протянул руку, представляясь. Обладатель монокля не подал ему своей, и рука Янкеля повисла над столиком.

– Для меня новость, – сказала гость своей даме, – что в славной армии генерала Андерса попадались… даже евреи. Вы из каких мест?

– Из Вильно.

– Из Вильно? – монокль снова устремился на официанта. – У меня там остался фамильный дворец, который, по дошедшим до меня сведениям, коммунисты конфисковали и превратили в приют для инвалидов. Или что-то вроде этого.

Янкель сочувственно вздохнул:

– А у меня там осталась мама. Я не знаю ничего о ее судьбе. Вы не могли бы мне помочь… советом?

– Мы пришли в ресторан не для того, чтобы давать советы, – нахмурился гость. – А вы, молодой человек, здесь не для того, чтобы их спрашивать. Ваше дело – обслуживать. Быстро и… молча.

Увидев проходящего хозяина ресторана, гость с побагровевшим лицом поманил его пальцем:

– Замените кельнера. Мы предпочитаем, чтоб нас обслуживал человек одного с нами, христианского, вероисповедания. А этого клоуна уберите. Меня раздражают побрякушки на его груди, которые он, не сомневаюсь, приобрел на блошином рынке.

Янкель, наливавший из графина воду в бокал, подошел с полным бокалом к господину с моноклем.

– Если вам трудно поверить, что еврей был на войне, – тяжело дыша произнес он, – то этот мой поступок, возможно, убедит вас.

Левой рукой он вырвал монокль из-под его брови, правой плеснул содержимое бокала в багровое лицо.

Поставив бокал на место, Янкель в присутствии всех гостей снял с себя официантскую курточку и стал по одному отвинчивать с нее ордена и медали, приговаривая при этом:

– Вам повезло: я хоть и прошел четыре года войны, но бить людей так и не научился. Даже таких… свиноподобных.

– Жак! Вы уволены! – взвизгнул хозяин ресторана. Янкель обернулся к нему:

– А вам на прощанье я бы с наслаждением тоже плюнул в лицо, но… у меня от волнения пересохло во рту… Не взыщите.

Он швырнул хозяину кургузую лакейскую курточку.

Маленькое кафе, освещенное свечами.

Грязный оборванец дрожащей рукой поставил на стойку пустую рюмку. Кельнер в клеенчатом фартуке смерил его презрительным взглядом:

– Франк и пятнадцать сантимов.

Оборванец роется в карманах. По одной достает, нашарив, мелкие монеты и раскладывает на мокрой стойке. В очередной заход он достает из кармана пригоршню медалей и орденов и, высыпав их на стойку, роется среди них в поисках лишней монеты. У оборванца небритое, обросшее черной щетиной лицо. Не так легко узнать Янкеля.

Ночь. Вдоль улицы мигают разноцветные неоновые огни. Лишь изредка проедет автомобиль.

На тротуаре, на железных решетках метро, откуда идет снизу теплый воздух, в самых живописных позах расположились трое бродяг – парижские клошары, которым улица служит домом, а решетки метро – кроватью. На асфальте валяются пустые бутылки из-под вина. Один из клошаров – Янкель.

– Когда я был совсем маленьким, моя мама каждую ночь пела мне колыбельную песню.

– Врешь ты все! – рассмеялся улегшийся слева от него бородатый клошар.

– Ты столько говоришь о своей маме, что я уверен – у тебя ее никогда не было.

А клошар, что лежал справа от него, хрипло прокричал:

– Ты подкидыш! И он – подкидыш! Мы все подкидыши в этом мире!

Прохожий споткнулся о вытянутые ноги клошаров и чуть не рухнул на асфальт. Он устоял лишь потому, что его подхватили два спутника. Все трое – в военной форме французского Иностранного легиона. Тот, что чуть не упал, пьяно обругал клошаров на непонятном языке:

– Пся крэв! Холера ясна!

Янкель поднял глаза и узнал в легионере пана Зарембу, своего унтер-офицера.

– Пан унтер-офицер! – прошептал он, не веря своим глазам. – Какая встреча! В Париже! Чуть ли не на Елисейских полях! Рассказать об этом в Варшаве – нам бы с вами плюнули в лицо и не поверили ни одному слову. Заремба долго смотрит на него и наконец узнает:

– Янкель! Жив? Мне не мерещится? Ребята, это мой фронтовой товарищ! Служил под моим началом. В Африке. Кавалер креста Виктории! А ну, вставай, не нарушим традиции польского оружия! Вставай, Лапидус! Слышишь, нас зовет боевая труба!

Заремба в военной форме и Янкель в своем рванье стоят навытяжку перед пустым столом, за которым восседает, развалившись в кресле, французский офицер.

– Кого привел, Заремба? – лениво спрашивает офицер. – Мы принимаем в легион кого угодно: уголовников, беглых каторжников, бывших эсэсовцев, но такой материал нам никак не годится.

– Не годится? – удивился Заремба. – Тогда полюбуйтесь на это.

Он запускает руку в карман пиджака Янкеля и швыряет на стол перед французским офицером пригоршню орденов и медалей. У офицера округляются глаза. Он даже встает.

– Теперь убедил. Принят, Жака Лапидуса поставить на довольствие!

Над воротами лагеря, охраняемыми двумя вооруженными легионерами, на длинном флагштоке развевается французский флаг.

На плацу идет учеба. Солдаты Иностранного легиона, в пятнистом маскировочном обмундировании, стриженные наголо, повзводно отрабатывают строевой шаг, учатся с полной выкладкой преодолевать препятствия, овладевают приемами штыкового боя. Дисциплина – жестокая, унтер-офицеры – беспощадны.

В одном из углов плаца легионеры сидят кружком на земле, а в центре круга два типа разбойного вида под надзором Зарембы практикуются в рукопашной схватке.

Один сунул другому пальцы в рот и разрывает ему губы. Тот взвыл и вырвался.

– Плохо! – кричит Заремба. – Повторить!

– Не могу! – чуть не плачет легионер. – Он мне рот разорвал!

– Не можешь? – спросил Заремба. – Тогда я тебе кости переломаю!

И Заремба стеком начинает избивать легионера, пока он не валится на землю. Заремба еще несколько раз поддает ему носком ботинка под ребра и приказывает:

– Убрать! Следующая пара!

В кружке легионеров сидит на земле Янкель, в новеньком пятнистом обмундировании, новых ботинках и берете. На груди у него в два ряда ордена и медали.

Сидящий рядом с ним белобрысый легионер, меланхолично покусывая травинку, замечает:

– Сними эти бряки. Здесь никого не удивишь.

Он запускает руку в карман штанов и извлекает железный крест.

– Такого у тебя нет. Янкель вскинул на него глаза:

– Вы – немец? Служили у Гитлера?

– Чтоб ограничить круг вопросов, я полагаю, пора представиться. Служить-то нам вместе. Меня зовут Курт. Фамилия… не важно. Служил в войсках СС и заработал побрякушек не меньше, чем ты. За отличную службу.

– Вы и… евреев убивали? – почему-то шепотом спросил Янкель.

– А чем я лучше других? – усмехнулся Курт.

– И женщин? И детей?

– Они что, не евреи? – спросил Курт.

Янкель подвинулся ближе к нему, заглядывает в глаза:

– Позвольте, а в Польше вы не были?

– Был, – спокойно встретил его взгляд Курт. – В Варшаве… Там, помню, большое гетто было.

– А в Вильно? – выдохнул Янкель. – Вы и в Вильно… служили?

Курт помедлил с ответом.

– Недолго. Недели два.

– В Вильно моя мама осталась, – сказал Янкель. Невдалеке от них упражняется в приемах рукопашного боя очередная пара легионеров, и разговор Янкеля с Куртом идет под их кряхтенье, ругань и вой.

– Моя мама погибла в Берлине от вашей бомбы, – прищурился на него Курт. – Вы же служили у американцев?

– Я бомб на Берлин не бросал, – тихо сказал Янкель.

– И я вашей мамы не трогал, – парировал Курт. – Грязную работу вместо нас исполняли добровольцы из местного населения.

– Если я вас правильно понял, моей матери давно нет в живых?

– Я тоже долго надеялся разыскать свою мать.

– Ты врешь, фашистская свинья! Моя мать жива! Мне гадко сидеть рядом с тобой. И носить одинаковую форму!

Янкель вскочил, швырнул на землю берет и стал срывать с себя маскировочную куртку. Курт тоже поднялся на ноги. Вскочили и другие легионеры. Курт рассмеялся:

– Никуда тебе отсюда не уйти, паршивый еврей, до конца контракта. Только вперед ногами.

Он ударил Янкеля в челюсть. Затем еще раз. Янкель упал. Курт нанес ему несколько ударов ногой. Подбежавший Заремба хотел было вмешаться, остановить избиение, но раздумал.

– Тебе, Курт, это зачтется как упражнение по рукопашному бою, – сказал он с одобрением. – А ему – наука. У нас в легионе вопросов не задают, держат язык за зубами. Если хотят, чтоб зубы уцелели.

Подбежавшему на шум французскому офицеру Заремба объяснил:

– Товарищеская беседа, господин офицер. Новичку объясняли, что в легионе денег зря не платят. Их надо уметь отрабатывать.

– Но зачем так убедительно объяснять? – поморщился француз. – Унесите его и приведите в человеческий вид. Вечером – смотр. А ночью – грузимся на корабли. Надеюсь, курс вам известен?

– Так точно, господин офицер, – козырнул Заремба. – В Азию. В Индокитай. Желторотым надо вправить мозги, научить их уважать Великую Францию.

Догорают хижины вьетнамской деревни. Женщины, таща в руках детей, убегают в джунгли. Часовые в форме Иностранного легиона ходят вокруг палаток, откуда доносится храп. На спину часовому, как пантера, прыгает вьетнамец и вонзает ему нож в шею. Вспыхивают пламенем крайние палатки. Трещат выстрелы.

В одной из палаток спят вповалку Заремба, Курт и Янкель. Выстрелы будят их. Они просыпаются, подхватывают оружие и один за другим убегают в ночь.

В банановых зарослях цепью пробираются легионеры. На спину Янкелю прыгает вьетнамец, но не успевает нанести удара ножом. Его протыкает штыком Курт и швыряет в сторону. Янкель и Курт смотрят друг другу в глаза.

– Не стоит благодарности, – сухо произносит Курт. – За это я получаю жалованье.

Брезжит рассвет в джунглях. А под широкими листьями банановых зарослей темно, как в туннеле.

Легионеры столпились вокруг раскрытой ямы, с которой сняты маскировавшие ее ветви и листья. Из глубины ямы торчат частоколом заостренные концы кольев.

Позади легионеров стоят связанными три босоногих вьетнамца. Заремба у края ямы разглагольствует:

– Вот, полюбуйтесь, к каким коварным приемам прибегают эти желторотые обезьяны. Это – «волчья яма». Она так замаскирована, что никогда не угадаешь, какая ловушка под листвой. Сделал шаг – провалился. С этих кольев, даже если человека снять, он все равно не жилец. Многократные сквозные ранения. Чтоб сделать мое объяснение более наглядным, мы сейчас посмотрим «волчью яму» в действии. Эти три обезьяны, готовившие нам западню, сами прыгнут в нее.

Янкель в ужасе переводит взгляд с Зарембы на трех связанных вьетнамцев, которых легионеры подталкивают прикладами автоматов к «волчьей яме».

Пестрый, красочный базар во вьетнамском городе. По узкой улочке, мимо лотков, уставленных грудами диковинных овощей и фруктов, и корзинами, полными рыбы, мимо трепыхающихся связок кур, мимо визжащих свиней и на все лады расхваливающих свой товар торговцев, шагают в ряд три легионера. Заремба, Курт и Янкель. В беретах, пятнистой маскировочной одежде, тяжелых армейских ботинках. Рукава закатаны выше локтей. За спинами – на ремнях короткие автоматы. Заремба в отличном настроении:

– Ну и приключение у меня было вчера в бардаке. Выбрал я себе блондиночку. Ну, конечно, с ней по-французски. А она посмотрела с прищуром на мою польскую рожу и так смачно мне по-польски врезала: «Чего ломаешь язык, пся крэв, холера ясна?». Знаешь, откуда оказалась? Твоя землячка, из Вильно.

– Из Вильно? – не поверил Янкель. – Тут, во Вьетнаме?

– А почему нет? Ты тоже из Вильно? И торчишь в этой вонючей дыре.

– Где находится… этот? – смущаясь спросил Янкель.

– Что? Бордель?

– Да, – еще больше волнуясь, кивнул Янкель.

– На польскую девочку потянуло? – понимающе подмигнул Заремба.

– Ностальгия, – улыбнулся Курт. – Но тогда ты уж еврейку поищи.

– Имя вы запомнили? – спросил Янкель.

– Разве упомнишь? – наморщил лоб Заремба. – Пьян был, как сапожник. Кажется… Каролина. Эй, все равно не найдешь. Убей меня Бог, не припомню, в каком борделе я был. А их тут сотни.

В большом зале, убранном в восточном стиле, с китайскими фонариками, среди французских солдат шныряют полуголые девицы. Янкель переходит от одной к другой, заглядывает в лица – ни одной европейки. Пожилая вьетнамка, хозяйка борделя, сочувственно выслушивает Янкеля.

– Весьма сожалею, – разводит руками она. – Но я вам дам еще один адрес. Там есть блондинка. Возможно, та, что вы ищете.

Рыжая девица, в купальнике, с массивными бедрами и грудью, стоит перед Янкелем, раскачиваясь на высоких каблуках и профессионально щурясь.

– Я не полька. Я – ирландка. Поверь, я не хуже твоей польской красотки.

– Охотно верю, – смущенно кивает Янкель. – Но мне нужна именно она.

– Однолюб? С каких это пор однолюбы ходят в бордели?

– Кому это я там срочно понадобилась? – слышен рассерженный голос из-за раздвижной бамбуковой занавески. – Дайте с этим клиентом покончить.

Это уже другой публичный дом, почти ничем не отличающийся от предыдущих.

Янкель сидит на диване в узком коридоре со множеством дверей, затянутых бамбуковыми занавесками. Из-за одной из них вышел солдат, на ходу застегивая штаны, за ним – полуголая вьетнамка. Из-за другой занавески появился вьетнамец в штатском, а вслед высокая, стройная, светловолосая женщина, в которой, без сомнения, можно угадать чистокровную польку.

– Я – Каролина, – остановилась она перед диваном, смерив Янкеля оценивающим взглядом. – Ты уплатил хозяйке?

Янкель вскочил с дивана, улыбаясь во все лицо.

– Да. Уплатил.

– Но учти, я беру сверх, – предупредила она, вводя его за раздвижную бамбуковую занавеску. – За белую кожу.

Здесь стояла от стены до стены широкая тахта. Один стул. И множество баночек и флаконов на бамбуковых полочках.

– Тебя как зовут? – скользнула она небрежным взглядом по его тощей, нескладной фигуре.

– Жак. Вернее, Ян.

– А еще точнее? – прищурилась она. – Судя по твоему носу, ты не поляк.

– Верно, – согласился он. – Мое имя Янкель.

– Так бы сразу и сказал. У нас в Вильно во дворе был мальчишка, на тебя похож. Тоже звали Янкелем. А мое имя не Каролина. Это для них. Дома меня звали Ядвигой.

Янкель присел на краешек стула.

– Ты давно из Вильно?

– Чего вспомнил? – отмахнулась она. – Совсем маленькой была, когда увезли.

– Значит, ничего не знаешь… – разочарованно протянул Янкель.

– А что тебя интересует? – Ядвига уселась на край тахты против него.

– Понимаешь, – вздохнул Янкель, – в Вильно осталась моя мама.

– Понимаю, – сказала она, лениво снимая с себя купальник.

– Ты не спеши… раздеваться, – остановил он ее. – Давай поговорим.

Ядвига недоуменно прищурилась на него:

– В нашем деле, дорогой мой земляк, как у американцев. Время – деньги. За разговор тоже придется платить.

– Да на, возьми! – вскочил Янкель.

Он стал суетливо выворачивать карманы и высыпать на тахту деньги.

– О, ты богат! – воскликнула Ядвига и великодушно придержала его руку.

– Столько не надо, оставь себе.

– Зачем они мне? – отмахнулся Янкель. – Не сегодня – завтра подохну в джунглях. А тебе пригодятся.

– Ну, садись, земляк. Поговорим, – совсем по-иному, по-дружески, заговорила она. – Отдохну немножко. Вот сюда, на тахту. Голову мне положи на колени. Вот так. А сейчас говори.

Янкель прилег на тахту, голову положил ей на колени и снизу заглядывает в лицо:

– О чем? Ты ж ничего мне сказать не можешь про маму.

– А я тебе спою, – улыбнулась Ядвига, поглаживая рукой его волосы. – Как младшему братику. Который заблудился в этом мире, как в дремучем лесу. А я пошла тебя искать и тоже заблудилась. И вот мы бредем вдвоем… и зовем маму.

Ядвига низким голосом запела польскую песню о маме. У Янкеля из-под ресниц закрытых глаз потекли слезы. Он прижался лицом к ее груди, а она обхватила его голову и плечи обеими руками и стала раскачиваться в такт песне вместе с ним.

Из-за занавески доносятся неясные голоса, джазовый вой. Просунул голову старый вьетнамец.

– Каролина! Его время истекло! Гони в шею!

– Сам убирайся отсюда! – огрызнулась Ядвига. Вьетнамец оторопел и стал оправдываться:

– Другой клиент дожидается. Придется деньги вернуть.

– К черту! – вскочила с тахты Ядвига. – Верни! – и, сгребя в горсть деньги, швырнула ему. – Вот тебе! Подавись! Я сегодня больше не работаю. Я встретила своего младшего братика. Мы оба заблудились в дремучем лесу.

Вьетнамец исчез за занавеской.

Ядвига снова села на тахту и нежно притянула голову Янкеля к себе:

– Ну, а теперь ты мне спой.

– Что?

– А что хочешь. И вместе поплачем.

Янкель тихо зашептал колыбельную песенку про белую-белую козочку, которая привезет мальчику с ярмарки гостинцы – миндаль и изюм. В песню вплелся женский голос. Не Ядвиги. Голос мамы. И закачалась тахта в такт колыбельной, закачались стены. Словно мама своей рукой качает колыбель. И качаются, обнявшись, Янкель с Ядвигой, как сестричка с братиком, а мамин голос взывает к небесам, умоляет защитить их.

Легионеры лежат в топкой грязи, изредка постреливают в сторону джунглей, окруживших рисовое поле. Из воды, полузатонув, торчат трупы вьетнамцев.

– Умираю, пить, – пересохшими губами шепчет Янкель. – У кого есть вода?

Курт покосился на него:

– Лежишь в воде и просишь воды?

– От такой воды любую заразу подцепишь.

– Белый человек в такой вонючей дыре, как Вьетнам, воду не пьет. Для утоления жажды есть виски.

Курт протягивает Янкелю свою фляжку. Тот берет, отпивает глоток, сплевывает.

Сзади появляется унтер-офицер Заремба, с трудом вытаскивая ноги из вязкой грязи.

– Подъем! Пошли! Прощупаем деревню. Легионеры двумя цепями пересекают рисовое поле.

Заремба, Янкель и Курт шагают рядом.

Курт, хлюпая тяжелыми ботинками по грязи, рассуждает:

– Весь мир воет от негодования: французы во Вьетнаме в жестокости превзошли Гитлера. Насмешка судьбы. Работу делаем мы – немец, поляк, еврей, а клеймо ложится на французов.

– Меня в свою компанию не зачисляйте, – замотал головой Янкель. – Я никого не убил.

Горят бамбуковые хижины. Мечутся среди пылающих костров буйволы. На дороге валяются убитые женщины и дети.

Из густых банановых кустов слышатся автоматные очереди, редкие взрывы гранат. Из зарослей на дорогу вышли Заремба, Курт и Янкель, ведя окровавленного вьетнамца с заложенными за затылок руками.

Заремба с трудом переводит дух:

– С ним разговор короткий: в расход!

– У меня он заговорит, – усмехнулся Курт.

– Чего время тратить? Пулю в лоб – и все! Самый лучший разговор, – решает Заремба.

Курт поднял автомат:

– Как прикажете, господин унтер-офицер.

– Приказ не тебе, – сказал Заремба. – Он прикончит его!

– Я? – побледнел Янкель. – Вот так взять и убить живого человека?

– Да! – закивал Заремба. – Вот так взять и убить. За это тебе и платят деньги. А то оставался бы в Париже на панели…

Янкель отвел глаза:

– Господин унтер-офицер, я этого не сделаю.

– Ты отказываешься выполнить мой приказ?

– Да, отказываюсь.

Заремба побагровел:

– Тогда по уставу я имею право пристрелить тебя на месте.

– Ваша воля, – равнодушно пожал плечами Янкель.

– Хорошо, – сказал Заремба и протянул руку к его автомату. – Отдай оружие. Так. А теперь ты, Курт, стреляй ему в лоб. Тебе же не привыкать дырявить хитроумные еврейские лбы.

Курт в нерешительности смотрит то на Зарембу, то на Янкеля.

Вьетнамец с заложенными за голову руками не понимает, о чем спорят белые, обреченно ждет своей участи.

– А ну, еврей, на колени! – взревел Заремба, распаляясь все больше. – На колени! Пся крэв! Холера ясна! Давно у меня руки чесались добраться до твоей поганой шкуры.

Просвистела мина и взорвалась неподалеку, обдав всех грязью. Свистит следующая, и Заремба первым бросился бежать. За ним Курт. Новый взрыв. Улепетывает по все лопатки почуявший свободу вьетнамец. Еще один взрыв. Еще. Янкель пробирается среди банановых зарослей. Слышит крик. Идет на голос. Крик доносится из-под земли.

Янкель стоит у края «волчьей ямы» – вьетнамской западни. В замаскированной ветвями и листьями яме густо торчат острыми концами вверх бамбуковые колья. В яме корчится спиной на кольях унтер-офицер Заремба.

– Помогите! Умираю! Эй, человек, дай руку… вытащи меня.

Янкель застыл у ямы:

– Вы не человек, Заремба… Я вам не дам руки…

– О-о-о! Подыхаю! – взвыл Заремба.

По узкой тропке в джунглях вьетнамские партизаны в широких конусных шляпах из рисовой соломы ведут под конвоем пленных французов. Среди них Янкель.

На стенах из плетеного бамбука три портрета – Хо Щи Мин, Мао Цзэдун и Сталин. За грубо сколоченным столом – три вьетнамца в военной форме. Перед ними на табуретке сидит Янкель. Колеблющееся пламя плоской свечи бросает отсветы на его небритое безучастное лицо.

– Значит, ты не француз?

– Нет, – мотает головой Янкель.

– И не поляк?

– Нет. Я родился в Вильно, когда этот город принадлежал Польше. Потом Польшу разделили Германия и Россия, и русские передали Вильно Литве, сделав мой город столицей этой страны. Потом русские оккупировали Литву, и Вильно стал…

– Значит, ты русский?

– Нет. Я – еврей.

– Я не знаю такого народа, – недоуменно произносит вьетнамец. – Кто такие – евреи?

Янкель вздохнул:

– Это люди, которым нет места на земле.

– Почему нет места? Земля большая. Значит, плохие люди.

– Многие так думают. Но я не вполне с ними согласен, – слабо улыбнулся Янкель. – Евреи дали миру… мою маму.

Вьетнамец с любопытством смотрит на него:

– А кроме мамы… назови еще кого-нибудь.

– Еще? – задумался Янкель. – Ну хотя бы Иисуса Христа.

– Религия – опиум для народа, – неодобрительно покачал головой старший вьетнамец и убежденно заключил: – Плохой народ.

Но второй вьетнамец, младший по званию, не согласился:

– Религия – опиум для народа, так сказал другой еврей. Карл Маркс.

– Тогда хороший народ, – уступил старший. – Карл Маркс наш учитель. Он указал нам путь в будущее. Ладно, мы тебя не расстреляем. А отправим на родину. Пусть русские с тобой разберутся.

Сибирская тайга. Без конца и края. Запорошенные снегом вековые сосны.

Заключенные парами валят пилами и топорами огромные деревья. Снова, как и некогда, согнувшись в три погибели, Янкель пилит сосну. Часовые в теплых полушубках греются у костров. Сторожевые псы, поскуливая от холода, рвутся с поводков.

И вот он, наконец, в Вильно. Постаревший, с густой сединой, бредет Янкель по улицам родного города и не узнает его. Город тот и не тот. Те же церкви высятся над ним. Так же кокетливо красуется костел Святой Анны, строго отсвечивают кресты с колоколен костела Святых Петра и Павла. Величественными классическим колоннами, как языческий храм Древней Эллады, вознесся над Кафедральной площадью белый строгий собор с гипсовыми фигурами апостолов в полукруглых нишах стен. И древняя белая башня перед собором уцелела. Все так же тянется к небу круглыми кольцами-этажами, каждый из которых возводили в разные века. И голуби, такие же, какими были давным-давно, беззаботно прыгают по истертым каменным плитам. Но почти нет старых узких улочек, дотянувших до средневековья. Их снесла война, разбив, изломав черепицу крыш, обрушив толстые, замшелые стены с узкими, как бойницы, окошечками. Эти улицы были последним пристанищем виленских евреев. Здесь было гетто. И всех евреев со всего города загнали в тесные, кривые улочки, набили ими древние, ветхие дома и, когда евреев уничтожили, взорвали и эти улочки, будто хотели истребить самую память о евреях, некогда населявших этот город.

Бродит Янкель по улицам, читает вывески. Они написаны не по-польски, как было до войны, а по-русски и по-литовски. Густой поток пешеходов обтекает его. Он заглядывает в лица. Ищет еврейские лица. И не находит. Никого не узнает. И никто не узнает его. Чужой среди чужих. В родном городе. Где он родился. И жил с мамой все свое детство на одной и той же улице по названию Погулянка.

И Погулянка уже не Погулянка. Улица, к счастью, сохранилась и горбится домами вверх по склону холма. Но называется по-другому. По-литовски. Улица Донелайтиса.

Янкель в лагерном стеганом ватнике, хоть на дворе лето. Но в Сибири, откуда он приехал, стояли холода, когда его выпустили из-за колючей проволоки на свободу. Он выглядит оборванцем в своем затрапезном лагерном одеянии, и прохожие сторонятся его, обходят.

А он медленно бредет по бывшей Погулянке, вертит головой, узнавая дом за домом. И улыбается. И рукавом утирает слезы.

Остановился перед домом с тремя ступеньками, ведущими вниз. Над входом нет вывески «Горячие бублики. Мадам Лапидус и сын». Только крюки торчат из стены. Из верхних окон на него смотрят чужие, незнакомые лица.

Он трогает дверную ручку, и, как давным-давно, зазвенел колокольчик.

Янкель переступил порог.

В комнате нет прилавка, не видно печей, в которых мама пекла бублики. Все перестроено. Стоит посреди стол. На столе – швейная машина, и старый-старый еврей вращает рукой колесо, и машина стрекочет, пропуская под иглой полосу ткани.

Янкель узнал портного.

Умолк, оборвался стрекот швейной машины.

Портной долго и пристально, щуря подслеповатые глаза, вглядывается в Янкеля, но его отвлекает мужской голос из-за ширмы:

– Порядок! Брюки хорошо сидят!

Ширма сдвигается, и к портному выходит полуодетый русский офицер. В новеньких брюках-галифе, но без сапог и кителя. Китель, сверкая погонами и медными пуговицами, висит на спинке стула, и рядом на полу стоят, не сгибая голенищ, хромовые офицерские сапоги. Офицер в нижней рубахе, но форменной фуражки он с головы не снял, и она отсвечивает черным лакированным козырьком и шитой золотом эмблемой на околышке.

– Посидите, – говорит портной Янкелю. – Я скоро освобожусь.

С сантиметром на шее, он опускается на колени перед офицером и любовно расправляет руками крылья его брюк-галифе:

– Товарищ капитан, в этих брюках вы выглядите, по меньшей мере, как генерал. В них вы пойдете на повышение.

– Спасибо, – улыбается офицер, надевая китель. – Ваши бы слова да моему начальству в уши. Сколько с меня?

Портной, не вставая с колен, снизу вверх глянул на него:

– Не извольте беспокоиться… Пустяки… Какие могут быть счеты между портным и милицией…

– Ну, тогда я перед вами в долгу, – смущаясь присутствием постороннего, бормочет офицер.