Текст книги "Уроки ненависти. Семейный роман"

– Сердце прихватило, – вздыхая, ответил Константин Степанович, и непроизвольно сжал губы, как он всегда делал, когда врал, – возраст, наверное. Полежу минут пятнадцать и вернусь.

– Чего ты расстроился-то? – спросила она, укладываясь к мужу на левое плечо.

– Да-а, – протянул он, – глупости.

– Звонил Степан Трофимович?

– Утром еще, – отозвался Константин Степанович, – они с мамой позже еще позвонят.

– А Саша?

– Нет еще.

– Не обижайся на него раньше времени, ладно?

– Да что мне обижаться-то? – Константин Степанович поднялся на локтях. – Ты права, нужно вернуться.

Когда они вошли в зал, за столом царило оживление. Егор пересказывал недавний репортаж из предолимпийского Сочи. По его словам все, естественно, было плохо. Градус недоверия к власти вырос до предельных значений. Уровень недовольства пропорционально зависел от количества вложенных сил и средств. Кому и зачем понадобились олимпийские игры, Константин Степанович не знал. Он смутно помнил олимпиаду восьмидесятого года, да и дело было в другой стране, почти как в другой жизни. Измученная же Россия, вечно болеющая либерально-журналистскими мытарствами, по его мнению, непростительно легкомысленно растрачивала себя на этой стройке. Было понятно, что эта консолидация сил, могла принести неплохие дивиденды: и престиж, и туризм, и новая инфраструктура. Но после триумфа китайской сборной на летней олимпиаде в Пекине, российское общество рисковало последним чувством собственного достоинства. «Допустим, – думал Константин Степанович, не слушая сына, – все разворовать не получится. И худо-бедно мы подготовим достойные объекты и трассы, но кто на них будет выступать, защищая цвета нашего флага?».

– Лучше б вы перестали зубоскалить и записались бы волонтерами. Насть, а? У тебя ведь хороший английский, – вмешалась в разговор Ирина Михайловна.

– Вот еще! – фыркнула Настя. – Только мне Сочи не хватало.

– Помяни мое слово, будешь потом локти кусать, что не поехала.

– С каких это пор, мам, ты стала сторонником олимпиады?

– С тех самых, с которых не люблю пустую болтовню. Если вы такие умненькие у нас выросли и лучше следственного комитета знаете, кто где сколько денег украл, что ж вы в прокуратуру заявлений не пишите?

Но никакие аргументы на детей не действовали, а любые рассуждения о коррупции вызывали только довольные улыбки. Но Ирине Михайловне нужно было только отвлечь их, чтобы лишний раз не расстраивать отца сегодня. Она чувствовала, что муж переживает, но по какой причине пока не понимала.

Вечером Егор с невестой уехал домой, Настя пошла на кухню, помогать матери, а Митя уселся перед компьютером. Константин Степанович, молчавший весь праздник, монотонно размешивал сахар в чашке чая и думал, что ему теперь делать со всеми сегодняшними открытиями. Он знал, что по большому счету все это редкостные глупости – юность всегда мятежна и строптива. Было бы странно, если б они думали иначе. Тем более в нашей стране нет яркого положительного примера политической сознательности. Молодость не терпит рассудительности, она, как французская свобода, живет на баррикадах. Однако если оставить все как есть и не капать им лишний раз на мозги, можно ли надеяться, что они когда-нибудь повзрослеют? Но больно это слабая надежда. С другой стороны, горячих голов в России всегда было в избытке. И можно было радоваться, что они не попались на удочку какой-нибудь совсем уж экстремистской организации.

Уже в половине двенадцатого, также монотонно помешивая чай, Константин Степанович рассказывал засыпающей супруге о своих переживаниях. Она смертельно устала за день и изо всех сил старалась уследить за ходом его мыслей, но удавалось ей это не всегда.

– Думаешь, к этим разговорам можно относиться серьезно?

– Да боюсь я, понимаешь, – он чуть повысил тон, но тут же затих, понимая, что дети еще не спят. – Сначала все это прикольная тусовка, а потом, – он помолчал, подбирая слова, – потом, бац, и каменный мешок.

– Ну, какой еще каменный мешок! – негодовала Ирина Михайловна, – что ты жути нагоняешь на ночь глядя?

– Ничего я не нагоняю, – обиделся Константин Степанович, – вижу ведь я, чем они интересуются. И говорю, начинается все с монстраций, а потом они и на демонстрации ходить начнут. Ты видела, к чему призывают их эти партийные лидеры? Хорошо хоть они еще не лимоновцы, а то глядишь в тюрьме бы уже сидели.

– Какие монстрации, какие лимоновцы, что ты такое говоришь? – полушепотом заговорила Ирина Михайловна и встала, чтобы налить себе чай. – Где ты слов таких нахватался?

– Где-где, в Караганде! – он ехидно улыбнулся. – Ты за детьми следишь? Видишь, что они в своих фейсбуках пишут?

– А сам ты в этих фейсбуках что делаешь?

– В разведчика играю, – парировал Константин Степанович, – я серьезно, – он сделал серьезную мину, – я сначала тоже думал, что ерунда, а теперь понимаю – мимо прошло все наше воспитание. Другие они, Ир. Во всяком случае, не такие простые, как кажутся.

– А ты откуда знаешь?

– Да, – он махнул рукой, – понимаю, что я в их глазах совсем тюфяк, но знаешь, профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем.

– Ты что, взломал их почту?

– Ничего я не взламывал. Егор заговариваться пару лет назад стал, вот я и начал узнавать, что и как. И узнал. Там такое – лучше тебе не видеть?

– Что там?! – Повысила она голос.

– Да подожди, – нахмурился Константин Степанович, – ничего криминального пока нет.

– Порнография?

– В каком-то смысле, – он вздохнул, – не в прямом, конечно.

– Не тяни, говори уже.

Константин Степанович облизнул пересохшие губы, понимая, что на фоне всего сказанного его новости должного эффекта не возымеют:

– В общем, сын наш нигилистом вырос.

Ирина Михайловна тяжело вздохнула:

– Знаешь, я столько всего успела себе вообразить за сегодняшний вечер, что это далеко не самое страшное. Он молод, вся жизнь впереди. Еще успеет десять раз передумать. К тому же, – она посмотрела супругу прямо в глаза, – может быть, все дело в том, что это ты начал раньше положенного брюзжать?

Константин Степанович отклонился на спинку стула и отвернулся.

– Послушай, – быстро заговорила Ирина Михайловна, – я не говорю, что нет повода для беспокойств. Но и ты тоже можешь ошибаться, и слишком строго его судить. Вспомни себя. Что ты в его годы думал?

– Я в его годы задницу в Баренцево море морозил, – проговорил Константин Степанович с обидой.

– Ладно-ладно, не сердись. Делать-то что?

– Не знаю, – он вздохнул, – не знаю.

– У меня к тебе просьба, можно?

– Какая?

– Не выясняй с ними отношений, ладно?

– А как ты себе это представляешь? – он пожал плечами. – Что я могу им сказать? Есть миллион способов досадить отцу, но они, блин, постарались.

– Никто досадить тебе не хотел.

– Знаю! Тут в другом дело. Все-таки история не резиновая. Я гляжу на все эти революции, марши несогласных, болотные площади и думаю, что если, не дай Бог, полыхнет, наши дети будут против нас.

– Разве есть повод так думать?

– Не знаю. Но мне кажется, что побеспокоиться стоит. Кто знает, что будет завтра, если сейчас головы с плеч летят. Полмира в гражданской войне. Каддафи убит, что будет, когда Асада свергнут?

– Это все так далеко.

– Ближе, чем ты думаешь.

Он замолчал, глядя в полупустую чашку.

– Я пока лежал сегодня, думал, что где-то на просторах нашей страны, бродят специально обученные люди, которые под различными предлогами вербуют молодежь, усиливая, таким образом, влияние на общество.

– О чем ты?

– Война – последнее средство. До нее много чего еще можно испробовать. Есть более тонкие способы победить противника. Например, общество можно деморализовать, посеять раздор и разложение. Такие голоса есть, поют сладко, а потом кровь из ушей идет. Горько думать мне, что дети наши могут сочувствовать каким-нибудь очередным Родзянкам с Алексеевыми, когда до победы остается совсем чуть-чуть.

– Пойдем спать, – отозвалась Ирина Михайловна через несколько секунд, – совсем уже ничего не соображаю. Покажешь мне завтра, что ты там нашел? – добавила она, проходя мимо закрытой двери Настиной комнаты.

Но следующий день, вопреки надеждам Ирины Михайловны, не принес долгожданного облегчения. Она надеялась, что утром Константин Степанович посмотрит на все свежим взглядом и перестанет зря волноваться. Пока супруг был на работе, Ирина Михайловна пробежала глазами страницы своих детей, и ничего крамольного не нашла. Константину Степановичу повезло меньше: мало того, что ему на глаза всюду попадалась нецензурная брань в комментариях; уже отчаявшись, он обнаружил у Насти в личных данных главу мировоззрение, с кратким и достаточно красноречивым резюме: «Пастафарианство».

– Ну, вот, приехали, – откинулся он на спинку стула и нервно отодвинул ноутбук. – Приехали.

Насти дома еще не было, Митя, по заведенной традиции сидел в наушниках, уткнувшись в монитор. Константин Степанович каждый раз наблюдал эту картину, приходя домой. Ирина Михайловна встретила его в прихожей с новостью, что ничего плохого она не нашла.

– Что еще за пастафарианство? – она наклонилась к компьютеру, чтобы удостовериться, что ее муж не ошибся.

– Это глумление над религией. Они якобы поклоняются невидимому летающему макаронному монстру. Чушь, в общем. Но дело в другом, – он встал и прошелся по комнате. – Вот скажи мне, какими нашими действиями мы довели детей до такого? Они ведь и книги вроде хорошие читали, и в дурных компаниях замечены не были, разве нет?

– Тем, – начала мягко Ирина Михайловна, – что мы, видимо, не все им объяснили. Ты вот разговаривал с детьми когда-нибудь о Боге?

– Нет, – задумчиво ответил Константин Степанович. – То есть это все-таки наше упущение.

– За всем не уследишь. По-твоему все совсем плохо?

– Не знаю, – он плавно повернулся к жене, – думаю, что все намного серьезнее, чем кажется на первый взгляд. Я понимаю, – он посмотрел Ирине Михайловне в глаза, – что с виду тут ничего страшного нет. Дело в том, что это все-таки не атеизм. Атеизм – это тоже позиция, он оставляет человеку хотя бы возможность поиска, а вещи типа пастафарианства не оставляют ничего.

– А в чем суть-то? Расскажи хоть в двух словах.

– Да глупости там. Педсовет какой-то американской школы решил, что кроме дарвинизма в биологии нужно преподавать еще и креационизм, дескать, есть люди, которые такого взгляда придерживаются, стало быть, их нужно уважить. Один родитель воспротивился этому решению, и чтобы донести до народа абсурдность решения школьных чиновников, создал религию – пастафарианство – и заявил, что его взгляды тоже нужно уважать, и кроме креационизма необходимо изучать происхождение мира согласно его религии. Это юридическая коллизия, вопрос образования, а не мировоззрения. Наши товарищи взяли и вырвали ее с корнем из контекста. И она, как ни странно, перестала быть остроумной. Выродилась в глумление над религиозным чувством, – он помолчал какое-то время. – Боюсь, что дети наши не понимают самых элементарных вещей, прописных истин. Вот скажи мне, может ли быть что-нибудь святое у человека, который глумится над самой потребностью в святыни?

Ирина Михайловна молчала, раздумывая над словами мужа.

– А самое плохое в этой ситуации, Ир, что и спросить ведь об этом нельзя. Потому что может быть еще хуже. Вот придет она сегодня домой, а ты ей: «Что это у тебя там за пастафарианство в Контакте?». И вот как жить, если она ответит что-нибудь вроде «Да так, ерунда просто, за компанию с ребятами поставила»?

– И что делать? Молчать?

– Не знаю, – он пожал плечами. – У меня в детстве по соседству жила бабушка старенькая, так вот, к ней постоянно приезжал внук, – помолчав, начал Константин Степанович, – она глуховатая была, постоянно все переспрашивала. Так вот мальчишкой парень этот и матом мог ее послать, думал, она не слышит.

– А она слышала?

– Еще как. Она прикидывалась глухой, чтобы был повод не показывать обиды. Да и была она, скажем прямо, человеком почти святым. Я от нее ни одного дурного слова не слышал. В общем, глядел я на это и думал, вот будут у меня дети, я тоже не буду с ними ругаться из-за глупостей, они ведь все равно не поймут. А все важные глупости и грубости запишу и приберегу. Когда они вырастут и будут свои семьи создавать, передам им записи и объясню, в чем они были неправы, и на что следует обратить внимание при воспитании детей.

– Вот уж не думала, что ты такой мстительный человек.

– Вовсе я не мстительный. Да и придумал я это, когда мне лет четырнадцать было.

– А сейчас-то к чему вспомнил?

– Мне вдруг показалось, что это как раз тот случай, который нельзя таким образом обыграть – засмеют. Но вообще-то я скорее о том, что молчать нам нужно и прикидываться валенками. Что бы мы ни делали, цугцванг.

Молчание потребовало от Тихомировых серьезных усилий. Константин Степанович постоянно улавливал какие-то инсинуации в речах детей, цеплялся к словам, особенно в разговоре со сыном, из-за чего они стали реже созваниваться. В отношениях с Настей начали дуть сквозняки, хотя раньше никаких сложностей с дочерью не было. Ирина Михайловна быстро сдалась и решила, что муж просто придирается к детям. Константин Степанович тяжело переживал их взросление. Даже дома не мог найти себе места после того, как съехал Егор, а Настя стала постоянно задерживаться на занятиях. Особенно он тосковал по дочери. И боялся, что она вот-вот приведет домой жениха.

В конце тринадцатого года на фоне новостей из бунтующего Киева и бесконечных репортажей о гаснущих факелах, Константин Степанович крепко поругался с сыном. Егор время от времени злорадствовал на своей странице по поводу предстоящей олимпиады. Выкладывал статьи, разоблачения, расследования, авторы которых выискивали любые недостатки в спортивных новостройках и долго потом соревновались в остроумии, смакуя подробности. Никто не удосуживался проверять эти новости, и они сплошным потоком заполонили ленты социальных сетей. Еще Егор внимательно следил за событиями в братской республике, постоянно выкладывал фотографии, новости и воззвания Евромайдана с одобрительными комментариями. Он был убежден, что европейский выбор Украины – самое лучшее решение. Под другой статьей, рассуждающей о природе майдана и о том, когда же он, наконец, наступит в России, Константин Степанович ввязался в дискуссию. Но Егор не стал ему отвечать, стер его комментарий, удалил отца из друзей и добавил в черный список. Такая наглость вызывала у Константина Степановича приступ бешенства. Ирина Михайловна с трудом удержала его от полуночного выяснения отношений с сыном.

Когда Настя вышла на кухню, поглядеть, что за шум, кризис уже миновал. Константин Степанович сидел за столом, подперев подбородок кулаками, и кусал губы. Лицо его было багровое, грубое, словно изрытое оспинами, которые почему-то Настя никогда не замечала. Раньше она всегда видела отца сильным и бодрым, теперь же он предстал перед ней постаревшим и слабым: голова стала почти полностью белая, лоб прорезали глубокие морщины, он сидел, сгорбившись, тяжело дышал, выдыхая воздух со свистом. К дочери он даже не обернулся.

– Что случилось, мам? – спросила она у Ирины Михайловны, выходившей из ванной.

– Глупости, – отозвалась она, – иди спать.

– Может быть, все-таки расскажете?

– Егор Константинович учудил, – сдавленным голосом отозвался Константин Степанович.

– Что он сделал?

– Добавил отца в черный список за какой-то комментарий.

– Так он, может, это, чтобы перед друзьями стыдно не было, – заторопилась Настя.

– Отца родного устыдился? Ну-ну, – Константин Степанович сплюнул в сторону кусок выкушенной кожи, приложил к губе фалангу указательного пальца, проверить, не идет ли кровь, и повернулся к дочери, – что ж я, по-вашему, своего мнения высказать не могу?

Настя обиженно опустила глаза.

– Иди спать, родная, – прошептала Ирина Михайловна, – сейчас не лучшее время для разговоров.

Настя тихо поцеловала отца в щеку, что-то сказала матери на ухо и ушла в свою комнату. Константину Степановичу от этого привычного ее детского жеста стало не по себе: теперь он чувствовал себя еще и виноватым. Он хотел извиниться перед Настей, но Ирина Михайловна во второй раз удержала его от глупостей. В его состоянии любой разговор может быть во вред. Константин Степанович спорить не стал, разговаривать ему действительно не хотелось, тем более не хотелось объясняться. В конце концов, его раздражение понять было несложно.

Уходя утром на работу, Константин Степанович размышлял лишь о том, как приструнить старшего сына. Спал он накануне плохо, нервно, долго засыпал, подскакивал ночью несколько раз и был теперь на весь мир сердит. Он уже не думал, как исчерпать конфликт, был слишком обижен. Ему хотелось найти такую формулировку, которая одновременно выразила всю низость выходки Егора и глупость идеи, из-за которой он оскорбил отца. В голове был настоящий туман, мысли словно застряли в пробке, и пока Константин Степанович пробирался сквозь тернии к офису, он успел несколько раз поскользнуться, промочить ноги, основательно замерзнуть. Мысли о давешней ссоре сами собой отошли на второй план. Еще на работе у него подскочила температура. Константин Степанович не помнил, как вернулся домой.

Болезнь его оказалась на удивление острой и тяжелой. Температура была невысокая, держалась на границе тридцати восьми градусов, но головная боль казалась совершенно невыносимой, жутко болели глаза, и любой источник света становился орудием пытки. Нос не дышал совсем. Иногда Константина Степановича разбивал приступ паники, ему казалось, что он задыхается. Иной раз он не мог откашляться, начинал и не мог остановиться. И кашель, и чиханье вызывали резкую боль в груди и спине, такую острую, что после нее на короткое время оставались остаточные ощущения. Больному казалось, будто он физически ощущает бронхи в легких. К ночи первого дня заболела поясница. Боль бы тупая, тягучая. Константин Степанович постоянно ворочался, пытаясь найти положение, при котором болело бы меньше. Когда он пытался встать, голова неистово начинала кружиться, иногда возникали приступы тошноты, которые окончательно выбивали больного из колеи.

Перед сном к отцу в комнату зашла Настя.

– Вот, погляди, до чего вы отца довели этими своими, – ворчала Ирина Михайловна, сбивая температуру на градуснике.

– Да не они это, – тихо проговорил Константин Степанович, – у нас пол офиса болеет. – Ему было приятно, что Ирина Михайловна вернулась на его сторону, и в глубине души он чувствовал рациональное зерно в ее словах. Но больше всего в эту минуту его тревожила мысль, что с таким резким началом он рискует не оправиться от болезни. И ему не хотелось, чтобы любимая дочь, случись что, чувствовала бы себя виноватой. А вот про старшего своего сына он такого сказать не мог. Новости о тяжелой болезни отца до Егора долетели сразу же, однако он, зная, что Константин Степанович на него обиделся, не спешил навестить родителей.

Облегчение наступило только к вечеру третьего дня. Основные симптомы еще оставались, но боль от чихания и кашля стала утихать, стала меньше болеть поясница. Правда, по-прежнему было тяжело, и больной не мог определить, проходит боль или он к ней просто привык. Ничем полезным заниматься не получалось. Не удавалось даже читать. В тяжелые часы бодрствования можно было слушать телевизор: смотреть не получалось. В какой-то момент Константин Степанович обнаружил, что если лежать достаточно далеко от экрана, одним глазом можно временами подглядывать без ущерба для самочувствия.

Кроме новостей ничего интересного не было, и волей-неволей Константин Степанович слушал о майдане и о путешествиях олимпийского огня. То и другое давным-давно его раздражало: в бесконечных метаниях с факелами он видел издевательскую усмешку над страной. В провинции люди живут в постоянной нужде, кое-как концы с концами сводят, советские ресурсы уже истощились, нового ничего не построено, а эти со своим огнем носятся, как дети – так не вовремя началась эта грандиозная стройка. Раздражало, как все это преподносилось в СМИ. И это без учета коррупции. О ней Константин Степанович рассуждать вообще не любил. Во-первых, она была главным поводом для истеричной критики властей, а во-вторых, Тихомиров искренне не понимал, чем крупный бизнес отличается от коррупции. Проблема только в том, что самые важные предприятия в нашей стране принадлежит государству. Правда, в развитых странах государство принадлежит крупному бизнесу. Не было сомнений, каким способом большие боссы выигрывают тендеры и получают концессии. Методы везде похожи, разница только в проценте государственной собственности. И там, и тут повестку дня задает капитал. А он всегда идет по пути наименьшего сопротивления. Пока вывозить ресурсы из страны дешевле, чем обрабатывать, никто не будет развивать наукоемкое производство.

Другая проблема заключалась в том, что капитализм требует хотя бы минимальной правовой культуры. Дело не только в частной инициативе и конкуренции, но еще и в возможности решать споры через суд, цивилизованно. Эту культуру нельзя насадить за день, ее нужно долго и терпеливо воспитывать. Государство должно вернуть себе посредничество во всех гражданских делах, стать для жителей дешевле, доступнее и эффективнее кумовства. Но это не так просто, тем более, когда вся страна от мала до велика живет так, словно государство существует только на бумаге.

Все эти сложные вопросы Константин Степанович обсуждал с детьми, когда они проявляли интерес. Но оказалось, что они забыли все, чему он их учил. Взрослого человека переубедить нелегко, но от попыток повлиять на их взгляды он не отказывался, и сам стал внимательнее следить за новостями. Когда кризис болезни миновал, у него появилось время все обстоятельно обдумать. Безделье очень утомляло Тихомирова, а в размышлениях он находил хоть какое-то отдохновение, коль скоро читать пока не получалось.

В своих рассуждениях он пытался объяснить сыну, почему его увлечение украинскими событиями глупо. Наивно полагать, будто майдан сложился стихийно, сам по себе. Это хорошо организованное движение, призванное обеспечить своим кураторам вполне ощутимые выгоды. Политика всегда обслуживает экономические интересы, и очень важно видеть их за красивыми лозунгами о свободе, равенстве и братстве. И уж тем более в американских разговорах о «демократизации» Украины. Никто не вкладывает деньги, не рассчитывая получить с них хороший процент. Он в деталях пытался представить, что ответит ему Егор. И был вопрос, который вдруг поставил его в тупик: почему, если западная демократия так зациклена на обороте капитала, как она допустила принятие антимонопольного законодательства?

На шестой день болезни, когда самочувствие позволило ему прогуляться до аптеки, он вдруг явственно почувствовал, что понимает ответ на этот вопрос. Подходя к подъезду, Константин Степанович обнаружил, что железная дверь открыта, стало быть, в доме не было света. Это известие несколько его раздосадовало, ведь подниматься нужно было на последний этаж. Сначала он подумал, что можно и подождать, но мысль, что придется ждать на холоде, заставила его воспользоваться лестницей. На третьем этаже закружилась голова, дышать стало тяжело, и Константин Степанович остановился отдохнуть.

«Отдельные предприниматели, конечно, могут быть социально ответственны, помогать людям, участвовать в благотворительных фондах и акциях, но капитал сам по себе существует как живое существо. Он непрестанно борется за свое существование и приумножает себя всеми возможными способами, – думал Константин Степанович, пытаясь восстановить дыхание. – И, по логике вещей, антимонопольное законодательство должно служить этой же цели, – он отдышался и пошел вверх медленнее. Какая-то мысль смутно мелькнула в его голове, но он не успел за нее ухватиться, осталось только ощущение предельной ясности, чувство, будто вот-вот он доберется до искомого смысла. – Антимонопольное законодательство призвано делить крупный бизнес, чтобы более мелкий капитал мог выходить на рынок с конкурирующим товаром или услугой. Каким образом могут быть выгодны конкуренты? – он остановился между этажами, ожидая, пока перестанет кружиться голова. Пот катился градом по лицу и спине, Тихомиров снял шапку, чтобы не перегреваться. – Разделяя бизнес, можно делить и расходы на поддержание инфраструктуры, – продолжил он, – но едва ли это даст значительный выигрыш. Можно, наверное, продать часть отработанных технологий, а вырученные деньги пустить в оборот. Нет?». Войдя в квартиру, Константин Степанович присел на скамеечку в прихожей и вдруг понял: «Промышленникам выгодна война, особенно тем, которые остаются на периферии событий и могут без труда размещать заказы на своих фабриках. Но в мирное время победителем выходит тот, кто стимулирует спрос! – Константин Степанович вскочил на ноги от воодушевления. Все было ясно, нужно было только сформулировать, – спрос требует денег, соответственно, тот, кто может обеспечить к ним легкий доступ, оказывается в дамках».

Егор заглянул к родителям только тридцать первого декабря. До этого он несколько раз звонил матери, но с отцом не разговаривал. Настя передавала ему сводки с полей, и в общих чертах о настроениях в доме он знал. Праздничные приготовления уже подходили к концу: Ирина Михайловна на кухне следила, чтобы горячее не подрумянилось сверх меры, Настя суетилась в своей комнате, собираясь к друзьям. Для проформы работал телевизор, но чтобы разобрать слова диктора, нужно было прислушиваться. Константин Степанович сидел в большой комнате и размышлял о своем, изредка поднимая глаза к экрану. Новогодние праздники его печалили. Он очень сильно любил их в детстве, каждый раз надеялся, что новый год будет лучше предыдущего, но ничего не менялось. С какого-то возраста это беспочвенное ожидание чуда стало тяготить. Оно создавало в душе неловкое ожидание: слишком слабое, чтобы, наконец, изменить жизнь, но достаточно сильное, чтобы заметить, как его попирает действительность. Со временем Константин Степанович отказался от традиции вспоминать за ужином успехи, подводить итоги. Вместо этого он размышлял, как перераспределить силы в новом году, чтобы сохранить то, что дорого сердцу, куда в этом году придется основной удар жизни, а где можно не растрачивать силы. Прогнозы он строил весьма неточные, но эта привычка помогала наводить порядок в душе. Правда, на этот раз он видел в ней отголоски наступающей старости.

– Давненько ты не приходил. С престарелыми родителями разговаривать-то, наверное, не о чем, – начал Константин Степанович, когда Егор зашел в зал.

– Ты все еще дуешься?

– А ты, как я погляжу, считаешь, что у меня на это нет причин?

– Извини, пап, я просто не сдержался, – смягчился Егор.

– Да нет уж, развязался, так отвечай за поступки. Просто бы не сдержался, позвонил бы да извинился, и из черного списка бы удалил. А я-то, если мне память не изменяет, до сих пор там.

– Так тебя из черного списка удалить нужно, чтобы ты перестал обижаться?

– Уже незачем, – Константин Степанович повернулся к сыну. – Что же я такого сделал, сынок, что ты отца стыдишься?

– Да я не стыжусь, – отозвался Егор, глядя в пол.

– То есть ты меня ради шутки на хер послал?

– Я не посылал.

– Ну-ну.

Константин Степанович отвернулся к телевизору. Егор постоял еще несколько секунд и вышел. У родителей он долго не задержался, перекинулся парой слов с Настей, с мамой обсудил планы на каникулы и ушел, не проронив ни слова о разговоре с отцом. Ирина Михайловна расстраивалась из-за их ссоры, и хотя она поддерживала мужа, сыну нравоучениями не докучала. Если бы возник повод, она бы высказалась, но по собственной инициативе решила не лезть. Самое загадочное в этой истории было то, что Егор к истерике был не склонен и всегда производил впечатление человека взвешенного, если не сказать, хладнокровного. Вряд ли кто-нибудь мог предположить, что из-за минутного порыва, из-за банального вопроса – «Кому выгодно?» – можно так сильно поругаться с родителями.

В мотивы Егора Константин Степанович вникать не хотел. Он свято верил, что сын не имеет права так поступать с отцом. Особенно если отец был нормальный: ребенка не бил, пьяным под забором не валялся, из семьи не уходил. И уж тем более нельзя было предположить, что Тихомиров написал в комментариях какую-нибудь глупость. Егор получил в институте техническую специальность, в политических вопросах был дилетантом, и хотя сам Константин Степанович политиком не был, определенную идеологическую подготовку он все-таки проходил, кое-что понимал в жизни. С тех пор как он учил историю, на политической карте мира произошли значительные перемены. Все эти события Тихомиров встречал уже взрослым состоявшимся человеком. Егору в девяносто первом было всего три года, он не видел Советского Союза и едва ли мог составить адекватное представление о жизни в СССР. А уж чему их учили на уроках истории, Константин Степанович знал в самых общих чертах.

В семье Тихомировых следили за событиями в Украине. Никакого интереса у Константина Степановича не было, просто хотелось знать, что в голове у старшего сына, чего от него можно ждать. После Рождества Ирина Михайловна огорошила супруга новостью, что Егор якобы хочет поехать в Киев, поддержать митингующих. На самом деле Ирина Михайловна неправильно поняла Настю, которая делилась с ней новостями от Егора. Но если однажды и был такой разговор, решил для себя Константин Степанович, значит, какие-то основания для него были.

– Егор собирается куда-то ехать? – обратился отец к Насте за ужином – в тот вечер она осталась дома.

– Я ничего не слышала, – ответила она тихим голосом, глядя в тарелку. Настроение для разговора у нее, судя по всему, было неподходящее, но иного случая могло не представиться.

– Про Киев что?

– Это какие-то его друзья собирались, – она помолчала немного. – Он говорил, что и ему хотелось бы, но это несерьезно.

– Что ему, интересно, там делать?

– Не знаю, – безучастно ответила Настя.

– Ты с ним общаешься?

– Время от времени.

– Ясно, – он замолчал, собираясь с мыслями. Настя не поднимала головы, и его это беспокоило. – А у тебя все хорошо? Чего ты сегодня так рано домой вернулась? К экзаменам готовишься?

– Все в порядке, пап, – выдохнула Настя.

Остальной вечер прошел в тишине, что в их доме случалось крайне редко. Молчала даже Ирина Михайловна, которая обычно без проблем начинала разговор. Когда ужин закончился, Настя собиралась вымыть посуду, но мать ее остановила:

– Иди в комнату, я справлюсь.

Настя ушла, Константин Степанович развернулся на стуле: