Текст книги "Уроки ненависти. Семейный роман"

– Что происходит? – спросил он строго

– Она со своим мальчиком рассталась.

– С каким таким мальчиком? – возмутился супруг.

– Не делай вид, что ты ничего не замечал, – устало и чуть раздраженно ответила Ирина Михайловна.

– Да замечал я, – резко ответил Константин Степанович, но потом смягчился и продолжил. – Ну, какие ей могут быть мальчики? Учиться нужно!

– И это ты говоришь? – она устало улыбнулась. – Но сейчас я с тобой, пожалуй, соглашусь. Они уже не в первый раз расстаются.

– По чьей инициативе?

– По его.

– Почему же она его прощает?

– Говорит, что любит, – Ирина Михайловна закрыла воду и присела к мужу за стол. – Она и до сих пор ждет, что он позвонит и позовет ее обратно.

– Может быть, мне с ним поговорить?

– Она тебе этого никогда не простит, – смахнула выпавшую ресницу с его щеки. – Вся в тебя пошла, гордячка.

– А на счет Егора я, по-твоему, не прав? – спросил он с сомнением.

– Прав. Но знай, если никто из вас не пойдет на мировую, ты от этого только проигрываешь.

– А он ничего не проигрывает?

– Да, но сейчас ему это не втолковать. Может быть, много позже он что-нибудь и поймет, а ты уже сейчас проиграл. В его возрасте каждый уверен, что он все знает и во всем сможет разобраться. Сейчас, в данный конкретный момент, ему твой опыт не нужен. Потом будет нужен, позже, когда свои дети появятся. Найди способ помириться с ним. Кто-то же должен быть старше и умнее.

– Ну вот, опять, – недовольно отозвался Константин Степанович, – я всю жизнь должен быть умнее и старше. Почему другим можно идти на принцип, а мне нельзя?

5

Гибель Лары тяжелым валуном упала в тихий семейный омут Александра Степановича. Этот камень лег на сердце тяжелой обидой и, врезавшись в дно, поднял многолетний мутный осадок. Все понимали, что случившееся – несчастный случай, стечение роковых обстоятельств, в котором никто не виноват. И все же тяжелое бремя вины давило на всех членов семьи, все винили друг друга. Ксения Игоревна спасалась в работе, Василий стал пропадать на улице, Александр Степанович, напротив, каждую возможную секунду проводил дома. Помимо Лары во всей этой истории была еще одна жертва – Михаил. Он чувствовал, как расхолаживаются отношения, но понять причин не мог и думал, будто все из-за него. Однажды, когда Тихомиров укладывал младшего сына спать (мама была в командировке), Миша сквозь сон спросил, правда ли, что мама и папа разведутся? Александр Степанович заверил сына, что ничего такого с ними не произойдет. Он сразу понял, откуда уши растут, правда, теперь выходки его первенца не вызывали острой реакции. Важно было другое, если дети об этом заговорили, значит, что-то натолкнуло их на подобные рассуждения.

Уложив сына, Александр Степанович позвонил жене. Она была еще занята, сказала, что перезвонит, как вернется в номер. Звонок раздался через двадцать минут. Александр Степанович взглянул на часы, был двенадцатый час, все время ожидания он просидел в кресле, не двигаясь и не замечая хода времени.

– Что-то случилось? – спросила Ксения Игоревна. – Ты детей уложил?

– Мишка спит, к Ваське не заходил, – отозвался он. – Думаю, что он снова будет полуночничать.

– Не ссорься с ним, пожалуйста, – сказала жена с заботой в голосе.

– Кстати об этом. Васька почему-то считает, что мы с тобой скоро разведемся.

– С чего он это взял? – голос Ксении Игоревны выровнялся, будто речь шла о каком-то деловом решении.

– Не знаю, – ответил Александр Степанович, пытаясь скрыть разочарование: он ожидал от супруги более эмоциональной реакции. – Мне Миша сказал, – он выждал несколько секунд. – У нас все в порядке?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– Последнее время у нас бардак в жизни, боюсь, что я мог чего-нибудь не заметить.

– Все в порядке, – твердо заключила Ксения Игоревна.

– Хорошо, – он вздохнул. – Ты можешь дать мне слово, что если у нас будут возникать сложности, ты мне о них расскажешь, не будешь скрывать?

– О чем ты?

– Я устал жить, как на вулкане. Последнее время я каждую минуту жду плохих новостей, любых, – продолжил он, чуть повысив голос, чтобы не дать ей себя перебить, – не обязательно связанных с нами. Хочется хоть где-то прикрыть тылы.

– Посмотрим, что можно сделать, чтобы это исправить, – ответила она отстраненно, о чем-то задумавшись.

– Ты скоро вернешься?

– Наверное, завтра к вечеру. Как дела пойдут.

– Ладно. Не буду тебя задерживать.

– Уже не задерживаешь, я у себя в номере.

– Ты только сейчас пришла? Вы так допоздна работали? Что можно обсуждать поздно вечером? – затараторил он, пытаясь скрыть возмущение.

– Был деловой ужин, куча проектов, – ответила она деловым тоном. – Давай я переоденусь, помою голову и перезвоню?

– Не стоит, я уже спать буду, наверное, – отозвался Александр Степанович. – Засыпаю, устал за сегодня.

– Хорошо, – тихо выдохнула Ксения Игоревна. – Доброй ночи.

– Доброй, – ответил Александр Степанович и повесил трубку. Сна еще даже не было в планах. Он обижался, когда жена игнорировала его беспокойства. Теперь, в свете Мишиного вопроса, обида эта была сильнее в сто раз.

Он просидел почти до четырех часов. Несколько раз ложился, но сна не было ни в одном глазу. Выходил в зал, включал телевизор, но смотреть ничего не мог. Если отвлекался, нервы окончательно брали верх, и он начинал сходить с ума. Александр Степанович вообще не любил ночевать без жены. Каждый раз, когда Ксения Игоревна отправлялась в командировку или к родителям, не мог найти себе места. Непонятное чувство тревоги разрывало душу, мерами затихая, мерами возгораясь. Иногда, на фоне очередного приступа беспокойства, его одолевал страх, что от резкого повышения давления он может получить инсульт, но подобные мысли были, как правило, только прологом к более тяжелым переживаниям. Иногда тревога усиливалась настолько, что едва уловимое физическое ее присутствие разрасталось и захватывало не только душу, но и тело Александра Степановича. Она внедрялась в грудь, как пуля какого-то особого состава, растекалась по сердцу, сдавливая его, проникала в аорту и останавливалась где-то на полпути к голове, причиняя тяжелый и тянущийся приступ боли от груди и выше к нижней челюсти. Александр Степанович хорошо понимал механику происходящих процессов, но все равно задерживал дыхание, в отчаянии надеясь, что в какой-то момент сердце остановится, не выдержав нагрузки. Но сердце у Александра Степановича было большое, больше положенного, оно каждый раз находило силы продолжать ход.

Ксения Игоревна приехала на следующий день поздно вечером, и муж встретил ее прохладно. Так случалось всегда, когда ее долго не было дома. Александр Степанович объяснял это тем, что в его супруге сосредоточилось все тепло и весь свет в мире, и он, оставаясь один, вымерзал до мозга костей. Поэтому чтобы он мог снова начинать жить, нужно было согреться. Это легко удавалось, когда у Ксении Игоревны было хорошее настроение, в ином случае супруги могли долгое время не разговаривать и даже ссориться. Ксения Игоревна не понимала, в чем виновата, Александр Степанович никак не мог объяснить этой своей особенности. Будучи человеком с фантазией, он пытался подобрать слова и образы. Называл эту особенность своего характера «эффектом Соляриса», убеждал, что, называя жену своей звездочкой, он подразумевает еще и то, что жизнь возможна только в ее свете. Иногда это казалось ей милым, но чаще всего напрягало излишней ответственностью. Впрочем, про эффект Соляриса Александр Степанович заикнулся лишь однажды, поскольку этот образ сильно опечалил Ксению Игоревну. Сам же он пришел к выводу, что в основе всего лежит иррациональный страх, что однажды она может из командировки не вернуться. В том смысле, что у нее нет никаких причин к нему возвращаться. Другое дело дети, но речь шла именно о нем, поскольку забрать детей было несложно. Через эти мысли он проходил каждую ночь, оставаясь один. То он видел силу в своей слабости, то слабость в своей силе, то у него возникали подозрения, но всегда все валилось из рук. А потом, когда Ксения Игоревна приходила домой и восстанавливала баланс сил во вселенной, супруг ее мучился от тяжелых угрызений совести.

И все это было только частью его бед. В большей мере Александр Степанович страдал оттого, что душа его переполнялась любовью и нежностью к жене, но реализовать их не было никакой возможности, поскольку Ксения Игоревна постоянно была занята. Дело не только в том, что труд ее успокаивал и создавал ощущение контроля над жизнью, полезная деятельность в ее мире была важна сама по себе. Александр Степанович чувствовал, что за то время, когда они были близки, его душа настолько приросла к ее душе, что разделить их, не погубив при этом, было невозможно. И если что-то вдруг мешало смыслам свободно циркулировать между их душами, это вызывало тяжелый застой, хандру, воспаление. Как любой врач Александр Степанович не был мистиком, но свои проблемы с сердцем он увязывал не просто с излишней эмоциональностью, а с более глубокими смысловыми переживаниями, которые и создавали на поверхности его жизни эту эмоциональную рябь.

С годами все эти переживания усиливались. Время Александра Степановича вообще не щадило, да и он на фоне семейных перипетий совсем перестал заботиться о своем здоровье. Голову щедро украсила седина, лицо прорезали длинные уродливые морщины, которые обычно бывают у угрюмых людей, появился небольшой живот. Иногда Александр Степанович не брился неделями, но щетина росла неровно, выглядел он небрежно, вне дома чувствовал себя неуютно и пытался как можно скорее вернуться в свою берлогу. Что-то похожее происходило со всеми знакомыми его возраста, хоть он еще не думал о старости. Некоторое облегчение он почувствовал, побывав на родительском собрании у старшего сына. Учителя говорили, что мальчику явно не хватает родительского внимания. Иногда он задирает товарищей, может нагрубить. Учится неважно, перебиваясь с тройки на четверку, что не соответствует его природным задаткам. Александр Степанович сидел с отсутствующим взглядом. Он в этот момент думал, что выглядит таким же усталым и замученным взрослым, как и остальные родители. Стало быть, он нормальный человек, хотя до этого дня ему казалось, что с ним определенно что-то не так.

Что было не так, он смутно ощутил, когда вернулся. Ксения Игоревна была дома. По старой привычке она летала по квартире, делая десять дел сразу, в ее руках спорилась любая работа, и за какой-то час она могла решить такой объем бытовых задач, на который у другого человека потребовалось бы несколько дней. Удивительно было то, что в отличие от уставших взрослых Ксения Игоревна выглядела свежей и молодой, словно время остановилось для нее на самом прекрасном возрасте. Раньше это не бросалось в глаза, и Александр Степанович решил, что, наверное, ошибся и видит супругу молодой на контрасте с ощущением своего собственного возраста.

В одни выходные, когда вся семья была в сборе, к Ваське пришли одноклассники. Его друзья редко заглядывали в гости, обычно они собирались у кого-то другого или бродили по улицам. Компанию своего сына Александр Степанович не знал, и ребята ему не нравились. Они старались вести себя подчеркнуто взросло, отчего выглядели еще глупее. Только одного из них он время от времени замечал во дворе – заводилу Андрея. Он был на год старше Васьки и на мир смотрел полузакрытыми глазами, говорил с товарищами высокомерно, словно он местный авторитет, а все остальные должны ему денег. Дети с шумом ввалились на кухню, где Александр Степанович старательно намывал посуду после завтрака. В это утро он проснулся поздно и завтракал в одиночестве. Краем глаза он следил, кто из детей займет его место, надеясь, что это все-таки будет его сын, но надежды не оправдались. На минуту в кухню зашла Ксения Игоревна, принесла ребятам сладости.

– О, привет, – громко поздоровался Андрей.

Александр Степанович даже крякнул от неожиданности и чуть не выронил кружку из рук. Ксения Игоревна ответила веселым «здрасьте, ребята», и вышла. Васька промолчал, что разозлило Александра Степановича, но он сдержался, чтобы не устраивать сцен.

– Дурак, – услышал он шепот одного из ребят, – это его мама, а не сестра.

– Ну, а я-то откуда знал, – зашипел Андрей. – Ничего себе мамка. Сколько ей лет?

Александр Степанович подчеркнуто громко составил вымытую посуду в сушилку и вышел из кухни. Ему стало невыносимо тошно от того, что его старший сын даже слова не сказал в защиту матери. Сам же он сомневался, не вышвырнуть ли эту поганую шпану на улицу, но в то же время думал, что это выглядело бы, наверное, слишком эксцентрично. С другой стороны, он получил подтверждение, что Ксения Игоревна выглядит на восемнадцать. В ту же секунду он почувствовал тяжелый укол ревности. Сомнения с новой силой сдавили душу, и он, одолеваемый самыми черными мыслями, удалился к себе. Грудь сдавила знакомая боль, опять он почувствовал, что невыразимая нежность, самое прекрасное из всех чувств, которое он испытывал в жизни, изливаясь через край сердца, выжигает все его нутро. В какой-то момент, в образовавшуюся пустоту в брюшине проваливается и само отяжелевшее сердце. Отравленная мысль побежала по венам к мозгу: «Для кого же все это? Для кого, если мы с ней видимся так редко? И плод ли это ее целенаправленных трудов, или природная устойчивость к старости? – мысли эти создавали избыточное давление, Александр Степанович уже не мог воспротивиться их течению. – Для кого? – он присел на краешек кровати. – А с другой стороны, у нее ведь действительно нет причин любить меня, тем более для меня стараться. И уж если бы она не любила меня, зачем ей тогда со мной жить? Едва ли в этом есть нужда. Может быть, Миша и скучал бы по мне. Васька меня презирает. Толку от меня нет совершенно никакого. Зачем ей жить со мной? Зачем ей щадить меня? Ох, она умеет быть жестокой».

Кажущийся оптимистичным вывод, однако, состояния Александра Степановича не улучшил. Боль в груди усилилась, возникла тяжесть, заболела шея и нижняя челюсть, стало трудно дышать. И без того сдавленная душа резко сжалась до точки, Александр Степанович скрючился, лихорадочно соображая, что означает этот резкий приступ паники. Его прошиб пот, голова закружилась, и он, взглянув в открытую дверь в зал, сквозь невыносимый ужас криво улыбнулся: вот и пришел его час.

– Все в порядке, пап? – спросил Миша, заглянув в комнату. Вид у него был озабоченный, напуганный. – Тебе плохо?

– Позови маму, – сдавленным голосом ответил Александр Степанович.

Миша побежал к маме, а Александр Степанович пытался вспомнить, что теперь нужно было делать.

– Что случилось? – прервала его мысли Ксения Игоревна. На мгновение ему показалось, что он теряет сознание, и она, обратившись к нему, будто разбудила его.

– Делай, что я скажу, и не паникуй, – превозмогая одышку, захрипел он. – Вызывай врачей, скажи сердечный приступ. Если будут расспрашивать, скажи, инфаркт, пусть едут скорее.

– У тебя инфаркт?! – заволновалась жена.

– Может быть, – ответил он, мне срочно нужна твоя помощь. – Нет, не надо меня укладывать, – он отстранил ее руку, – нужно сидеть. Найди аспирин, и в холодильнике в ящике найди нитроглицерин, такие красненькие таблетки. Только быстро, времени нет совсем.

– Миша, – обратился он к сыну, опуская голову, – принеси стакан воды, будь ласков.

Мальчик пулей выскочил из комнаты. В миг в квартире стало шумно: «Сидите тут, не путайтесь под ногами!» – услышал он голос супруги. «Что случилось?!» – спрашивал Василий. «Папе плохо!» – глотал слезы Миша. Александр Степанович попытался пододвинуться, чтобы залезть на кровать с ногами, нужно было подогнуть колени, больше ничего на ум ни шло. Из коридора доносился голос Ксении Игоревны, она звонила в скорую. Тихомиров грустно улыбнулся, про себя понимая, что его размышления были совершенно ошибочны: она не переживала и не волновалась бы за него, будь он ей безразличен. «Жаль, – думал он, – что для того, чтобы это понять, было нужно умереть».

– Скоро будут, – быстро заговорила Ксения Игоревна, подавая ему нитроглицерин. За ней в комнату заглядывал Миша со стаканом воды. – Может, мне лучше самой тебя отвезти?

– Не доедем, если все плохо. Дай сначала аспирин, его жевать нужно, а нитроглицерин под язык. Вместе не получится, – он выдавил три таблетки из стандарта и начал их разжевывать, жестом прося у Миши воды.

– Не много?

– Нет-нет, так и нужно, триста миллиграмм, – он сделал два маленьких глотка, чтобы запить аспирин и отдал кружку сыну.

Ксения Игоревна смотрела на него с тревогой.

– Не переживай, – обратился он к ней, – все будет в лучшем виде.

Руки у него дрожали, страх накатывал волнами, он боялся всего: потерять сознание, умереть, боялся, что глупо выглядит, что жена и сын видят его страх, что они каким-то образом заглядывают в самую душу и знают о его постыдной радости, и ненавидят его за это. А еще он боялся, что старший сын, с которым у него не сложилось хороших отношений, не придет повидать отца на смертном одре. Что если суждено Александру Степановичу в этот день умереть, он так и не найдет повода простить Ваську, примириться с ним. Время шло медленно, страх нарастал с каждой секундой, Миша плакал, уткнувшись лицом в бок матери. Василий по-прежнему не шел.

6

С Егором Константин Степанович помирился во время олимпийских игр. Перед самым началом он ходил хмурый, насупленный, язвил всякий раз, когда слышал что-нибудь о спорте. В день открытия стал нервозно-задумчивым, не мог найти места, что-то бубнил себе под нос, но телевизор так и не включил – никогда доселе открытия игр он не смотрел и теперь тоже не собирался. Родители позвонили ему уже ночью, взахлеб рассказывая, какой красочный был праздник. Константин Степанович списал все это на их провинциальную дремучесть. Он был далек от мысли Бродского, что лучше жить в глухой провинции у моря, и, бывая у родителей, тяготился севастопольской неустроенностью. Может, поэту балаклавская тишь была бы полезной и целительной, а Константину Степановичу больше были по вкусу плоды цивилизации. Родители его вели сугубо деревенский образ жизни: жили на земле, хлопотали по хозяйству, в город ездили только по необходимости. Удивить их было, наверное, не сложно. В последнее время градус недовольства и пересмешничества в обществе достиг таких высот, что сама мысль, будто в России может произойти что-то хорошее, воспринималась с усталой усмешкой. Все, кого он знал, основательно укоренились в сомнении и нелюбви к своей родине. Но на следующий день Константин Степанович включил телевизор. Ставки были высоки – ненавистная олимпиада будто экзаменовала Россию, и ждать результатов за дверью было невыносимо.

Никто из окружения Константина Степановича не верил в хороший результат нашей сборной, равно как и способность провести подобное мероприятие на высоком уровне. За спортом Константин Степанович не следил, помнил только, что на предыдущей олимпиаде российская сборная выступили неудачно. Словно рассчитывая найти подтверждение своим страхам, он втянулся и стал следить за всеми выступлениями, за которыми только успевал, включая женский хоккей и керлинг. Постепенно к нему присоединился Егор. Он приходил по вечерам, видимо, желая поговорить с отцом о чем-то другом, но оторвать Константина Степановича от телевизора было невозможно. Более того, в какой-то момент Егор тоже втянулся, и они проводили вечера вместе.

Теперь Константин Степанович, наконец, понял, почему эта олимпиада была на самом деле важна. Еще неделю назад он был настолько далек от спорта, что саму идею смотреть олимпиаду считал глупой. Почему важен спорт он не знал. В юности эта важность была очевидной, особенно, когда советские хоккеисты побеждали. Но история последних двадцати лет успехами не баловала. Поэтому он и представить не мог, что будет так сильно переживать за Антона Шипулина. Что золото в эстафете станет для него настоящим праздником. В возможности нашим лыжникам однажды занять весь пьедестал, в возможности выиграть медальный зачет, в силе и ясности лиц спортсменов, в их здоровье и юности, а особенно в юности Юлии Липницкой, Константин Степанович видел ответ на самое тяжелое переживание о судьбах родины – с его смертью родина не закончится, не перестанет. До олимпийских игр ему иногда казалось, что мы на пороге верной гибели, что дальше некому будет доверить Россию. Но, оказывается, есть еще люди, способные побороться за ее будущее, не только в потерянном поколении Егора, но и среди совсем юных ее сынов и дочерей.

– Вот эта бессмысленность, как ты говоришь, и есть самое важное в спорте, – говорил Константин Степанович Егору с напором. – Ты в кабинете пылью дышишь, а эти люди сражаются с лучшими из лучших. Убедительно тебе или нет, но за этими ребятами нет никакой поддержки, они сами по себе. Эта олимпиада и была нужна, чтобы такие люди как я могли на старости лет признаться себе, что наши надежды не были беспочвенными. Что страдая от любви к России, мы все-таки любили не призрак, не иллюзию. Это тебе не Голливуд.

– А при чем здесь это?

– При том. Это тебе не Трансформеры какие-нибудь или Люди хэ.

– Икс, – поправил его Егор.

– Да хоть игрек. Тебе тридцать лет, ты здоровый лоб уже, а все комиксами увлекаешься. Детский сад, честное слово.

– Двадцать пять.

– Опять?

– Ладно. Но я не могу понять, для чего нужно тратить такие деньги на эту олимпиаду?

– Я же тебе только что объяснил.

– А мне это все непонятно. Вот в чем смысл? В международном престиже?

– Смысл в том, чтобы у тебя, сынок, был повод любить родину. Хотя бы повод, я уж не говорю о причинах.

– А если причин нет?

– А любить можно только без причин, друг мой! С причинами уже не любовь получается, а товарно-денежные отношения.

Егор хотел было что-то возразить, но удержался. Отец оглядел его долгим взглядом:

– Мне страшно думать, сынок, что вы с Настей желаете России поражения.

– Не России, а этой стране, – вставил Егор.

– Ну, ты хотя бы не отпираешься, – задумчиво произнес Константин Степанович. – Так вот, знай, что кроме этой страны России больше нету.

Олимпиада шла стремительно. Константин Степанович стал переживать, что этот нежданный негаданный праздник слишком быстро закончится, что не хватит времени надышаться им вволю. И к церемонии закрытия, когда отгремели уже славные победы, у телевизора собралась вся семья, приготовили торжественный ужин, накрыли стол. Константин Степанович чувствовал себя как никогда одиноко. Было мучительно жаль, что на его век не выпадет больше такого праздника. Но, самое главное, ему казалось, что никто из его близких не может разделить этой печали. Для его детей все это событие было хоть и красочной, но очень спорной картиной. Он же видел здесь миллионы деталей и отсылок, связей и переплетений, цитат, которые невесомыми, но прочными нитями сшивали разорванное полотнище русской истории. Они перекинули мосты через бурную реку двадцатого века, соединили то, что до этого дня соединить не удавалось, они создали целостную картину русской культуры, истории, быта, спорта. Поэтому и сам Константин Степанович проронил скупую мужскую слезу вместе с олимпийским мишкой и с его знаменитым предшественником, талисманом олимпийских игр восьмидесятого года. «Тридцать четыре года прошло», – промелькнуло в голове у Константина Степановича. Он устыдился своей невоздержанности, и хотя прекрасно знал, что слабости его никто не заметил, тяжело переживал, что больше ни у кого из самых близких ему людей нет подобных чувств.

– Помяни мое слово, Егор, – сказал он твердо, – сейчас эти политики говорят о мире, а завтра будет война.

Егор поджал губы, но ничего не ответил. Было видно, что думает он о чем-то своем, не особо вглядываясь в происходящее на экране. Настя с Ириной Михайловной и Таней, невестой Егора, весь вечер перешептывались, Митя сидел, уткнувшись в смартфон. Когда все расходились, Константин Степанович молчал, ощущая тупое давящее чувство в груди: закончилась эпоха, завтра начнется новая, но сегодня было таким острым, словно это был лучший день в его жизни. Жаль, что он пришелся на закрытие. Спать не хотелось совсем, хотя усталость чувствовалась: хотелось дышать воздухом победы как можно дольше. Он понимал – завтра его уже не будет.