Текст книги "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова"

Русское и по-русски

В расцвете идеала Народности в русской литературе, музыке, искусстве, социальной и философской мысли, приходящемся на эпоху Николая I, нет, в этом смысле, ничего случайного. Опера М. И. Глинки «Жизнь за Царя» и прославление Ивана Сусанина напрямую вытекают из идей императора. Народное начало, будь то в поэзии А.С. Пушкина или А.С. Хомякова, встречает его горячий отклик. Нет ничего более нелепого, чем противопоставлять Николая I и славянофилов, как это, порой, делается в публицистике.

Идеи славянофилов были выражением самого духа николаевского царствования, выразителем которого и проводником в образовательной политике стал министр просвещения граф С. С. Уваров. Его знаменитая формула «Православие. Самодержавие. Народность» была отражением мыслей самого императора и призвана была утвердить те самобытные начала, которые Россия ещё сохранила незыблемыми и не поврежденными. Уваров систематически покровительствовал славянофилам – и хомяковскому, и погодинскому кружку (между которыми, по большому счёту, не было серьёзного различия), приглашал к совместной работе, расхваливал перед императором, предупреждал об угрозах со стороны недоброжелателей…

Основными принципами работы уваровского министерства стали: стандартизация образования (без которой единая нация немыслима); замена иностранных преподавателей на природно-русские кадры; содействие русификации польских и немецких окраин; и, наконец, русификация самих русских, открытие той Атлантиды, которой к тому моменту была историческая Россия даже для образованных русских людей – обнаруживались новые рукописи и издавались древние акты, увеличено было число часов для преподавания русской литературы (не исключая древнюю) и истории. «Новое поколение лучше знает русское и по-русски, чем поколение наше», – подводил С. Уваров итоги своей работы, отразившиеся на его собственной семье: в то время как сам граф лучше владел французским, чем русским, его сын Алексей Сергеевич стал видным специалистом по древнерусскому искусству и основателем русской научной археологии.

Именно через самооткрытие себя Россией в ходе осуществления николаевско-уваровской образовательной программы, и приходило то осознание величия и самобытности русской цивилизации, выразителями которого стали славянофилы. Расхождение между славянофилами и императором было не в направлении движения, а исключительно в его темпах.

Служу не себе, а вам всем

Характерен в этом смысле эпизод с кратковременным арестом Ю. Ф. Самарина, помещенного в крепость за чтение своих «Писем из Риги», в которых осуждалось русофобское направление остзейских немцев и их нежелание стать органической частью русской империи. Причиной императорского гнева было не столько направление мыслей Ю. Самарина, сколько нарушение им, чиновником для особых поручений, субординации. Он был направлен делать ревизию, а не злить остзейцев.

При этом, по сути, в необходимости русификации Прибалтики не сомневались ни сам государь, ни его русское окружение. Но они считали, что немцев надо брать осадой, постепенно внушая им, что русские больше не младенец, нуждающийся в европейском дядьке, а Самарин пошел на штурм «с мечом в руках как Магомет», да ещё и поставил, походя, под сомнение национальный характер самой русской монархии. «Государь при этом высказал, что его книга ведет к худшему, чем 14 декабря, так как она стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам», – рассказывал потом Самарин.

Не национальный дух хотел подавить император. «Не может подлежать сомнению, что мысли, высказанные в Рижских письмах, были в сущности сочувственны Государю… В своём взгляде на остзейский вопрос. Государь Николай Павлович опередил не только Петербургское общество, но и то, что называется у нас высшим правительством, за исключением разве немногих лиц», – писал младший брат Ю. Ф. Самарина Дмитрий Фёдорович.

Но император остро почувствовал угрозу бления русским патриотизмом для подрыва ской же государственности, доверия между злоупотреоснов рус-монархией и нацией. И он оказался прозорлив – именно ложь о «немецкой измене во дворце» в итоге сокрушила русскую монархию.

Коснулась клевета и самого Николая Павловича. С подачи перековавшегося в большевистского пропагандиста историка А. Е. Преснякова государю начало приписываться апокрифическое изречение: «русские дворяне служат государству, а немецкие нам». На самом деле эта фраза приписывалась слухами не императору, а его сыну-наследнику, будущему Александру II, национальные воззрения которого существенно отличались от отцовских. В 1846 году сенатор К. Н. Лебедев записал такой слух: «Молодой про-император наш, цесаревич, при каком-то случае выразился насчёт службы немцев и русских: немцы служат нам, а русские, как они говорят, государству…»

Слух тоже мог быть недостоверен, но в любом случае не относился к Николаю I, государю, который говорил прямо противоположное: «Я сам служу не себе, а вам всем». Вся личность Николая I была пронизана этой идеей служения государству и нации, русской нации – что он многократно подчеркивал, слово «русский» – одно из важнейших в его лексиконе.

Вечная николаевская Россия

Подвигом Императора Николая Павловича было создание в России государства и нации. Хороши были или плохи николаевские столоначальники во главе с гоголевским Городничим, но они выстроили систему публичной власти современного уровня, альтернативную отношениям «помещик – крепостные», а без такой системы об освобождении крестьян говорить не приходилось. Образовательными реформами графа Уварова был создан слой носителей ясного национального сознания и идентичности, обладающих исторической памятью на всю тысячелетнюю глубину русской истории, осознающих цивилизационную уникальность России.

Именно за николаевское царствование сформировалась та великая русская культура, которая стала якорем идентичности русских даже в катастрофическом ХХ веке. Петровские европеизаторские реформы ликвидировали старую самобытную Россию, создавшаяся вслед за тем великолепная военная империя была, однако, в культурном смысле полуфабрикатом. Именно в эпоху Николая I и по воле самодержца вместо полуфабриката появился полноценный продукт, имевший право называться русской нацией в координатах нового времени.

Составной частью этого созидания единой нации была и церковная политика Николая I, важным элементом которой стали попытки достичь религиозного единообразия, уврачевания расколов. Полным торжеством обернулось воссоединение белорусских униатов, возглавленное святителем Иосифом (Семашко) (когда-то уже увидим канонизацию этого апостола русского церковного единства). «Отторгнуты насилием, воссоединены любовью», – таков был девиз этого удивительного духовного воссоединения белорусского народа с Православием и Русью.

Пожалуй, именно любви не хватало и попыткам Николая Павловича воссоединить с Церковью старообрядцев. Император и здесь действовал как миссионер во имя единства. Он в своих глазах не боролся со старым обрядом – он врачевал раскол, склоняя староверов к единоверию с таким же личным убеждением и настойчивостью, с каким стремился подавлять и иные бунты. Однако здесь ему не хватало порой тех самых терпения и любви, из-за чего его эпоха осталась в памяти старообрядцев как время гонений.

Здесь государь столкнулся с той же проблемой, что и в случае со славянофилами. Открываемая им Атлантида традиционной Руси была во многом своенравна и не похожа на тот твердый точный военный порядок, который был для него идеалом. Чтобы Русь росла, ей нужно было предоставить возможности органического развития, а император слишком часто оказывался заложником той самой создаваемой им системы публичной власти, обезличенной бюрократии, без которой жизнь страны тоже была невозможна. Этот конфликт бюрократического и национально-органического начал и двоит в памяти потомков образ императора Николая Павловича, даже очищенный от пошлой революционной клеветы. Именно эта причина толкала на резкие слова о его памяти таких людей как Ф. И. Тютчев или М. Н. Катков.

Однако вот на что обратил внимание К. Н. Леонтьев, бывший выдающимся ревнителем памяти императора. Любое высокое органическое развитие требует твердой строгой формы. Именно эту форму придал России Николай I – и в этой форме мы живем и будем жить впредь. «Николаевская Россия» в известном смысле не кончится никогда. Но сутью этой формы был для государя не произвол или деспотизм, но Страх Божий. Не случайно император перед смертью так молился о наследнике: «Буду молить Бога, да благословит Он и сподобит его утвердить Россию на твердом основании страха Божия».

Что читать о Николае I:

1) Выскочков, Л. В. Николай I. – Изд. 2‐е, испр. (Жизнь замечательных людей. Серия биографий; Вып. 1175 (973)). – М.: Молодая гвардия, 2006;

2) Николай Первый. Рыцарь самодержавия / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Тарасова. – М., 2007;

3) Николай Первый и его время: Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: в 2 тт. / Сост., вступ. ст. и коммент. Б. Н. Тарасова. – М.: ОЛМА-Пресс, 2000;

4) Николай I: Pro et contra. Антология (Серия «Русский путь»). Учебное издание. – СПб: Научно-образовательное культурологическое общество, 2011;

5) Шильдер, Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Т. 1–2. – СПб: А. С. Суворин, 1903 (и многочисленные переиздания).

Константин Аксаков
Жизнь с бородой

«Могучее существо, с громким голосом, откровенное, чистосердечное, талантливое, но чудаковатое», – такое впечатление производил Константин Аксаков (1817–1860) на его вечного оппонента история Сергея Соловьева. Мечтателем он казался всем, начиная с отца Сергея Тимофеевича, великого писателя, и брата Ивана, который позднее станет его идейным наследником.

Однако в мозгу этого большого ребёнка кипела великая мысль, рождалась доктрина, которую человек, набравшийся, быть может, большего опыта и натерпевшийся больших страхов и не смог выработать – побоялся бы. Славянофильсто ведь не случайно родилось на перекрестье родового государственного опыта и личной умственной утонченности. «Это люди были всё русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные, благородные москвичи, за спиной которых стояли целые века государственного великорусского опыта», – писал о славянофилах Константин Леонтьев.

С личностью и идеями Константина Сергеевича Аксакова связано возникновение русского славянофильства как идеологического и политического течения. Если заслуга А. С. Хомякова и И. В. Киреевского состоит, прежде всего, в создании общих, религиозно-философских основ славянофильского воззрения, то именно Константин Сергеевич сформировал славянофильство как идейную доктрину, которая с середины 1840‐х годов и до сего дня остается неотменимым фактором русской мысли, политики и жизни.

Вера в особый исключительный исторический путь России. Противопоставление бездуховного Запада и святой Руси, которая единственная в мире живет по принципам истинного христианства («русская история может читаться как жития святых»). Уверенность, что петровские реформы оторвали государство и высший свет от национальных корней, но подлинный дух народности жив в русском крестьянине, по которому и следует исправить себя человеку из высшего общества. «Петр силился оторвать Россию от её прошедшего, но он только разорвал её надвое; в его руках остались только верхние классы, простой народ остался на корню». Искренняя и горячая любовь к Москве (в противоположность тогдашней столице – чиновному Санкт-Петербургу), выражавшей не «власть над Русской Землею, а власть Русской Земли», – так что аксаковское направление стало, по сути своей, «москвофильством».

Всё, что всплывает у нас в уме при слове «славянофильство» – это, прежде всего, заслуга Константина Аксакова. Вплоть до дерзкого (в глазах затянутого в узкие лосины и мундир щеголеватого монарха) возвращения к исконной русской бороде и простонародному платью. Борода, косоворотка, меховая шапка-мурмолка – таким образом Константин Сергеевич шокировал светские гостиные. Над ним могли сколько угодно смеяться, царь мог приказать в 1849 году Константину Аксакову и его отцу сбрить бороды и переодеться в европейское платье, его наследник в 1856‐м мог повторить запрет, но в итоге государство капитулировало перед русской бородой. Уже в 1860‐е гг. борода стала униформой русского образованного человека – причем не важно уже – консерватора или революционера, а в 1874‐м была признана официально. В 1881 году в лице Александра III борода вернулась на русский престол, а с нею пришли и славянофильские идеи, многие из которых государь органически впитал.

Когда мы судим из сегодняшнего дня западников и славянофилов мы смотрим на них во многом неправильно. Из сегодняшнего дня западники нам рисуются как либеральная тусовка, которая ратует за жвачку и кока-колу. Ну или, если выражаться более культурно, западники – это люди, которые европейский космос предпочитают русскому космосу, те, для кого собор Нотр-Дам-де-Парѝ роднее храма Покровá Божией Матери на Нерлѝ, а Шекспир важнее Достоевского.

Но этот взгляд совершенно анахронистичен. Особенностью положения старого русского западничества в том, что никакого Русского Космоса, которому западники предпочли европейский, просто не было.

Той русской культуры, которая имеет абсолютное всепревосходящее мировое значение, попросту не существовало. Представьте себе мир без Толстого, Достоевского, Чехова, Булгакова, Солженицына, Тютчева, Блока, Бродского. Мир без Мусоргского, Чайковского, Стравинского, Прокофьева, Свиридова. Мир без Верещагина, Васнецова, Малевича, Нестерова. Мир без Менделеева, Сикорского, Королева и Гагарина. Да без танка Т‐34 и ракеты «Сатана» наконец…

А с другой стороны – мир без рублевской Троицы, без фресок церкви Спаса на Нередице, без «Церкви воинствующей», без храмов Покровá на Нерли и Вознесения в Коломне, без «Слова о погибели Русской Земли», «Хождения за Три моря» и Протопопа Аввакума. Всё это, конечно, физически наличествовало, но не было актуальным культурным фактом – актуализация древнерусской культуры едва наметилась с середины XIX века, а по настоящему мощной стала лишь к началу XX.

Вся наличествующая русская культура эпохи, когда начался спор двух направлений, сводилась к М. Ломоносову, Н. Карамзину, В. Жуковскому, А. Пушкину (подражателю западных форм), Н. Гоголю (малороссийскому чудаку) и полу-состоявшемуся байронисту М. Лермонтову. Музыка – одинокий М. Глинка. Живопись – западник К. Брюллов. И всё.

Византизм? Византизм на тот момент был представлен Святейшим Синодом. Апофеоз византизма – митрополит святитель Филарет (Дроздов). Некоторые славянофилы немного общались со старцами Оптиной Пýстыни. О преподобном Серафиме Саровском в образованной Москве почти никто не слышал.

Россия и Запад противостояли на тот момент не как два равноправных культурных мира, а как полнокровная и многообразная вселенная и культурное «околонуля». Вписаться в ту вселенную, оформить себе не слишком позорное место во втором ряду казалось уже величайшим счастьем. То есть разумный рациональный человек в середине XIX века обязан был быть западником.

То, что на тот момент предлагали славянофилы, было чистой воды утопией: выдумать, вымечтать Россию как особый отдельный культурный мир. И это при отставании по абсолютно всем параметрам от западной цивилизации. Нужно было быть настоящим мечтателем, чтобы в это верить и совсем уж авантюристом, чтобы в этом духе действовать.

О том, насколько слабо обоснованным казалось на первых порах славянофильство, свидетельствует скандал со статьей Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», опубликованной в журнале М.М. и Ф. М. Достоевских «Время» в разгар польского восстания в 1863 году. В ней Страхов сначала долго и убедительно доказывал, что поляки по всему обязаны смотреть на русских сверху вниз как возлюбленные сыны Цивилизации на диких варваров, что по-другому смотреть на нас просто невозможно. Всё, чем мы можем перед ними похвалиться, – это крепостью своего государства. Если мы хотим с ними соперничать, значит нужно противопоставить им цивилизацию истинно русскую, истинно народную. Если народы различаются только уровнем европейской образованности, то поляки гораздо выше нас. Если же у народа есть истинное будущее предназначение, своя судьба и своя цивилизация, тогда, быть может, нам удастся стать выше поляков.

Разумеется, эту славянофильскую агитацию 99 % читателей восприняли как тезис «русские ниже поляков», как обычное полякование и журнал братьев Достоевских попросту запретили. Иначе не возможно было понять этот текст в то время, благомысленную логику из него приходилось буквально выковыривать, поскольку Запад (а значит и Польша) был фактом, а русская цивилизация была миражом. А уж «славянство» было ещё большим миражом, причем к тому же весьма политически вредным, что все критики славянофилов отлично осознавали.

Нужно было очень верить в этот «русский мираж», очень трудиться, расширяя его и в прошлое и в будущее, чтобы в итоге придать ему то колоссальное ускорение, на котором он движется сейчас.

Тогдашние западники были западниками не из русофобии, а из здравого смысла. Особенно когда мы ведем речь о либерально-консервативных западникахгосударственниках, таких как Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев, М. Н. Катков. От них надо довольно рано начинать отличать радикальных западников, таких как В. Белинский, А. Герцен и Н. Огарев, М. Бакунин.

Различие двух уклонов западничества было огромно. Западники-радикалы принимали взгляд на Европу как на всё более революционизирующуюся цивилизационную и политическую общность и предлагали «задрав штаны бежать за комсомолом» карбонариев и прочих инсургентов. Они восприняли тезис католика П. Чаадаева об отсталости России от столбовой дороги цивилизации, но самóй этой столбовой дорогой признали революционный уклон Европы, от якобинства и до парижских баррикад июля 1830 года. Соответственно, они оказались категорическими противниками замысла Николая I: противопоставить революционизирующейся Европе русскую контрреволюционную нацию. Западом радикальных западников была Революция.

Западники-государственники были сторонниками продолжения в России петровского проекта, который на их взгляд показал себя успешным. Упорное заимствование работоспособных институтов, воспроизведение показавших себя наиболее жизнеспособными социальных и политических форм. Иными словами, усвоение европейской «истории успеха» и продолжение собственно российской истории успеха от Нарвы и Полтавы до взятия Парижа, казавшейся несомненной. Теми институтами и практиками, которые стремились копировать западники-государственники, были институты и практики умеренного либерально-консервативного западничества, запад Пальмерстона, Гизо, Кавура и прочих. Между ними тоже имелись расхождения – М. Катков был яростным англоманом, поклонником самоуправления джентри и парламента, Б. Чичерин – сторонником французского бюрократизма.

Если западников зачастую произвольно объединяют, то славянофилов, зачастую, столь же произвольно дробят. А. С. Хомяков, И.В. и П. В. Кириевские, С.Т., К.С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, иной раз, отделяются какой-то непреодолимой стеной от М. П. Погодина и С. П. Шевырева, искусственно обрываются их связи с Н. Карамзиным, архаистами, А. Пушкиным. Усилиями либерального историка А. Пыпина «правильное» либеральное славянофильство отделяется от вымышленной им «неправильной» официальной народности.

Славянофильство всё, как целое, было мощным ответом русского мыслящего общества на провозглашенный из уст власти принцип русской народности. Но славянофилы были партией не охранительства старого, а напротив – партией великой и дерзновенной мечты. Мечты, которая за следующие полтора столетия стала фактом.

Славянофильство не было, конечно, «первым русским национализмом», как его иногда называют. Первым русским национализмом были национал-консервативные воззрения Н. Карамзина, адмирала А. Шишкова, Ф. Ростопчина, Сергея Глинки. Вторым – попытки декабристов привить к уже сформировавшемуся дереву культурного и политического русского патриотизма радикально-революционные якобинские практики. Третьим русским национализмом стала консервативная программа Николая I и графа С. Уварова. На поставленную императором цель – противопоставить революции русское национальное начало, Уваров и ответил своей знаменитой триадой, то есть программой консолидации священных «остатков» русской народности для укрепления сопротивляемости России революционному духу.

«Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, невзирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия, к счастию, сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим. В сих понятиях, в сих священных остатках её народности находится и весь залог будущего её жребия…» – рассуждал министр.

Смысл, вкладываемый С. Уваровым в понятие «остатков» или даже «священных останков» (как Уваров выразился в докладе на десятилетие министерства), точнее всего выразил его интеллектуальный «фаворит» – историк Николай Герасимович Устрялов. В «Начертании русской истории для средних учебных заведений», опорном учебнике для всей уваровской образовательной программы, он пишет: «Древний Русский мiр исчез с большею частью его уставов, законов, форм, нравов, обычаев; впрочем, главные непременные условия Русской жизни, Религия и Самодержавие остались неприкосновенными». То есть по Н. Устрялову (и стоящему за ним С. Уварову) Религия и Самодержавие – это то, что осталось от древнего Русского мiра, исчезнувшего после петровских преобразований.

Останки утонувшего древнего Русского мира начинают (инструментами исторической, археографической и филологической науки) один за другим извлекаться на поверхность, собираться в целое, упорядочиваться и пропагандироваться через новоутвержденную систему образования. Усилия «возмужавшей» России направляются на то, чтобы открыть секрет её молодости.

В соответствующем ключе была составлена программа уваровских гимназий и училищ, которым надлежало стать краеугольным камнем нового русского образования. В средней школе 36 % времени отводилось на закон Божий, русский язык и литературу (сочинения русских писателей от Ломоносова до Пушкина), российскую историю в изложении Карамзина и географию со статистикой.

Особое внимание уделялось преподаванию русской истории. «Российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия, самою верною и надежною», – провозглашал ещё в 1832 году М. Погодин, заступая на кафедру в Московском Университете. Университетские кафедры истории и словесности в мире уваровского «нацбилдинга» были главными сборочными цехами. Именно достижения русской истории и филологии составляют главную гордость уваровского «направления»: «К какому прибегнули мы средству и какое орудие оказало более услуг, как не возбуждение духа отечественного в тройственной формуле “Православие. Самодержавие. Народность”? Если наши сыновья лучше нас знают родной язык, если они ближе знакомы с нашей историей, с нашими преданиями и народным бытом, то не произошло ли все это оттого, что образованию их дано повсюду русское направление? Если до берегов Немана и далее всё заговорило по-русски, всё учится по образцу русскому, если даже в Остзейском крае усиливается ежедневно владычество отечественного образования, то не русский ли язык и не русский ли дух произвели и продолжают производить этот благодатный результат? Если, наконец, публичное воспитание, без содействия запретительных мер, совершенно уничтожило частное, то не следует ли приписать это добровольное всех отцов семейств отчуждение иностранных воспитателей от образования их детей влиянию духа Русского, проявившегося во всех распоряжениях наших?

Для усиления и укрепления этого духа Министерство необходимо обязано было обратиться к источнику оного – к основательному изучению церковнославянского языка и сродных славянских наречий, и потому, с разрешения Вашего Величества, учреждены в русских университетах кафедры славянского языка и занятие оным поставлено обязанностью и в средних учебных заведениях. Главнейшие памятники нашей древней славяно-русской литературы вышли из забвения, множество актов и документов, служащих к узаконению истории, обнародованы иждивением правительства…»

Успехи археографической экспедиции во главе со П. Строевым, издание многочисленных актов, летописей и хронографов, разыскания С. М. Соловьева в его шведской экспедиции, извлечения, касающиеся русской истории даже из Ватиканского архива, – все эти исторические открытия, которым С. Уваров посвящает немало страниц в своём отчете, увеличивали познание русскими самих себя, укрепляли национальное самосознание.

Исчезнувший «древний Русский мiр» вступал в свои права. Но открывавшаяся взору мыслящего русского человека картина приводила его к выводу, что Россия есть не младшая среди европейских наций, а оригинальная самобытная цивилизация, равночестная с европейской. Здесь-то и обозначилась точка расхождения уваровской версии национализма с «четвертым национализмом» славянофилов.

Славянофилы с энтузиазмом относились к реставрации исторической памяти, проводившейся уваровским министерством. Уже в 1840 году в письме французскому депутату Мо-гену юный Самарин провозглашает: «Обратимся к изучению нашего прошлого. Извлечем его из праха, исследуем в нём зародыши жизни, наши природные начала, которые по сие время не могли получить надлежащего развития». Однако выводы из этой реставрации делались не совсем уваровские.

Уже в 1836 году, готовясь к полемике с «Философическим письмом» П. Чаадаева, А. С. Хомяков рассуждает: «От добровольного соединения Греции и Севера родилась Русь: от насильственного соединения Рима с Севером родились западные царства. Греция и Рим отжили. Русь – одна наследница Греции; у Рима много было наследников».

В этом уравнении Россия не выступает в отношении к Европе аналогом Рима в его отношении к Греции. Напротив, Русь по А. Хомякову – это прямая наследница старшей ветви древней цивилизации, греческой, от соединения с нею северного начала. Европа же это прямая наследница младшей ветви, Рима, при соединении её с тем же северным началом.

«Русский мiр» в славянофильской перспективе это не ученик европейской цивилизации, не «Рим» в его соотношении с эллинизмом, а наследник старшей греческой цивилизации в соотношении с наследником младшей римской. Русский мiр предстаёт у Хомякова как двоюродный брат Запада. Одно из двух начал – северное, варварское, у Руси и Запада общее и обеспечивающее им равенство, другое – различное, и оно дает Руси право на старшинство.

Весьма показательна заостренная полемичность замечаний А. Хомякова о Крестовых походах, бывших для самого С. Уварова, находящегося в контексте раннего романтизма, высшим проявлением европейского начала манифестацией молодости европейского духа.

«Крестовые походы были первым движением дремлющих сил Европы». «Промысел родил в недрах феодальных законов способ и случай их навсегда уничтожить. Сей способ – Крестовые походы. Они – последнее испытание юной Европы; последний её порыв, последняя её поэзия… Крестовые походы, которые в первый раз представляют Европу в виде одного великого семейства, занятого одним общим делом, имеющего в виду одинакую цель», – рассуждал С. Уваров.

А. Хомяков не только отбрасывает крестовые походы как нечто чуждое Руси, но и представляет их как бесполезные игрушки, которыми Европа была занята в то время, как русские образовывали свою душу и развивали высокую словесность.

«В XII веке у нас христианский мир уже процветал мирно; а в Западной Европе что тогда делалось? – возражает А. Хомяков не столько уже П. Чаадаеву, сколько всем романтикамевроцентристам. – Овцы западного стада, возбужденные пастырем своим, думали о преобладании; но, верно, святые земли не им были назначены под паству. Бог не требует ни крови, ни гонений за веру; мечом не доказывают истины. Бог слова покоряет словом. Гроб Господень не яблоко распри; он – достояние всего человечества. Таким-то образом мнимо великое предприятие должно было рушиться. Мы не принимали в нём участия, и похвалимся этим. Мы в это время образовали свой ум и душу – и потому-то ни одно царство, возникшее из средних времен, не представит нам памятников XII столетия, подобных Слову Игоря, Посланию Даниила к Георгию Долгорукому и многим другим сочинениям на славянском языке, даже и IX, и Х столетий».

Для С. Уварова Россия и русские – равночестная европейским молодая духом нация, обладающая остатками собственных народных начал, составляющих её особенное историческое лицо, но нуждающаяся в европейской образованности и цивилизации для «усовершения» этих начал. Для славянофилов Русь и русские есть почтенная самобытная цивилизация, имеющая собственные основания и устроение, которым европейская образованность не во всём содействовала, а во многом и повредила. Уваровская Россия нуждается в благодетельном попечении правительства и его образовательных учреждений, которые осуществляют «модернизационный скачок», приобщающий русских к цивилизации, минуя буржуазность и третьесословность. Славянофильская Русь нуждается прежде всего в том, чтобы ей не мешали быть собой, а всё остальное она и без того умеет, что доказывают документы истории… собранные Строевым и изданные стараниями самого же Уварова.

В любом случае, период ученичества и умственного покорства Западу для русских закончен. Благом были дела Петра или злом, но европейский период для России с воцарением Николая I завершился – в этом согласны оба славянофильских крыла: и панслависты в лице Погодина и «истинные славянофилы» в лице Самарина – «влияние Запада на Россию кончилось… отныне наше развитие будет вполне самобытно».

В панегирике Петру Великому (1841 г.), вызвавшему нарекания со стороны славянофильского кружка за «угодничество», М. Погодин встроил в эту схему исхода из Европы даже Николая I и министра С. Уварова: «Период Русской Истории от Петра Великого до кончины Александра должно назвать периодом Европейским. С Императора Николая, который в одном из первых своих указов по вступлении на престол, повелел, чтоб все воспитанники, отправленные в чужие края, будущие Профессоры, были именно Русские, – с Императора Николая, которого Министр, в троесловной своей формуле России, после православия и самодержавия поставил народность, – с Императора Николая, при котором всякое предприятие на пользу и славу отечества, предприятие Русское принимается с благоволением, начинается новый период Русской Истории, период национальный».