Текст книги "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова"

Славянофильство приняло тезис, провозглашенный властью: у России есть собственные исторические начала, которые не совпадают с началами революционизирующейся Европы. Эти начала могут быть извлечены из русской истории, древней русской словесности, языка. Однако из уст славянофилов этот тезис прозвучал гораздо четче: Россия есть самобытная цивилизация, от века живущая самостоятельной исторической жизнью.

«Россия – земля совершенно самобытная, вовсе не похожая на европейские государства и страны. Очень ошибутся те, которые вздумают прилагать к ней европейские воззрения и на основании их судить о ней. Но так мало знает Россию наше просвещённое общество, что такого рода суждения слышишь часто. Помилуйте, говорят многие, неужели вы думаете, что Россия идёт каким-то своим путём? На это ответ простой: нельзя не думать того, что знаешь, что таково на самом деле… Как занимателен и важен самобытный путь России до совращения её (хотя отчасти) на путь западный и до подражания Западу! Как любопытны обстоятельства и последствия этого совращения, и, наконец, как занимательно и важно современное состояние России, вследствие предыдущего переворота, и современное её отношение к Западу!» – восклицает Константин Аксаков.

Эта цивилизация была равночестна европейской и не нуждалась в проведенной Петром Великим массированной и насильственной прививке западной культуры и обычаев.

«История нашей родной земли так самобытна, что разнится с самой первой своей минуты. Здесь-то, в самом начале, разделяются эти пути, русский и западноевропейский, до той минуты, когда странно и насильственно встречаются они, когда Россия даёт страшный крюк, кидает родную дорогу и примыкает к западной», – формулирует К. Аксаков основополагающий славянофильский тезис.

Дело Петра Великого – дурное, губительное дело. Именно здесь глубочайшее отличие славянофильства, причём особенно энергично именно славянофильства семьи Аксаковых, и от национализма императора Николая I и Уварова и от взглядов западников-государственников, на воззрения которых ориентировалось правительство при Александре II. Петровское дело было не улучшением и даже не продолжением, а решительно порчей русской истории. Никто не формулирует этот тезис (хотя и звучавший прежде в «Записке» Карамзина) с такой жесткостью, как именно братья Аксаковы.

«На рубеже XVII века в России явился гениальный Царь, исполненный энергии необычайной, силы духа необъятной… – пишет Аксаков в знаменитой статье «Значение столицы» в 1856 г. – Дар силы есть великий дар, но дар опасный: направленная в ложную сторону, она может делать столько же вреда, сколько и пользы, если направлена во благо… Гениальнейший из людей, Пётр был увлечён своею гениальностию. Он взглянул на Европу: открытия, изобретения, вместе с тем утончённость и вольность нравов, приличие, разрешающее и извиняющее порок и разврат, простор страстям человеческим и блеск наружный, – поразили его взор. Он взглянул на Россию: совершающая трудный путь самобытного развития, старающаяся усвоить всё хорошее, но, не переставая быть собою, медленно идущая вперёд, признающая народ всегда народом, не одевающая разврата в приличие и благоверность, вовсе не блестящая внешним блеском, исповедующая перед гордой Европой иные, не эффектные начала смирения и духовной свободы, глубоко верующая, тихо молящаяся, показалась Россия Петру невежественною страною, в которой нет ничего хорошего, кроме доброго, отличного народного материала. Пётр не усомнился разом осудить всю жизнь России, всё её прошедшее, отвергнуть для нея возможность самости и народности».

Отсюда настоящая война, развязанная Аксаковыми против Санкт-Петербурга как столицы и сосредоточения петровского переворота: «Петербург поставлен на самом краю неизмеримого Русского государства, Петербург находится не только не в средине государственного племени, не только не среди Русского народа, но совершенно вне его, среди племени Финского, среди Чухон: Петербург принадлежит географически к России или, лучше, к владениям ея, но он находится за чертою русской жизни, за чертою коренной, настоящей России, к которой присоединились все эти владения, которая создала и которая держит всё это неизмеримое государство. Одним словом, Петербург есть заграничная столица России…

Петербург – столица России! Вот разгадка того внутреннего неустройства, в котором находится теперь Россия. Вот ключ к уразумению того всеобщего запутанного положения, до которого дошли все наши дела, и внутренние, и внешние. Вместе с новой столицей, Петербургом, теряется понимание России. Но нужно было полтораста лет состояния Петербурга в звании столицы, чтобы расшатать могучие, и вещественные, и нравственные, русские силы, чтобы довести Россию до того состояния, в котором она теперь находится, которое давно, более или менее, известно нам, подданным, которое выступило в эти годы ярко и для правительства, и которое грозит гибелью, если не примутся против него меры верные и скорые, если не возвратят России её родного воздуха, который один может исцелить её. А чтоб возвратить России русский воздух, надобно чтобы наше правительство вернулось к нам из-за границы».

И вот у К. Аксакова звучит роковой славянофильский диагноз, который так не хотелось слышать Николаю I от Ю. Самарина, когда царь спорил с привезенным из Петропавловской крепости крестником по поводу его «Писем из Риги»: Российская Империя есть государство, отчужденное от русского народа.

«Можно ли вообразить Российское государство без Русского народа? Вы можете вообразить себе Российское государство без Финляндии, без остзейских провинций, без Польши, но без Русского народа Российское государство ивообразить нельзя, – без него оно невозможно. Следовательно, Русский народ значит всё в Русском государстве. Нельзя не признать его основою, на которой всё построено, которою всё держатся, нельзя бы, кажется, не принять его в расчёт, нельзя им пренебречь. Что же мы видим? Пренебрежён именно Русский народ».

Сам Константин Аксаков термина «славянофильство» не любил. Он именовал свои взгляды «русским воззрением» и считал своей задачей «пробуждение русского в русских и возвращение русским русского». В отличие от другого направления, панславистов, мечтавших об отторжении у Австрии славянских земель, Аксаковых интересовала, прежде всего, русская народность. Брат Иван, посаженный в 1848 году в крепость, показывал: «Признаюсь, меня гораздо более всех славян занимает Русь, а брата моего Константина даже упрекают в совершеннейшем равнодушии ко всем славянам, кроме России, и то даже не всей, а собственно Великороссии».

Насколько вообще уместно называть взгляды Аксакова национализмом? Зачастую национализм трактуется как идея о праве суверенного народа на владычество над своим, национальным государством. Константину Аксакову эта идея была чужда.

«Запад, из состояния рабства переходя в состояние бунта, принимает бунт за свободу, хвалится ею и видит рабство в России. Россия же постоянно хранит у себя признанную ею самою власть, хранит её добровольно, свободно, и поэтому в бунтовщике видит только раба с другой стороны, который так же унижается перед новым идолом бунта, как перед старым идолом власти; ибо бунтовать может только раб, а свободный человек не бунтует».

В записке «О внутреннем состоянии России» (1855 г.) в противоположность концепции народоправства он развил, пожалуй, самую спорную доктрину славянофильства: учение о «безгосударственности» русского народа, который, мирно призвав Рюрика, позволил свободно действовать государству себе на пользу, не притязая ни на какие политические права и не требуя никаких конституционных гарантий. «Власть народа» для мыслителя категорически неприемлема – он один из самых антиреволюционных русских мыслителей.

«Гарантия нужна! – Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла. Вся сила в идеале. Да и что значат условия и договоры, как скоро нет силы внутренней? Никакой договор не удержит людей, как скоро нет внутреннего на это желания. Вся сила в нравственном убеждении. Это сокровище есть в России, потому что она всегда в него верила и не прибегала к договорам».

С этим слишком формальным противопоставлением русских начал западным связана у К. Аксакова и некоторая недооценка русской истории, которой он чрезвычайно интересовался. «Русский народ не любит становиться в красивые позы, в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда» – это, конечно, неправда. В реальных русских исторических источниках мы обнаружим не меньше яркого и эффектного, чем в западных. Противопоставлять русское начало западному, таким образом, не следует.

Но сколь категоричен К. Аксаков в отрицании юридического права народа на власть, столь же решительно он настаивает на полной свободе его мнения, его суждения, его критики власти. Именно «мнение народное» – та сила, с помощью которой русский народ реализует свои цели и защищает свой интерес. Эта идея отлилась у Константина Сергеевича в чеканный афоризм: «Государству – неограниченное право действия и закона. Земле – полное право мнения и слова». И сами славянофилы полностью следовали этой доктрине. Право мнения не было для них фиговым листком для прикрытия раболепия перед государством. Верно служа царям и пытаясь их «распропагандировать» в пользу русского воззрения, они при этом были бесстрашны в слове, несмотря на отставки, аресты, запреты газет и журналов.

Порой эта оппозиция – Земля versus [17]17
  «Против» (лат.). – П рим. ред.


[Закрыть] Государство, особенно доведенная до доктринерства в логике младшего брата Константина Сергеевича – Ивана Сергевича Аксакова, яркого публициста и издателя, играла со славянофильством злую шутку. Получался как бы мысленный развод государства и нации, при котором нация освобождалась не только от правления, но и от участия в делах государства. Эта роковая уязвимость славянофильской доктрины продолжает себя в русской национальной мысли и по сей день: то тут, то там вместо борьбы русских за полноправие и полновластие в своём государстве начинаются рассуждения о необходимости «развода» нации и государства, который, в этом нет никакого сомнения, приведет к гибели и того и другого.

Но всё же, если представить себе конституцию, чистосердечно построенную на принципах аксаковской «записки», – полномочие власти с одной стороны и неприкосновенность свободы мнения, право же она была бы куда лучше конструкций, когда, чтобы имитировать «народную власть», приходится «прикручивать» фитиль народного мнения, а каждое «качание прав» превращается в смертельную угрозу для государства.

«Мелькнула свету поистине вдохновенно злая мысль: завести детские балы и своё светское устройство внести в невинный мир детей…» – зло писал Аксаков. Представить не трудно, что он сказал бы о мысли завести «детские митинги» и «детские революции». Здесь мы касаемся его главной неприязни, главного предмета гнева – светского общества, публики, как мы сейчас говорим – «тусовки».

Оппозиция «“публика” и “народ“» стала значительным вкладом Константина Сергеевича (утонченного филолога) в семантику русского языка. «У публики своё обращается в чужое. У народа чужое обращается в своё. Часто, когда публика едет на бал, народ идет ко всенощной; когда публика танцует, народ молится… Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки, народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ – по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ – в русском. У публики – парижские моды. У народа – свои русские обычаи».

Несмотря на все попытки в ХХ веке оторвать народ от русских корней, оппозиция «публика – народ» всё ещё актуальна. Народ – патриот своей Родины. Публика – патриот заграницы. Народ растит из детей своих наследников. Публика жаждет чужих детей превратить в пушечное мясо своей войны с властью. Народ хочет, чтобы власть его услышала. Публика желает, чтобы власть народа испугалась, а потому слушалась только её.

Публика хочет заградить народ от власти и власть от народа – в этом главная от неё опасность. А то, что мы это слишком хорошо сегодня понимаем – заслуга Константина Аксакова, московского мечтателя, сила разума и политическое провидение которого оказались во многих аспектах больше, чем у иных из «трезвых» мыслителей.

Не уподобляться Европе, – что в революциях, что в копировании либеральных учреждений, должна Русь, а действительно глубоко познать себя – и как культура, и как религиозная общность, и как носительница быта, и как самобытный соборно-самодержавный политический строй. Таков был тезис славянофильства. Этот тезис, будучи принят и развиваясь, начал порождать самобытную русскую культуру вокруг себя, будить творческие силы, осознавшие и свою связь с прошлым, и призвание к русскому будущему.

Что читать о Константине Аксакове:

1) Аксаков, К. С. Полное собрание сочинений: В 3‐х томах. – 2‐е изд., доп. – М.: Университетская типография, 1889;

2) Аксаков, К. С. Государство и народ / Составление и комментарии А. В. Белова. – М.: Институт русской цивилизации, 2009;

3) Аксаков, К.С., Аксаков, И. С. Избранные труды / Сост., авторы вступ. ст. и коммент. А. А. Ширинянц, А. В. Мырикова, Е. Б. Фурсова. – М.: РОССПЭН, 2010;

4) Аксаков, К. С. Эстетика и литературная критика. – М., 1995;

5) Анненкова, Е. И. Константин Аксаков. Веселье духа. – СПб: Росток, 2018;

6) Валицкий, А. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства. – М.: Новое литературное обозрение, 2019;

7) Тесля, А.А. «Последний из „отцов“»: биография Ивана Аксакова. – СПб: Владимир Даль, 2015.

8) Цимбаев, Н. И. Славянофильство: Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. – М.: Издательство Московского университета, 1986.

Михаил Муравьёв-Виленский
Как Белоруссия вновь стала русской

1 (по новому стилю – 12) октября 1796 года в Москве родился Михаил Николаевич Муравьёв, Муравьёв-Виленский, генерал-губернатор Северо-Западного края в 1863–1865 годах, национальный герой Российской Империи в XIX и начале XX века. Предмет ужаса и ненависти у революционной и сепаратистской общественности, предсказуемо превращенный в советскую эпоху в пугало, а в постсоветскую – в фигуру умолчания.

Человек, спасший Российскую Империю от разрушения в 1863 году, в кратчайшие сроки и малой кровью подавивший польский мятеж, который Европа пыталась использовать как предлог для интервенции против России. Человек, возродивший белорусов, как русский православный народ.

Государственный деятель, показавший, какой действительно может быть последовательная русская национальная политика, когда её проводит твердый, энергичный и распорядительный человек с русскими убеждениями.

«Муравьёв-Вешатель», «палач», «кровопийца», «душегуб» – какими только эпитетами его не награждали, начиная с бастарда Герцена. Причём травили не только революционеры – часть петербургской аристократии считала, что сословное важнее русского национального, а потому симпатизировала польской мятежной аристократии, которую репрессировал Муравьёв, а не боготворившим губернатора русским мужикам. Некоторые даже называли Муравьёва «красным» и припоминали декабристское прошлое.

Для патриотов России Михаил Николаевич Муравьёв (1796–1866) был культовой фигурой. Им восхищались молодой Александр III, знаменитый публицист Михаил Катков, великий поэт Фёдор Иванович Тютчев. До большевистского переворота Муравьёв рассматривался как один из национальных героев России, спасший в 1863 году Российскую Империю от раскола, польского мятежа и иностранной интервенции.

Когда власть над нашей несчастной страной захватили всевозможные дзержинские и прочие польские русофобы, Муравьёв превратился в предмет ненависти, а затем фигуру умолчания. Советских школьников принуждали сочувствовать польским мятежникам вроде Кастуся Калиновского, а их победителя Муравьёва ненавидеть. Хотя это именно Муравьёв спас белорусский народ от рук пытавшихся его ополячить революционеров.

В постсоветское время наши либеральные бюрократы продолжали повторять польские клевéты. В 2005 году московские городские депутаты опозорились, заявив, что в ответ на появление в Варшаве площади Джохара Дудаева они подумывают над переименованием улицы, на которой находится посольство Польши, в честь Михаила Муравьёва. Пусть, мол, полякам тоже будет неприятно. Какими нужно быть «Иванами, родства не помнящими», чтобы уровнять одного из крупнейших государственных деятелей Российской Империи, пламенного русского патриота и великого управленца, с террористом? Впрочем, улицу, в итоге так и не переименовали – ещё и трýсы.

В последние годы, по счастью, положение меняется. Выходят монографии и исследования, посвященные жизни Михаила Николаевича, проводятся выставки. Но страх прогневать ляхов и подляшков по-прежнему силен. Ни памятников, ни улиц в его честь нет, а памятник в Вильне поляки разрушили и осквернили в 1920 году. Но есть такие памятники, которых никаким топором не вырубить, – даже в советские времена в собрания сочинений Фёдора Ивановича Тютчева приходилось включать его стихи в честь М. Муравьёва и эпитафию ему:

 
На гробовой его покров
Мы, вместо всех венков,
Кладём слова простые:
Не много было б у него врагов,
Когда бы не твои, Россия.
 

Как сложилась жизнь этого удивительного человека, который мог погибнуть на Бородинском поле, мог вместо государственной деятельности отправиться в Сибирь с декабристами, наконец, потерпел серьёзное аппаратное поражение за то, что отстаивал свой взгляд на освобождение крестьян? Затравленного подлыми стихами Н. Некрасова, бывшего министра буквально вынули с того света, в момент, когда казалось, что страна движется к распаду, и он сумел всё изменить. В чем же состоял его подвиг?

Бородинская рана

Муравьёвы были старинным, но не очень знаменитым дворянским родом, который, однако, именно в ХIX веке дал России нескольких выдающихся деятелей. У Михаила Николаевича было несколько выдающихся братьев. Александр – основатель декабристского «Союза Спасения», несмотря на это возвращенный Николаем I из ссылки и бывший Тобольским, Архангельским и Нижегородским губернатором. Николай Муравьёв-Карский, в дни Крымской войны сумевший взять считавшуюся неприступной турецкую крепость Карс и тем самым обеспечивший России сравнительно легкий выход из неудачной войны – взятый врагами Севастополь был просто обменян на взятый Н. Муравьёвым Карс. Андрей – выдающийся духовный писатель, проводивший тайную политику Российской Империи в Палестине и вообще на православном Востоке. Отдаленными родственниками этих Муравьёвых были другие декабристы Муравьёвы, включая повешенного С. Муравьёва-Апостола, а, с другой стороны, знаменитый Николай Николаевич Муравьёв Амурский, присоединивший к России Дальний Восток. И всё-таки до 1917 года, пока имя Михаила Николаевича не было большевиками проклято и предано забвению, именно он, Муравьёв-Виленский, был самым прославленным из Муравьёвых.

Отец Михаила Николаевича и его замечательных братьев, Николай Николаевич Муравьёв, был энтузиастом военного просвещения в России. На свои деньги в своей усадьбе он создал Школу колонновожатых, то есть тех, кто обеспечивает проводку армейских колонн, выбор удобных мест для ночевки и ресурсов для фуражировки. Колонновожатый должен был обладать знаниями географа и топографа, чутьем экономиста и стратега. Именно из колонновожатых комплектовались кадры Главного Штаба.

Михаил Николаевич с юных лет был помощником отца и приобрел себе репутацию вундеркинда-математика. В 14 лет он уже основал «Московское общество математиков» для распространения в России знаний по этой важнейшей науке. Однако мирную деятельность сорвало нашествие Наполеона – братья Муравьёвы отправились в армию как колонновожатые. Эти ещё мальчишки в зной и дождь, голодные, в истрепанных рваных мундирах, завшивевшие, носились перед отступавшей русской армией, обеспечивая условия её отступления.

Настал великий день Бородина, но вместо воинской славы он принес Михаилу Муравьёву пожизненные страдания – находясь в свите генерала Беннигсена, юный Муравьёв был тяжело ранен ядром в ногу. Он очнулся среди трупов, добился, чтобы его перенесли на телегу; сжалившийся санитар привязал муравьёвскую телегу к своей и дотащил до Можайска, где его сняли с телеги и, по сути, уложили в канаву. Нашелся добрый человек, перенес его в избу, подстелил пук соломы и ушел. А всё это время в ране развивалась гангрена.

По счастью в эту избу заглянул знакомый казачий урядник, он покормил Михаила и по его просьбе написал на воротах избы «Муравьёв 5‐й». По этой надписи его нашел другой знакомый, погрузил на телегу и отправил в Москву с крестьянином, служившим у муравьёвских родственников и лично знавшим братьев. Муравьёва спасла собственная сила воли, организованность и находчивость. По дороге Михаил Николаевич, хотя и находился в полубреду, везде просил писать ту же опознавательную надпись, и по этой надписи, в конечном счете, его нашел брат Александр. Вовремя удалось вызвать знаменитого хирурга, тот вырезал часть ноги, но сумел обойтись без ампутации.

Михаил Николаевич охромел на всю жизнь, стал мало пригоден к военной службе, не сделал за время наполеоновских войн той карьеры, которую сделали большинство его друзей и родичей, но, главное, остался жив.