Текст книги "Уроки ненависти. Семейный роман"

7

Болезнь Александра Степановича оказалась серьезной. И хотя от врачей о своем состоянии он слышал разное, в целом, все сходились во мнении, что, несмотря на его возраст, он вполне мог умереть. Оправился он, правда, быстро, но все же пришлось поскучать в больнице под капельницей. К своему выздоровлению Тихомиров отнесся без лишнего оптимизма. Вяло принимал облегчение близких – их показная бодрость вгоняла в уныние. Лежа на неудобной койке, Александр Степанович думал, что после пережитого приступа в сердце, должно быть, отмерла область, отвечающая за волю к жизни. Может быть, он даже сожалел, что выжил, и не мог представить, как дальше жить с этой невыносимой тоской. Какая-то часть его души знала, что подобные чувства вызваны общей тяжестью его состояния. Люди обычно плохо переносят инфаркт, особенно в нашей культуре, где этот диагноз звучит как приговор. А тех, кто выжил, нечасто радуют хорошим прогнозом. Но его не пугала возможная инвалидность и неполноценная жизнь, а ощущение несмываемого душевного позора, что он и раньше был обузой для своей семьи, а теперь его еще будут жалеть. Волю парализовало. Он чувствовал слабость и понимал, что она имеет психологическую природу. Чувствовал, будто этот приступ сокрушил в нем все кости, и теперь совершенно не на что опереться.

Родителям и брату ничего о случившемся не рассказали. Александр Степанович повздорил из-за этого с женой: она была убеждена, что родителям все-таки нужно было сказать. Настаивала, что лучше всего ему было погостить пару месяцев в Балаклаве, подышать морским воздухом, оправиться и физически, и морально. Сам Александр Степанович не видел в долгом пребывании в отчем доме никаких подкрепляющих здоровье факторов. Родителей эти известия явно обеспокоят, а если еще и приехать к ним, мать залечит его до смерти.

Вернувшись домой, Александр Степанович явственно почувствовал, насколько холодны и негостеприимны стены его квартиры. Все на своих местах, но порядок тусклый, безжизненный, пластмассовый. Дети встретили отца тихо, осторожно выглянув в коридор. Ксения Игоревна говорила по телефону: ее голос доносился из гостиной. Она что-то записывала и не вышла ему навстречу. В одном этом факте он почувствовал горький привкус одиночества: она всегда обижалась, если он ее не встречал, но сама так нередко поступала. Он постоял несколько секунд и начал с тяжелым вздохом разуваться. После случившегося он физически ощущал работу своего сердца, и теперь, чувствуя глухую боль за грудиной, не мог понять, что заставило его тогда позвать жену на помощь.

– Почему ты не позвонил? – вышла Ксения Игоревна, не отрываясь от телефона. Но тут же, не дождавшись ответа, жестом попросила ничего не говорить. – Да? Разговор оборвался. Так что, ты говоришь, там случилось? – она развернулась и ушла в комнату.

Александр Степанович огляделся. Дети тоже вернулись к своим занятиям. «Вот и вернулся домой», – пролетело у него в голове. Он бросил сумку с вещами в пороге и присел на стульчик у двери. Навалилась усталость, возникло знакомое тревожное чувство удушья. «Так и умру, – подумал Александр Степанович, – не от инфаркта, так от отека легких». В прихожей он дождался, пока дыхание не выровнялось, вошел в квартиру и заперся в ванной. Сполоснул кипятком ванну, закрыл слив и сел на пол, раздумывая, как теперь со всем этим жить.

«Надо было ехать к родителям», – думал он. Но мысль эта тотчас же приводила его в уныние. Родительский дом с самых ранних пор был для него чужим. Все, что так любили родители, к чему они хотели привязать сыновей, чему научить, всякий раз вызывало ступор, безвольное оцепенение. Раздражала и даже злила настойчивость, с которой ему предлагали рецепты долгой и счастливой жизни. «На все вопросы у них есть простые ответы, даже на самые сложные!» – думал он про себя со злобой. Каждый раз, когда он делился с родителями своими переживаниями, они отвечали ему невпопад, словно совсем его не слушали. Говорили что-то вроде: «Сходи, искупайся, посвежеешь». А он спрашивал, например, почему солнце одинаково светит на праведных и неправедных.

– И так каждый раз, – вздохнул он. – Каждый раз.

«И так они носятся с этим морем, далось оно им, – подумал Александр Степанович, стискивая зубы. – Огромная лужа, просто огромная лужа! Море! – он усмехнулся. – Целое море отчуждения». Эта мысль ему понравилась, и он воспрял духом, когда в следующий миг осознал, что отчуждение, по сути, главная причина существования человека, личности. Это, в каком-то смысле, родина человека. «Только в муках отчуждения он может родиться, да и сами роды уже отчуждение», – заключил он, опуская глаза. У него, как ему думалось, не было в мире ничего своего, и все эти размышления, хоть они и были едва ли не единственными радостными мгновениями, разделить было не с кем. Он закрыл кран, разделся и залез в воду.

С годами Александр Степанович становился заметно более мнительным. Эта черта характера доставляла ему массу хлопот еще в юности, но и он сам, и родители, которые в порыве гнева могли назвать его мямлей, надеялись, что однажды он найдет в себе силы преодолеть эту слабость. Однако слабость эта проявила недюжинное упорство, и теперь, лежа в горячей воде, он чувствовал, что потерпел на этом фронте решительное поражение. Мнительность, застенчивость, малодушие – в разное время он называл это разными именами – стала своего рода отличительной чертой его характера, главной действующей силой. Отсюда, как он в свое время догадался, произрастала и его гипертрофированная рассудочность. В рассуждениях он находил твердую почву, когда требовалось принять решение. Однако с годами и решения становились тяжелее, и в размышлениях стало появляться столько переменных, что ни один рассудок не мог гарантировать надежной почвы под ногой. Последние несколько лет Александр Степанович постоянно слонялся по болоту сомнений, с тревогой ожидая, когда же, наконец, ему «повезет», и он окончательно увязнет и пойдет ко дну. В том, что это непременно случится, он был уверен: ему часто не везло. И все же на больничной койке казалось, будто все еще может наладиться. Но нет. «Ну, действительно, – горько усмехался он про себя, подставляя лицо под душ, – кто я такой, чтобы меня встречать. Подумаешь тоже. Явился, не запылился». В больнице ему казалось, что все проблемы он себе только навыдумывал, и сердечный приступ был совершенно нелогичен, но теперь никаких сомнений не осталось. Он был с самого начала прав: проблемы не только у него в голове. И то, что он замечает какие-то странности, не иллюзия, не игра воображения, а самая что ни на есть правда.

Жизнь выхолащивалась, и, в конце концов, в сухом остатке не осталось ничего, кроме семьи, пусть еле живой, отчужденной, разрозненной, но все-таки семьи. Старшего сына Александр Степанович перевоспитать не надеялся, он прекрасно понимал, что время уже упущено. Может быть, когда-нибудь Васька одумается, перебесится, но верилось в это с трудом. Миша был еще мал, и отцовских проблем понять не мог. Тихомиров очень его любил и с радостью проводил с ним время, но в трудную минуту в компании младшего сына ему становилось невыносимо. На эмоции Александр Степанович был обычно скуп, а подтекста Мишка еще не улавливал. Он рос мальчиком увлеченным, и, рассказывая о чем-то, заигрываясь, мог забывать обо всем на свете.

Но хуже всего было с Ксенией Игоревной. После смерти Лары они с супругой постепенно стали отдаляться. Теперь, по-видимому, наступил переломный момент, количество перешло в качество: в жизни Ксении Игоревны возникло что-то (или кто-то) более важное. Нельзя сказать, чтобы Александр Степанович никогда не задумывался о возможности подобной ситуации. С самого первого дня, когда супруга его проявила свой деловой характер и сметку, он понял: это только вопрос времени. Он боялся этого больше всего на свете, и теперь со вздохом признался себе, что все очевидно, и дальше кривить душой уже нельзя. Не перед ней, перед собой. Но тут же Александр Степанович вздохнул еще тяжелее: «Не нужно было звать жену на помощь. Лучше было умереть».

– А что? – сказал он сам себе. – Дети выросли, – собственный голос вдруг показался ему каким-то неестественным, чужим, поэтому он замолчал, раскручивая в уме эту мысль: «Всем стало бы легче. Она бы легко вышла замуж, вечно вокруг нее мужики какие-то вились. Отчим, может быть, и Ваську бы приструнил».

– А Мишка? – он замолчал. – Мишке, может быть, и было бы плохо без отца, – ответил он сам себе. – Ну, а разве с таким отцом хорошо?

В следующую секунду перед глазами все померкло, и он словно воочию увидел праздничный зал ресторана, заполненный гостями, белые цветы, столы, посуда, шампанское, вино, водка. А во главе стола в белом платье его супруга рядом с высоким лысеющим мужчиной лет сорока пяти в светлом дорогом костюме с бабочкой. А рядом и тоже в бабочках, но в темных костюмах тройках его сыновья: Васька, недовольно ковыряющийся в тарелке, и Мишка, постоянно вертящийся на стуле. Услышал какие-то громкие звуки, сперва нечленораздельные, а потом проступающие из хаоса голоса, музыкальные цитаты, поздравления, выкрики «Горько!», поддержанные звонким Мишкиным голосом. Увидел, как-то дергано, словно кадр завис, а потом ускорился, чтобы догнать время, как, улыбаясь, поднимается со стула его жена, и как левой рукой властно влечет ее за талию к себе новый супруг, наклоняясь над ней для поцелуя.

От этого ужасного видения его отвлекла супруга. Она прошла мимо ванной, по-прежнему разговаривая по телефону. Судя по интонации, говорила она уже с родителями. Александр Степанович легко угадывал ее собеседников: слишком уж сильно менялась ее манера речи, даже тембр голоса. По работе она всегда говорила легко и непринужденно, словно у аппарата был не деловой партнер, а друг детства, или ухажер, если не сказать любовник. Сейчас он был даже рад слышать усталость в ее голосе, значит, работа на сегодня уже завершена, и они смогут хотя бы поговорить

«Впрочем, – пронеслось в голове у Александра Степановича, – это еще ничего не значит». Он начал перебирать в памяти, когда в последний раз им удавалось поговорить, не отвлекаясь по мелочам. И с удивлением обнаружил, что в их семье было принято отключать телефоны только во время ссоры, все остальное время она должна была быть на связи. С появлением смартфонов эта задача упростилась. Александр Степанович буквально скрипел зубами, когда в полночь, например, Ксении Игоревне могли написать, и она всякий раз отвечала, не обращая внимания ни на время, ни на самочувствие, ни на протесты супруга. Вообще, высокие технологии изрядно испортили их быт. Они, конечно, сократили ненужные контакты, встречи, переговоры, планерки до минимума, превращая их в короткие запросы, не требующие больше минуты внимания. Но за сутки (так как они обычно не создавали большого беспокойства) их набегало так много, что было удобнее разбирать их сразу, не откладывая в долгий ящик. Так объясняла Ксения Игоревна, но Александру Степановичу было ясно: не может быть никакой работы после восьми, максимум девяти вечера. Поэтому каждый раз, когда ее телефон подавал сигналы по вечерам, Александр Степанович становился раздражительным, обижался, молчал, уходил в себя.

Было ясно, что ключ ко всем его переживаниям в телефоне. Можно тайком взять его у жены и поглядеть, что у нее там за работа по вечерам. Тем более что она каждый раз быстро сворачивала все вечерние дела, когда Александр Степанович входил в комнату. Но в то же время она ведь не дура, и если бы у нее была какая-нибудь интрижка на стороне, она бы догадалась не оставлять следов. Правда, эти мысли Александра Степановича не утешали. Во-первых, его супруга буквально не выпускала смартфон из рук, стало быть, получить к нему доступ без ее ведома было невозможно. Во-вторых, как бы то ни было, смартфону уделялось гораздо больше внимания, и не так уж важно на самом деле, в работе дело, или в каких-то личных отношениях, итог все равно один. «Скорее всего, – думал Александр Степанович, – дело и в том, и в другом». Он подозревал, что у Ксении Игоревны на работе завязались какие-то отношения. Дружеские или любовные, он не знал, но в том, что что-то происходило, уверен был на все сто процентов. Точнее, он был уверен, что до любовных эти отношения еще не доросли, но в том, что они движутся в этом направлении, не сомневался ни секунды. Не могут мужчина и женщина отбросить своей природы, сексуальности, культурных ролей: женщина всегда будет женщиной, равно как мужчина – мужчиной. Это, если угодно, судьба человека. Не говоря уже о множестве других факторов: общих интересах, общих задачах, сложностях, победах, достижениях, корпоративных праздниках, уязвимости, наконец.

– Проклятье! – прошипел Александр Степанович.

Все последующие дни он следил за супругой, ожидая, когда, наконец, она оставит свой телефон без присмотра. И, нужно сказать, телефон этот, словно понимая намерения Александра Степановича, жужжал, не переставая даже по ночам. Ксения Игоревна не выпускала его из рук ни на минуту, даже, засыпала, просматривая почту. Муж ее в это время кусал локти, сидя на кухне с книжкой. Ей он жаловался на приступы бессонницы, а сам только ждал момента, но его все не было. А случай подвернулся невзначай, когда однажды, выбежав вынести мусор, Ксения Игоревна забыла мобильный в прихожей на полочке для ключей. У Александра Степановича даже мурашки пробежали по спине от неожиданности, на лбу выступила испарина, он подлетел к забытому аппарату мгновенно, как кот, схватил его и остановился, раздумывая. Он знал, что может посмотреть сейчас все, что его интересует, но в то же время знал, что Ксения Игоревна сочтет такой поступок постыдным, низким, недостойным оправдания. Он мучился, понимая, что ответы на самые злые, самые мучительные вопросы у него в руках, но разве так можно поступить с любимым человеком? «Эх, – зашевелились мысли в голове еще быстрее, – если бы она смотрела мою переписку, разве я посчитал бы это большим преступлением? Разве я не понял бы ее?». Но в том-то и дело, едва ли она хоть когда-нибудь испытывала похожие чувства. Никогда, никогда он не давал ей для этого повода. С трудом пересилив себя, на ватных непослушных ногах он подошел к двери, распахнул ее и каким-то глухим чужим голосом прохрипел:

– Ксе-ень! – откашлялся, прислушался, слышны ли ее шаги на лестнице, – Ксень! Вернись, пожалуйста!

– Что такое? – отозвалась она снизу.

– Поднимись.

– Да? – она взлетела по лестнице очень быстро, и в один прыжок оказалась перед ним. Эта ее легкость всегда поражала Александра Степановича. Она не занималась спортом, но в форме пребывала отличной и никогда не жаловалась на здоровье.

– Ты телефон оставила, – ответил он ей, протягивая аппарат.

– Ну и что, я ж на минуту отошла, – удивилась она.

– Ну-у, – промычал муж, – мало ли, может, позвонит кто важный.

– Хорошо, – пожала плечами Ксения Игоревна и ушла, забрав у мужа телефон.

Он потом горько пожалел, что не посмотрел. Впрочем, из его собственных наблюдений постепенно вырисовывалась кое-какая картина. Но и Ксения Игоревна обратила внимание на его поведение. Ее нервировали навязчивые расспросы мужа. Особенно бесило, что Александр Степанович постоянно забывал, о чем она ему рассказывала. Каждый раз приходилось объяснять заново, кто ей звонит, откуда и по какому вопросу. Среди прочих частично знакомых имен Александр Степанович чаще всего натыкался на какого-то партнера по бизнесу Лешу. Именно этот человек имел наглость писать Ксении Игоревне по ночам. Алексей был немногим старше ее, в разводе, сын старшего школьного возраста. Человек он, насколько объяснила Ксения Игоревна, исключительно деловой и честный, и пишет всегда по делам, а не лясы точить.

– Какие могут быть дела в полночь? – возмущался Александр Степанович в один вечер, когда они уже укладывались спать.

– Он в это время обычно работает.

– А ты?

– Мне не нравится твой тон. И что это ты брови нахмурил, будто я в чем-то перед тобой провинилась, а? – она отошла от него на шаг и отстранилась, как только он попытался ее обнять. Это была ее естественная реакция в ссоре, он же, глядя на нее, удивлялся внезапной холодности и непроницаемости.

– Ни в чем я тебя не обвинял, – начал он извиняющимся тоном, – но должен сказать, мне совершенно не нравится, что кто-то пишет тебе в столь поздний час.

Такие разговоры стали возникать в их семье с завидным постоянством. Какое-то время Александр Степанович терпел, но потом срывался и выдавал какой-нибудь едкий комментарий или вопрос, на что Ксения Игоревна обижалась и начинала раскатывать супруга в тонкий блин. В конечном итоге, оказывалось, что он, недотепа, не имеет права ни в чем ее обвинять, или отказывать ей, или предъявлять ей какие-то претензии. Ссорились они до глубокой ночи, пока было о чем разговаривать, потом еще долго обменивались уколами по любому поводу в затянувшихся паузах. Засыпал Александр Степанович в такие дни полностью опустошенным, проклиная себя, что не сдержался. Эти ссоры не были и не могли быть плодотворными, поскольку, как правило, только запутывали отношения. Ксения Игоревна сильно обижалась на мужа: она делала все, что было в ее силах и даже больше и не могла взять в толк, чем он мог быть недоволен. А вопросы, которые его действительно беспокоили, не имели ничего общего с теми, которые она видела причиной их ссор. Несколько дней они оба ходили как в воду опущенные, и лишь потом со скрипом начинали преодолевать последствия кризиса.

– По работе пишут. Что мне делать, если он только теперь отчет прислал? – спрашивала она с вызовом.

– Не читай хотя бы. Оставь до утра, – твердо произнес Александр Степанович, – почему ты, или тем более я должен подстраиваться под его рабочий график?

– Ты-то почему должен подстраиваться? – возмутилась Ксения Игоревна.

– Ну, а сейчас я почему вынужден отвлекаться, ждать, пока ты еще какие-то дела доделаешь, когда давным-давно уже вся работа закрыта?

Ксения Игоревна молчала, раздумывая над ответом, что с ней случалось крайне редко, обычно она за словом в карман не лезла.

– А еще лучше скажи этому Алексею, – он пощелкал пальцами, пытаясь изобразить, будто пытается вспомнить отчество, хотя Ксения Игоревна никогда не называла его по имени отчеству, по телефону или в разговоре с мужем только Лешей. «Ну, не может деловой партнер быть Лешей. Лешей может быть сосед по парте, брат, сват или иной какой-нибудь родственник, но никак не деловой партнер», – скрипел зубами, размышляя, Александр Степанович, – батьковичу, что любые отчеты ждут до утра. А если ему вдруг срочно нужна помощь, пусть звонит в скорую.

– Ну ты хохмач, – произнесла раздельно Ксения Игоревна.

– А мне вот не до смеха, – заговорил он с отчаянием в голосе, – я становлюсь параноиком, женщина. И я серьезно не хочу поднимать этот вопрос, но, может быть, стоит?

– Какой вопрос? – испугалась Ксения Игоревна.

– Какой-какой, – он пожевал губами и сказал в сторону, – у тебя появился бойфренд?

– Кто?!

– Ну, этот твой Леша. Нет?

– Ты совсем что ли с катушек съехал?

– Я жду ответа, – произнес он твердым несгибаемым тоном.

– Да нет, конечно! С чего ты вообще взял?

– Мне стоит переживать по этому поводу?

– Нет, – коротко ответила она.

– Хорошо. Но, – он посмотрел ей в глаза несколько секунд, – будь уверена, мужчины женщинам в полночь просто так не пишут. И уж если он еще не признался тебе ни в чем, это только вопрос времени.

– Да не нужен мне никто! – с обидой в голосе воскликнула Ксения Игоревна.

– Все. Спи, – он погасил лампочку и лег на левый бок, отвернувшись от жены. Он чувствовал, как к груди подступает одышка, липкое чувство страха, чувствовал, как по лбу скатывается капля пота, как с неестественным усилием сокращается сердечная мышца, как нарастает шум в ушах.

В комнате было тихо. Александр Степанович слушал, как дышит его супруга. Она дышала коротко и чуть чаще обычного, так было всегда, когда она обижалась. Он ждал, когда она глубоко вздохнет и перевернется на бок. Обычно это означало, что острая стадия пройдена, и вскоре они смогут, обнявшись, заснуть или продолжить разговор. Но спасительного вздоха не было, только телефон зажужжал, и Ксения Игоревна быстро нашла его в темноте.

– Та-ак, – пропел Александр Степанович, – с меня хватит.

Резким движением Тихомиров освободился от одеяла и встал с кровати. Он ожидал, что Ксения Игоревна вернет его, поэтому буквально на полторы секунды задержался, глядя под ноги, словно выискивая в темноте тапочки. Было понятно, что телефон зажужжал не от плохого воспитания супруги, и эта его вспышка гнева, как минимум, абсурдна. Но в то же время он понимал, что характер нужно проявлять, пока не поздно. Правда, как определить, поздно уже или нет, он не знал. На кухне Александр Степанович накапал себе валокордина по привычке, хотя к его удивлению, никаких болей не было и одышки тоже. Но лекарство он все равно выпил. Залпом, как водку. Налил в тот же стакан воды и выпил снова.

– Долго ты будешь на меня обижаться? – показалась через две минуты в дверях Ксения Игоревна. – Он отчет прислал, хочешь почитай сам, – она протянула ему телефон. – Ты не прав, и раздуваешь из мухи слона.

– Посмотрим, – ответил он, глядя ей под ноги. – А телефон убери, незачем мне это читать. А на счет мух и слонов, главное, чтобы ты не поступала наоборот.

– Я, что, даю повод во мне сомневаться?

– Угу, – кивнул Александр Степанович.

– И в чем же конкретно? – возмутилась Ксения Игоревна.

– Слишком много Леши, – отозвался муж, глядя в сторону, – слишком много, а ты даже не замечаешь. Это не считая того, что он тебе постоянно пишет.

– Мне много кто пишет, с чего ты взял, что это он?

– Ни с чего не взял, я ж не знаю, кто пишет. Вижу только, что телефон из рук ты не выпускаешь, – он помедлил, – и много кто тебе пишет по ночам, кроме него?

– Никто больше.

– Видишь, – он посмотрел на нее, сдвинув брови, – и так каждый день. Это не считая того, что он стал постоянно всплывать в наших разговорах.

– Когда это?

– А ты не помнишь?

Она отрицательно покачала головой.

– Позавчера, например, он тебя подвозил до дома. Хотя встреча с ним не входила в твои планы.

– Он меня случайно на остановке заметил, когда мимо проезжал.

– Интересно, что ты такое делала на остановке, что он тебя заметил?

– Ничего. Просто так заметил.

– Да-да. Просто так.

– К чему ты клонишь? – заговорила она строго.

– Ни к чему, – ответил супруг, – я не хочу больше ничего о нем слышать.

На том разговор и закончился. Ксения Игоревна ушла спать, Александр Степанович еще какое-то время сидел со стаканом воды на кухне, против собственной воли прокручивая в голове все возможные последствия этой сцены. Он понимал, что проблема глубже, чем считает Ксения Игоревна. Беспокоило не то, что какой-то Леша увлекся его женой, Александра Степановича пугало, что ей это могло нравиться. Формально все его претензии были не более чем оскорбительными придирками, но он решил не сдаваться и все-таки прояснить ситуацию. И наблюдая в течение следующей недели за тем, как ведет себя супруга, обнаружил-таки явное подтверждение, что ее отношения с «партнером по бизнесу» давным-давно перестали быть деловыми. Нельзя сказать, что для Александра Степановича в этом подтверждении было что-то новое, он давно чувствовал неладное. Раньше она всегда отвечала на его звонки, а теперь – нет. Без видимых причин она могла не брать трубку нескольку часов подряд. Потом, конечно, она объясняла, что была очень занята, или просто не слышала, потому что отключила звук, но Александра Степановича эти объяснения не удовлетворяли. Поскольку раньше она всегда перезванивала, обнаружив пропущенный вызов, а теперь – нет.

Не дозвонившись до нее в очередной раз, он встретил ее гробовым молчанием. В тот день она планировала встретиться согласовать с Алексеем какие-то документы, и Александр Степанович об этой встрече прекрасно знал. Странно было, почему они договорились встретиться в воскресение, и домой она вернулась на два часа позже запланированного. Пока он ждал, сомнения полностью выжгли его душу. Его терпения хватило только на один вопрос: почему она не позвонила ему, когда ехала домой. Она ответила, что Алексей подбросил ее. Видя, как посуровел муж, Ксения Игоревна произнесла в сторону:

– Наверное, мне было лучше не возвращаться.

Что-то в этот момент надломилось в душе Александра Степановича, душу пронзила такая сильная боль, сквозь которую он не сразу почувствовал боль в сердце. «Что?! Что это было?! – лихорадочно бились мысли в голове. – Как это понимать?!». Был соблазн понимать ее слова прямо, будто она не хотела возвращаться, а хотела остаться там, откуда пришла. Он чувствовал, как яд сомнений заполняет каждый уголок его души, отравляет все его бытие, проникает в самое сердце мироздания, устремляясь оттуда во все самые дальние дали мира. И вскоре все, до чего только могла дотянуться мысль Александра Степановича, стало излучать ядовитый цвет предательства. «Это еще ничего не значит, ничего не значит!» – твердил он сам себе, пока пребывал в забытьи. «Было» или все-таки «не было», узнать наверняка было нельзя, но сказанное само по себе склоняло чашу весов в пользу «было». «Как теперь с этим жить?» – вопрошал себя Александр Степанович. Ксения Игоревна на мужа обиделась основательно, и хоть она и почувствовала, что уязвила его своим высказыванием, масштабов произошедшего до конца не осознавала. Ее тяготили приступы ревности, настолько они ее обижали, настолько были ей непонятны, казались совершенно нелепыми, неуместными, что она чувствовала за собой полное право ждать извинений.

Но извинений не последовало. В тот вечер они вообще не разговаривали, старались не попадаться друг другу на глаза. Только в три часа ночи, проснувшись неожиданно, Ксения Игоревна нашла мужа на кухне и спросила, почему тот не спит. Он отделался своим коронным «не спится» и снова углубился в свои размышления, не поднимая на нее глаз. Отравленная спираль сомнений закручивалась в его душе, и он пересматривал свою биографию с позиции оскорбленного супруга. Конечно, он противился этим мыслям, но они упрямо долбили свое, что бы он ни делал. Может быть, он и смог бы с ними совладать, будь он в спокойном расположении духа, но волю сковала тревога, и с этим ничего нельзя было сделать.

Сидя за столом, он будто бы видел сны наяву. И в этих снах все складывалось в одну цельную и непротиворечивую картину, ревность стягивала разрозненные события, цементировала давние и давешние его переживания в одну непроходимую стену, железобетонную логическую схему. Иногда Александр Степанович сдавался, и мысли в русле этой тревоги заметно ускорялись. Он пытался понять, когда все это началось и почему он не обращал на это внимание раньше. Но ответов не было: он и раньше обращал внимание на любые мелочи – он в принципе человеком был болезненно мнительным, его хлебом не корми, дай что-нибудь заподозрить. «Невозможно, чтобы я что-нибудь упустил», – говорил он себе. И тут же в душе загоралась надежда: если ничего не упустил, значит, ничего страшного пока не случилось. Наверное.

В следующую секунду Александр Степанович представлял живо и в красках, насколько далеко зашло дело, если вдруг это его «наверное» не имеет ничего общего с истиной. Он живо представлял, например, что старший сын обо всем догадывается и именно поэтому презирает его. Или, если копать дальше (а копалось хорошо, хоть и против воли!), может оказаться, например, что Мишка и вовсе не его ребенок. Что тогда? На этой ноте все мысли вдруг оборвались, Александр Степанович провалился в какую-то зияющую пустоту, даже физически ощутив, как его тело становится легче. От ужаса, который он испытывал перед этой мыслью, нервная система дала сбой, и все переживания неожиданно улетучились, исчезли, растворились. Пустота промокнула душу, освободив ее от лишнего яда. Наступила ночь. Тихая, безразличная, беззвездная.

«Даже если бы он и не был бы моим сыном, – подумал через силу Александр Степанович, дабы завершить ужасающее размышление, – он ни в чем не был бы виноват. Его ведь не спросили, от какого отца родиться». На этом он отправился в кровать. Все его существо воспротивилось отраве, и никаких мыслей сейчас уже не пришло бы в голову. Впрочем, заснуть в таком состоянии было невозможно. До рассвета он лежал с закрытыми глазами, всматриваясь в темноту. Эта темнота, иногда бархатная и плотная, иногда слепящая и колеблющаяся, заполнила весь мир, по всей земле погасли все фонари и лампы, остыли звезды, затихли все звуки. Осталась только темная-темная ночь, безмолвная, безмятежная, безразличная.