Текст книги "Уроки ненависти. Семейный роман"

8

За событиями в соседней стране Константин Степанович следил с удивительной для него холодностью. О том, что где-то там, в охваченной беспорядками Украине, живут его родители и брат, он подумал не сразу. За последние месяцы репортажи из Киева успели набить оскомину на языке и навевали тоскливые мысли о бесконечных бразильских сериалах: южные страсти, размазанные по тарелке многолетнего телеэфира. Скуки добавляли и политические лозунги сторон. Интересным был только тот факт, что накал борьбы многократно возрос во время олимпиады, что наводило на мысли о войне во время летней олимпиады в Пекине.

Егор, напротив, воодушевился. Он вел отчаянную пропаганду в соцсетях, утверждая, что свободолюбивый украинский народ поднялся на борьбу с коррупционерами и тиранией. Константин Степанович, глядя на все это, лишний раз убеждался, что провалил воспитание сына, но подкачали и государственные стандарты образования. Он все чаще приходил к мысли, что истмат хотя бы подразумевал под собой какую-то систему знаний, не было там этой солянки, вороха несовместимых между собой категорий.

Но истеричное тиражирование лозунгов майдана было не самым страшным в поведении Егора. Отца беспокоили его рассуждения о стражах правопорядка, вышедших на улицы мятежной столицы. Отчего-то они очень быстро расчеловечились, превратились в существ, которых без зазрения совести можно забрасывать камнями, бить и жечь. Когда прошли новости, что к Киеву стягиваются внутренние войска, Константину Степановичу показалось, что это должно решить ситуацию. Положим, на полицию у демонстрантов мог быть зуб, но в армию людей набирали по призыву, никакого отношения солдаты к политике не имели. Но у происходящего была своя беспощадная логика, которая, по мнению Константина Степановича, не имела ничего общего с революцией. Читая новости, он ждал, когда же после всех этих огненных возлияний наступит серое похмельное утро, с мучительной радостью стыда, тошнотой, мигренью и отвращению ко всему спиртному. Никаких сил добра на подмостках голубых экранов не предвиделось.

Как и любой русский человек, Константин Степанович не вполне понимал игры украинцев с самостийностью. Ему было невдомек, чем украинцы отличаются от русских. И все эти разговоры об украинской нации откровенно раздражали, особенно тем, что само украинство всякий раз оказывалось исключительно отрицательным понятием. Определенно о нем можно было заключить, что оно не Россия, но никакого положительного содержания из него извлечь не получалось. А уж если разбирать украинство по болтам и гаечкам, разница между Украиной и Россией стиралась совсем. Правда, думать об Украине Константин Степанович привычки не имел. Все его мысли по этому поводу восходили к нескольким спорам с младшим братом. Но Александр Степанович в этом споре участвовал больше как посредник, он высказывал не собственные мысли, а те, что успел почерпнуть в средствах массовой информации или в разговорах с коллегами на работе. А однажды он имел неловкость заявить семье, что он украинец, и отстаивал эту позицию, потому что она злила родителей и брата. Степан Трофимович, услышав это, устало махнул рукой. «Ишь, что выдумал!» – возмутилась Анна Ивановна. Константин Степанович на провокацию поддался и с неподдельным интересом спросил:

– Как же так ты украинец, если я и наши родители русские?

Александр Степанович семейных споров не поддерживал, зная, что у него нет шансов. И дело не в аргументах, а в том, что в их глазах он всегда видел отблеск снисхождения, его всегда воспринимали как младшего сына и брата, человека капризного, неспособного ни к чему серьезному. Кроме того, все это отягощалось его собственным воспитанием и образованием. Он учился в советской школе, и разговоры об украинской нации были ему самому непонятны. Рассуждая об этом со старшим братом, он пришел к выводу, что к украинской нации, если таковая вообще существует, он, конечно, не относится, а вот гражданином Украины является в полной мере.

О политике они говорили лишь однажды, во время Оранжевой революции. Константин Степанович говорил тогда, что не понимает желания украинцев жить отдельно. Это можно, конечно, принять, это не страшно. Он искренне не понимал, почему украинская государственность строится на предательстве России и всего русского. И какой от этого может быть толк рядовым гражданам. Он говорил младшему брату, что оранжевая власть еще проявит себя на антироссийском поприще, нужно только дать ей время. Так оно и вышло.

Впрочем, бывали моменты, когда Константин Степанович думал, что в независимости Украины был и положительный смысл. Однажды, возвращаясь из Севастополя, он размышлял, глядя в окно поезда, что Украина – это резервная копия России. Случись что с нашей страной (а нужно сказать, что опасения такие всегда есть), Россия сохранится и обязательно восстановится. Но это было только мимолетное сентиментальное рассуждение. Он отлично понимал, к чему в конечном счете приведут все эти разговоры об украинской нации. После войны в Южной Осетии в этом вопросе все окончательно стало на свои места.

И все же Константин Степанович не мог спокойно смотреть на агонию украинской политики. Ему было ужасно обидно за Киев. Неожиданно для самого себя, он обнаружил вдруг, что в его душе жила беспокойная любовь к Украине. «Да и как можно не любить Украину?» – вопрошал он себя в сердцах. Он отчетливо понимал – такая же любовь тлеет в душе каждого русского человека. Невозможно быть русским и не любить при этом Украину. Не политическое болото, а землю, которая была и есть весомая часть русской истории, колыбель русской истории.

Русской душе легко вынести насилие над собой, но смотреть, как страдают близкие, невозможно. Русскому сердцу нужно было стать черствым, чтобы отпустить Украину, чтобы молча вытерпеть все украинские мытарства этой земли, не закрывая глаз, не возвращаясь и не пытаясь никого вернуть. Но все возможные меры жестокосердия перекрыл одесский пожар. Русский мир изменился. Ничто не сможет теперь заглушить беспощадной русской любви. «Вы, украинцы, – думал Константин Степанович, – можете ненавидеть Россию всей душой, а мы будем любить Украину, растерзанную и оскверненную, оставленную на поругание политиков, и будем ненавидеть то безжалостное политическое чудище, вырвавшееся внезапно на свободу. Мы будем любить украинский народ, и ненавидеть украинское государство».

На фоне этих мыслей все рассуждения Егора о европейском выборе Украины казались детским лепетом. Но Егор упорствовал, отчего Константин Степанович порой бывал угрюм и даже зол. Ему не хотелось верить, что для старшего сына грезы о красивой жизни дороже и важнее родной истории и родной земли. Тем паче во всех этих британо-американских сказках никогда не было места России. Впрочем, ситуация многократно усложнилась, когда в СМИ стали появляться фотографии русских войск в Крыму. Рассматривая фотографии, Константин Степанович чувствовал гремучую смесь волнения и гордости. На лицах «вежливых людей» не было той растерянности, которую так часто показывали по телевизору в девяностых. Было понятно: это уже не срочники. Прошло время, когда мальчишек из учебки можно было бросить в бой. Но самое главное, что было на этих снимках: русский солдат был хорошо экипирован, подтянут и трезв. Не в смысле алкоголя, а в том особом виде неустроенности, которая царила в армии после развала Советского Союза.

Константин Степанович долго не мог поверить в происходящее. Он, конечно, знал, что Севастополь всегда тянулся к России, но долгая привычка жить в едкой среде недовольства порождало в душе понимание, что хотеть в Россию может только самый отчаянный безумец. И даже блеск олимпийского золота не мог искоренить этой многолетней привычки. Реальность же была еще более удивительной и чудесной: Севастополь ждал. Ждал по-настоящему. Жаждал возможности вернуться в авангард русского мира, ему было душно на украинских задворках. Созваниваясь с родителями, Константин Степанович пытался выведать у них как можно больше, но по существу они ничего не могли рассказать. Рядовые граждане по обе стороны границ узнавали все из новостей и интернета, но тут, что добавляло беспокойства, не было привычного телевизионного единодушия. Когда же дело дошло до референдума, никаких сомнений уже не было, историческое событие было неизбежно.

Присоединение Крыма для Константина Степановича было одновременно долгожданным и сложным. Как и любой русский человек, он жил с идеей собирания русских земель. И практический смысл присоединения тоже был ясен: дело не столько в наших военных базах или в возможности распространить влияние в регионе, сколько в банальной необходимости сохранить флот, оставить за собой право на военное присутствие в Черном море. Но ход событий вызывал множество вопросов и скорее беспокоил, чем вселял уверенность. Да и западные державы постоянно подливали масло в огонь: пожарище гражданской войны, так усердно раздуваемое, было им на руку. А тот факт, что исконно связанные с Россией области заняли выжидательную позицию, говорил о полном поражении русской дипломатии и культуры. Теперь было понятно, что игра проиграна подчистую и поле боя полностью переходит под контроль противника, но еще есть возможность омрачить его победу, нанести удар, который спутает все карты. И с Крымом это в полной мере удалось, хотя и было понятно, что такое развитие событий открывает перед злопыхателями России новые возможности.

Помимо нескончаемых политических дрязг открылось и еще одно немаловажное обстоятельство: Константин Степанович мог вернуться в Севастополь, на свою малую родину. Эта возможность тяжелым камнем легла ему на сердце. Всю жизнь он размышлял об этом, искал возможности, ехал к родителям при любом удобном случае, а теперь возникло острое щемящее чувство, что покидать насиженное место не следует – здесь слишком много нажито, чтобы вот так все взять и бросить. Константин Степанович подошел к зеркалу и вгляделся в свое лицо. Годы его не щадили, но возраст, который, к слову, ощущался уже давно, теперь почему-то стал отзываться по-новому, тяжелее. Мальчишеские чувства, убеждения юности, мечты, желания, надежды, некогда вдохновлявшие маленького Костю, тяжелой усталостью легли на душу. «Нет, все это было в прошлой жизни», – думал Тихомиров, разглядывая отчего-то незнакомое ему лицо. Теперь все эти пейзажи, морские панорамы с крутых утесов, памятники героям, палящее солнце, все это давным-давно уже забытая песня. В этот город хорошо приехать к родителям. Отдыхать, пить чай из своей чашки, засыпать на своей подушке, а поутру смотреть в знакомый потолок. Но жить там? Нет. Константин Степанович тяжело вдохнул, оглядываясь: «Нет, здесь все слишком хорошо устроено».

Устроено, впрочем, было не все, и Константин Степанович, по старой привычке, делавший все в доме своими руками, конечно, замечал свои огрехи и косяки. Он знал каждую неровность на обоях, каждую трещину на стенах, вмятину на холодильнике, скол краски на наличниках, пыльные разводы на потолке: все это так или иначе сделал он сам, и все эти неровности, которые иногда его печалили, были безмолвными свидетелями и реальными следами его присутствия. А там? Там не было ничего. И отказываться от всех этих неровностей на обоях, сколах на краске и вмятинах на холодильнике почему-то очень сложно. Хотя Константин Степанович отлично понимал, что вмятины на холодильнике отнюдь не исчерпывают его существования, напротив, не нужно большого ума, чтобы что-то испортить. Но именно неровности, шероховатости бытия и создают индивидуальность, неповторимость, незавершенность. И хрен бы с ней, думается, но он почему-то отчетливо понимал: такой неустроенности больше не будет. А та, что будет, будет уже неустроенностью другого рода, закатной неустроенностью, старостью. Неровностей в ней, может быть, будет и больше, но они будут уже неровностями возраста, надвигающейся немощи.

Покинуть полюбившийся Екатеринбург Тихомировым все же пришлось. По весне, которая в их доме была тревожным временем, здоровье Мити ухудшилось. В школе он потерял сознание, учителя вызвали врачей. Константин Степанович приехал к сыну в больницу, как только узнал. В стационаре, правда, Митю задержали только до утра, но он был очень перепуган, бледен и молчалив. Мать выплакала все глаза, переживая за сына, отец был серьезен: игнорировать проблему больше нельзя.

– Вашему сыну нужно жить у моря, – сказал врач. – Если у вас есть такая возможность, лучше уже сейчас изыскивать средства.

– Санаторий не подойдет? – спросил Константин Степанович, глядя в окно, через плечо доктора.

– Боюсь, нет. Я понимаю, это сложно, но речь даже не о здоровье, а о том, чтобы мальчик мог более или менее сносно жить.

– Что значит, более или менее?

– Значит, со стойкой ремиссией, без приступов. И да, ему всегда теперь нужен ингалятор. Научите его им пользоваться, сами научитесь, а главное, всегда держите его под рукой. Если мы правы, приступы будут редки. И да, нервничать вашему сыну тоже нельзя. Это тоже может спровоцировать его болезнь.

– А как тогда жить? – Константин Степанович поднял бровь.

– Если у него проблемы в школе, подумайте о домашнем обучении.

– Ну, закончит он школу, а дальше?

– К семнадцати годам, вероятно, картина его болезни поменяется. Сейчас все слишком неопределенно: в подростковом возрасте часто возникают проблемы, которые, со временем бесследно проходят.

– Вы думаете, это может пройти бесследно?

– В вашем случае, увы, нет. Но, повторюсь, картина может измениться.

– Хорошо, я понял.

Константин Степанович вышел из кабинета. Этого доктора он знал уже много лет и за долгие годы Митиных больничных походов проникся к нему уважением и доверием. Закрывая дверь, он думал, что там, в Севастополе, придется заново искать врача, проходить очередные утомительные медицинские мытарства. Он поглядел на сына: внешне Митя был совершенно спокоен. Он сидел на лавочке, еле заметно болтал ногой и читал что-то с телефона, не обращая на отца никакого внимания.

– Что нового? – нарочито отстраненно спросил Митя, снимая наушники.

– Да ничего. Доктор сказал, что тебе нужно поберечься.

– Всем нужно, – невозмутимо ответил Митя. Но сомнение в его глазах от отца не ускользнуло.

Константин Степанович присел на скамейку напротив сына: здесь в больничном коридоре они стояли по обе стены, так разговаривать было удобнее:

– Как у тебя в школе? – спросил отец, глядя сыну в глаза. – Много друзей?

– Не знаю, – удивился вопросу Митя, – есть несколько товарищей. А почему ты спрашиваешь?

Митя был болезненно худым, едва ли он мог дать серьезный отпор хулиганам, если бы они вдруг вздумали его задирать. Но главное, что хотелось сейчас понять Константину Степановичу: рассказал бы ему Митя, случись с ним какая-нибудь беда? Хоть он и рос домашним, маменькиным сынком не был, не был ябедой, ни на кого не жаловался. Может быть, и здесь смолчал?

– Да вот есть мысль, что нужно перевести тебя в другую школу. Ты как на это смотришь?

– В какую?

– Ну, в тридцатую, например.

– Это где такая?

– В Балаклаве. Это там где я учился.

– Не знаю, – Митя опустил глаза, – а что, сильно надо?

– Думаю, да.

– Ну, надо, так надо, – он встал со скамейки. – Пойдем домой, а то мама там себе места не находит.

Этот жест, то, как твердо он встал, что вспомнил в больничном коридоре о матери, вселил в душу Константина Степановича надежду. Самое сложное пройдено, и сын его, пусть и младший, трудности встретил с поднятой головой, не раскисая, как и полагается мужчине. Осталось сообщить семье о принятом решении. Но это, как полагал Тихомиров, было задачей не из легких. В Екатеринбурге прижился не только он, Ирине Михайловне было в этом городе очень хорошо. В известной степени этот город был для нее отдушиной после бесконечных полярных ночей в гарнизонных городах. Егор давным-давно живет отдельно, он, конечно, никуда не поедет. «А как с Настей? – задумался Константин Степанович и сбавил шаг, – разве она поедет?». Он не хотел замечать, что его единственная дочь уже давным-давно выросла и недолго еще будет возвращаться ночевать в его дом. Совсем скоро она объявит, что выходит замуж, и все, поминай как звали. Верить в это совершенно не хотелось, равно как не хотелось думать, что нынешний ее молодой человек может стать ее мужем, и что новость об их отъезде может подтолкнуть Настю к какому-нибудь глупому решению.

Избранника Насти Константин Степанович не переносил на дух. О том, что Настя с кем-то встречается, он слышал еще пару лет назад и старательно избегал любых мыслей об этом. Каждый раз, когда он начинал об этих отношениях размышлять, ему становились очевидны все промахи в воспитании дочери, а легкомысленность молодежи и вовсе вгоняла его в уныние. Как воспитать сына, он знал, а вот как быть с дочкой, совершенно не имел понятия. Он действовал по наитию, легко, без системы: баловал всякий раз, как была возможность, оберегал от всего, что могло доставить ей неприятности, сдувал пылинки и любил, любил, любил. Не мог он спокойно смотреть, как дочь, некогда не слезавшая с его рук, не засыпавшая без папиных сказок, стремится покинуть отчий дом. «Как быть, если Настя откажется? А она ведь откажется, к гадалке не ходи!» – думал Константин Степанович, выходя из поликлиники. Он смотрел на Митю, который шел впереди, и чувствовал в душе какое-то неудобное чувство ревности, будто это он, младший сын, отнимает у него любимую дочь. Конечно, было понятно, что никакой вины Мити тут нет, но чувство такое было, тупое, ноющее, тусклое.

Ирина Михайловна устроила мужу форменный допрос: новость о переезде она пропустила мимо ушей, размышляя об ингаляторах и о том, что в рационе ребенка должно быть больше морепродуктов, йода, красного мяса. Константин Степанович, окончив доклад, с удивлением смотрел на жену. Она что-то прикидывала в уме:

– К морю говоришь? Это куда?

– В Севастополь.

– Почему именно туда?

– Не знаю даже, что и ответить, – Константин Степанович пожал плечами, – никогда такого вопроса не ставилось. А куда ж еще?

– К родителям что ли? Ну ладно, а жить – это на сколько?

– Навсегда. В средней полосе он всегда будет задыхаться.

– Может, пережидать там весну, а зимовать здесь? – спросила она с надеждой в голосе.

– Нет, я спрашивал. Мы, конечно, сможем сюда приезжать, но Мите нужно жить там. Полностью.

– Ладно, – выдохнула она, повысив голос, как делала всегда, пытаясь удержать слезы. – А в целом-то он что сказал?

– Сказал, что все будет хорошо. Что сейчас, пока идет рост, гормоны, нужно его особенно поберечь, а через несколько лет вполне вероятно, мы увидим другую картину.

– Какую?

– В общем, он сказал так: возможна стойкая ремиссия, в том числе и пожизненная. Но это при условии, если жизнь будет ровная, без скачков. И еще сказал, что сейчас, в переходном возрасте, картина болезни смазывается гормональными изменениями в организме, что в его случае это может приводить к непредсказуемым результатам, которые трактовать можно по-разному. Но паниковать не стоит, нужно надеяться на лучшее и ждать.

– Можно конкретнее?

– Например, о том, что кожа у него может сильнее портиться, чем обычно у подростков. И что это пройдет годам к шестнадцати-семнадцати. В общем, я договорился, что мы с ним будем созваниваться время от времени и консультироваться.

– Хорошо. И когда мы переезжаем?

– В ближайшее время. Но это ладно, подожди пока. Что мы с Настей делать будем?

– Ты ей не говорил еще?

– Нет, мы с ней не виделись сегодня, – он выдержал короткую паузу. – А как сказать-то? Думаешь, она не захочет поехать с нами?

– Думаю, не захочет. Да и что ей там делать-то?

– Жить.

Ирина Михайловна тяжело вздохнула:

– Ей и здесь неплохо живется, – она видела сомнения супруга, но почему-то в этот момент ей было его не жаль. Про себя она рассуждала, что едва ли доктор сказал им ехать именно в Севастополь: мало ли городов на побережье. Она боялась, что в их переезде больше его желания ухаживать за престарелыми родителями, чем медицинской нужды. Ей было обидно не только за себя, но и за своих родителей, о них ведь никто не подумал. – Я поговорю с ней, – добавила она, немного поразмыслив.

Весь вечер Константин Степанович ходил из угла в угол, ожидая, когда, наконец, Настя вернется домой. Она пришла позднее обычного, хотя привычки опаздывать не имела, выглядела веселой и слегка возбужденной. Поздоровалась с отцом с порога и поспешила к себе в комнату, где ее уже дожидалась мать. Разговор был недолгим, сквозь закрытую дверь до слуха Константина Степановича долетал лишь звонкий голос дочери, но при всем желании нельзя было разобрать ни слова. Он, правда, и не пытался подслушивать, ноги сами носили его по коридору мимо комнаты дочери.

В какой-то момент дверь открылась, вышла Ирина Михайловна. Глаза ее недовольно блеснули:

– Иди, поговори с ней.

Константин Степанович вошел в комнату. Настя сидела на полу, облокотившись на заправленную кровать.

– Как дела? – спросил он, вкрадчиво.

– Не знаю, – отозвалась она, глядя в сторону, – почему все так?

– Так вышло, – он присел на пол напротив, – ты уже говорила с братом?

– Да, мы с ним еще днем списались, – она замолчала на несколько секунд. – Выбора нет?

Константину Степановичу стало мучительно больно видеть, как грустит его дочь:

– Конечно, есть. Ты и не обязана ехать, – проговорил он еще тише, почти шепотом, и добавил, – если не захочешь.

– Я знаю, пап, – отозвалась она, – мне вас отпускать не хочется. Куда вот вы там поедете?

Такая постановка вопроса огорошила Константина Степановича, но он взял себя в руки, понимая, что так, наверное, и должно было быть:

– Да мы-то приткнемся куда-нибудь. Я за тебя волнуюсь. Ты-то как хочешь оставаться?

– Я не думала еще об этом.

– Подумай, – он хотел выйти, чтобы дать ей время, но почему-то остался недвижим, ожидая ее реакции. Было ясно, что скорого ответа на столь важный вопрос ждать было просто глупо. Ему хотелось понять, как Настя отнеслась к новостям, но по выражению ее лица он не мог выяснить ничего определенного.

– А здесь мне нельзя остаться? – спросила она робко, заранее зная ответ.

– Нет, тут, к сожалению, никак нельзя. Там нам придется, скорее всего, строиться. Потребуются все возможные средства.

– А с работой там как, пап?

– С твоей? – он поднял брови. – Врачи там потребуются.

– Да нет, я о твоей спрашиваю, – перебила его она.

– Посмотрим. Какой-нибудь вариант всегда подвернется.

Но об этом Константин Степанович еще не думал. Здесь у него был небольшой офис, налаженная работа, штат, а там ведь действительно ничего не было. Он знал, что Крым постоянно застраивается, тем более теперь, после присоединения, туда пойдут огромные деньги, и стройка будет длиться еще очень долго. Но ведь и не он один такой умный, не считая, разумеется, местных строителей, которые тоже не будут сидеть без дела.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала с нами, – сказал он в сторону.

– Я знаю, и мне бы хотелось, но я не могу.

– Из-за учебы?

– Из-за жизни, пап, – ответила она обиженным голосом и встала. – Тебе же не придет в голову звать с собой Егора. – У меня те же причины.

– Так хоть познакомь меня со своими причинами, чтобы я мог ехать со спокойной душой.

– Не уверена, что это знакомство добавит тебе спокойствия.

– Знаю-знаю, – вздохнул Константин Степанович, – и, тем не менее, нужно быть взрослыми. – Он поднялся на ноги. – Уезжать нам нужно в самое ближайшее время, времени на раздумья не так уж много.

– Как ты все это себе представляешь, пап?

– Переезд или знакомство?

– И то, и другое.

– Пригласи его на ужин, что ли.

– А вдруг он не согласится?

По лицу Константина Степановича пробежала тень улыбки:

– Он не согласится, или ты его не пригласишь? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил. – Ему скажи, что я не кусаюсь, а если второе – не знаю, что делать.

– Еще как кусаешься.

– Разве я был когда-нибудь строгим отцом?

– Со мной – нет, а вот Егор, например, другого мнения. И уж если откровенно, думаю, мой выбор вряд ли тебя порадует.

– Пусть так, но разве мое неодобрение для тебя что-нибудь изменит?

– Да.

– Почему же во всех остальных вопросах ты подчеркнуто игнорируешь мое мнение?

Она не ответила.

– В общем, дело обстоит так: мы еще, конечно, не покупали билеты, но мама с Митей едут в самое ближайшее время. Я какое-то время еще буду закрывать дела, но и это ненадолго, – он сделал короткую паузу, – если ты не хочешь знакомить своего жениха со мной, хоть с мамой познакомь.

– Да не в этом же дело, папа! – в ее глазах заблестели слезы, но она сдержалась.

– А в чем?

– Если он откажется, что мне тогда делать?

– Ну вот скажи мне, зачем, зачем он тебе нужен? Зачем тебе человек, в котором ты не можешь быть уверена? Ты понимаешь, что замуж за такого нельзя? Не будет жизни в таком браке, понимаешь?

– Понимаю, а что поделаешь?

– Что поделаешь? – повторил себе под нос Константин Степанович. – С нами поехали, что поделаешь. Он с тобой на курсе учится?

– Нет, он интернатуру заканчивает.

– То есть, он уже взрослый человек? Послушай, одно дело, когда вы встречаетесь, молодость, романтика. Но брак совершенно другое дело. Это на всю жизнь, к нему нельзя относиться легкомысленно. Если речи о браке нет, то и забудь о нем навсегда. Если он не может даже придти познакомиться с родителями невесты, то это совсем гиблое дело, с таким человеком нельзя связывать жизнь! – он серьезно посмотрел на нее. – Ты не подумай, я тебя пугать ничем не хочу, но знаешь, люди разные. И если ты найдешь человека не из твоей лиги, что угодно с ним делай, хорошей жизни с таким не будет. Подумай сама, разве ситуация может быть обратной?

Она молчала, изредка чуть слышно всхлипывая.

– Есть разное качество человеческого материала. Люди, – он помолчал, подбирая слова, – делятся на разные категории, в зависимости от того, как они взаимодействуют с миром: есть люди, которые добьются всего; люди, которые реализуют большинство своих задач; обычные люди; неудачники; аутсайдеры и ошибки природы. Ты вот, Настенька, живешь на границе первой и второй категорий, я почти уверен, что ты добьешься всего, чего только захочешь, у тебя все есть: и талант, и ум, и обаяние. Одна сложность, ты девочка, а, стало быть, очень зависишь от того, кто станет твоим мужем. Это единственное, что может тебе помешать в жизни. Вот выйдешь ты замуж за нормального человека, все сложится.

– А нормальный – это какой?

– Я вот, например, вполне нормальный. Звезд с неба не хватаю, но, знаешь, по-крупному тоже никогда не лажал. Была возможность, я ее использовал. Не все реализовал, что хотел, но ни на кого не жалуюсь. Нет у меня повода считать себя везунчиком, но и клясть судьбу причин нет. Вот дожил я до своих седин, и могу сказать, что примерно поровну всего было в жизни.

– Как же, по-твоему, тогда мужа искать, если я лучше тебя людей не знаю.

– Зато я знаю, а ты доверься мне и не унывай. И знаешь, нормальных людей много. Они, может быть, в твоем возрасте еще раздолбаи, но чуть подрастут и станут нормальными толковыми мужиками. Ты думаешь, я в твои годы был выдающимся человеком? Нет, не был. И еще помни, мужика не найти надо, а воспитать. Не в смысле мамкой ему быть, а держать в уме, что нормальные люди, не самородки, не уроды какие-нибудь, друг об дружку в браке обтачиваются. Другое дело, сейчас тебе, может быть, все это не так интересно. Но помни, не все то золото, что блестит. А говорунов обходи стороной, ищи людей деятельных. От болтунов толку не будет.

Настя не смотрела в сторону отца. Она понимала, что до него долетали какие-то разговоры о ее возлюбленном. Может быть, мать делилась с ним ее рассказами и переживаниями, что, конечно, обижало ее. Это красноречиво свидетельствовало, что мать тоже предвзята и не поддерживает ее выбор.

– А почему ты решил, что Андрей болтун?

– Потому что не будь он таковым, давно бы уже пришел, – лицо его стало строгим. – Любой нормальный человек, если намерения его серьезны, должен их обозначить. А если нет, то кто он такой? Как его понимать? Как долго вы с ним уже гуляете? Два года? Если он за два года не смог понять серьезность своих намерений, то он либо бестолочь, либо относится к тебе несерьезно. А этого я никому простить не могу.

– То есть ты заранее на него зол?

– Что значит заранее? Два года это не заранее. Два года он не может взять себя в руки.

– Наверное, мне не стоит его приглашать, – заговорила твердо Настя. – Вы с мамой, видимо, решили мне на прощание большую порку устроить. Так знайте, я этого не хочу.

– Да какую порку, что ты какое говоришь?! Когда-нибудь, хоть раз в жизни мы тебя вообще пороли? Наказывали строго хоть один раз? – проговорил он по слогам. – Мне решить надо, как тебя тут одну оставить. Знаю ведь, что с Егором тебя не оставишь.

– Еще чего!

– Вот-вот, – он сбавил тон, заговорил тише и мягче, – а одну тебя как оставить? Кто о тебе позаботится?

– Да я сама о себе позабочусь!

– Знаю-знаю, – еще тише и еще мягче произнес Константин Степанович. Он присел на стул и жестом попросил дочь сесть. – Видишь ли, Настенька. Молодому всегда кажется, что в жизни все правильно, что ты все сдюжишь, все сможешь, но мне-то не хочется, чтобы ты горы сворачивала. Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо, и чтобы рядом с тобой был человек, который смог бы о тебе позаботиться. Разве ж в этом простом отеческом желании есть что-то эгоистичное, плохое?

– Нет, – тихо ответила она, успокаиваясь.

– Вспомни дядю Сашу.

Она кивнула.

– Ну, ты пойми меня правильно, он мой брат, и я его очень люблю. Мне грустно думать, что он ошибка природы, он, скажем так, чудо природы. Бывают люди, у которых все валится из рук, люди, которые постоянно жалуются, что им чего-то не хватило, что условия были неравные, есть люди, которые сдаются, опускаются, ломаются. Неудачники, аутсайдеры, как хочешь их называй, смысл понятен. Таких людей видно, просто по лицу видно, их ни с кем не спутаешь. Но вот есть дядя Саша, чудо природы в перьях, он ведь на неудачника не похож. А вместе с тем, ну что вот у него есть? Ничего. В юности, я прекрасно помню, он был весь такой из себя важный, мечтатель, поэт, одинокая птица. Все рассуждал, философ. И девушки, представь себе, засматривались на него, нравился он им почему-то. Девушки, особенно молодые, знаешь же, любят ушами, они словам верят. А пел он сладко, складно говорил. Но вот прошло время, что у него есть? Ничего. Ни-че-го. Кроме размышлений. А кого размышлениями накормишь? Детей накормишь? Нет. Поэтому я говорю, философы никому не нужны, и нам с тобой тоже не нужны философы. Ты его жену видела? Я честно не могу понять, почему она от него не ушла. Ждала чего-то, надеялась, может быть, детей пожалела. Но она всю жизнь мучилась с ним, и он всю жизнь это видел и ничего не предпринимал, чтобы по крайней мере облегчить ее жизнь.