Текст книги "Калейдоскоп. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1997-2004"

Пресс-конференция Егора Летова

26 июня 1997 года клуб «Полигон», Петербург, после концерта «Гражданской Обороны»

– Ты говорил, что относишься к текстам своих песен исключительно как к текстам, а не к стихам. Отношение не изменилось?

– Да, это тексты. Я считаю, что по большему счёту, наверное, я поэт. Ну, если ещё по большему счёту, я всё-таки акционер, деятель. Потому что то, что мы делаем – искусство, живопись, я еще и художник – это всё из области действия.

– А как это соотносится с искусством?

– А никак не соотносится. Как угодно. То есть, это может быть искусство, может быть не искусство, это может быть политика, это может быть что-то ещё. Это может быть просто, допустим, разговор. Это может быть то, что сейчас мы производим.

– А ты думаешь о том, когда ты делаешь какую-то вещь, делаешь какой-то концерт – останется это в веках, или нет, искусство это или не искусство?

– Абсолютно не думаю. Да ничего в веках не остаётся. Дело-то не в этом, собственно говоря. Меня интересует тот момент, который происходит, настоящий. Данная ситуация. Ситуации меняются, имеют свойство меняться. История представляет собой такую систему – спиралеобразный процесс. Мы на одном месте не находимся, это определенная спираль. Мы представляем собой определенный его движитель. Без ложной скромности скажу. Во всяком случае, помогаем ей максимально раскручиваться.

– Ты же поёшь старые вещи на концертах, которые уже утеряли сиюминутность?

– То, что мы делаем на концерте, – на самом деле совершенно наплевать, старая песня, новая песня. Собственно говоря, всё, что мы делаем – это, по большому счёту, одно и то же. Это всё из области таких вещей, о которых по-русски – вот сейчас, допустим, такого слова нет русского. К сожалению, еще очень много слов не придумали для того, чтоб называть вещи своими именами. И поэтому приходится заниматься болтовнёй очень долго-долго, в виде векторов каких-то намекать, намекать, описывать то, что мы делаем, объяснять, и так далее. На самом деле, это одним словом должно было называться, но слова такого покамест нет, к сожалению.

– А в английском тоже нет?

– Ой, тем более, тем паче. Там-то совсем язык плохой, там с этим делом совсем худо.

– А твое отношение к звуку?

– Мне придется сейчас опять повториться в очередной раз. Я месяц назад здесь был и давал пресс-конференцию, и опять те же самые вопросы, опять приходится отвечать те же самые ответы. Мы занимаемся, грубо говоря, один из, наверное, важных обобщающих аспектов нашей деятельности – мы показываем, мы являем собой определенный пример, как действовать в определенных ситуациях. Особенно когда ситуации меняются, и особенно когда они меняются в плачевную сторону. Как действовать в любых ситуациях, но особенно когда они меняются. Поэтому все эти наши – политическая деятельность и так далее – это есть определенная демонстрация опыта, понимаете? Это такой намёк, собственно говоря.

– Ты рад сегодняшней публике?

– Да. Ну, я и тогда говорил, месяц назад – мне понравилось здесь, очень хорошо, лучше, чем в Москве. Вообще, публика очень живая. Дело в том, что раз на раз не приходится. Раньше в Москве публика была поживее, чем здесь, то есть, она была более агрессивная, драчливая, и так далее. Вот сейчас, у меня была месяца два назад акустика – вот там публика стала какая-то очень мягкая, по моим понятиям. Мягкая в каком-то таком глубоком, энергетическом смысле.

– Относительно проекта с братом – вы говорили, что будет авангардистский проект, там что-нибудь сдвинулось или нет?

– Я человек суеверный и никогда стараюсь не говорить о том, чего нету.

– Уже птица вылетела.

– Вот, к сожалению, к сожалению. Да, птица вылетела, когда я говорил, что мы пишем новые альбомы – после этого народ в течение двух лет этих альбомов ждал. На самом деле ничего не надо было говорить, ничего мы не делаем. Тем более, то, что мы делаем, – оно имеет свойство меняться, трансформироваться в новое. То есть, идея может быть одна, но в процессе, допустим, ее создания, воплощения, она имеет свойство трансформироваться, может быть, не просто в противоположную, а на уровень. Начинаешь с того, что ты решил песню сочинить, а кончил тем, что три фильма снял. Понимаете, да?

– Фильм у тебя нет желания снять?

– Есть желание снять, но об этом тоже говорить не буду. То есть, пока этого не снято. Можно, имеет смысл говорить о том, что уже сделано. Вот сейчас альбомы записали – можно о них говорить. А пока их нет, вот пока нет новых альбомов. Относительно того, что проектируется в будущем, я могу сказать, что нас теперь будет шестеро, у нас будет два басиста.

– Кузя будет второй?

– Нет, второй будет не басист, а басистка, девушка. А больше не скажу ничего.

– А с Кузей какие отношения?

– С Кузей – я не знаю. Кузя же здесь находится, вот он сейчас тут был, пригласите его и спросите.

– Вы сейчас не контактируете?

– Так он играет в какой-то группе своей. Вон он в коридоре. Как не контактируем?

– В прошлый раз, когда ты приезжал месяц назад, и сейчас, вы не созванивались, не встречались?

– Разумеется, встречаемся. У нас же дружеские отношения.

– К Кузе все вопросы будут завтра.

– Ну да, но можно и сейчас что-нибудь задать. Вот можно его сюда пригласить, посадить. Если будут вопросы относительно наших последних альбомов – лучше так и сделать, потому что альбом, собственно, альбомы созданы нами двоими.

– То есть, концепция группы меняется?

– То, что сейчас с нами происходит, – это определенная веха. Мы не просто обновили состав, мы изменили вообще всю структуру. Вы же сегодня видели концерт – это совсем не то, что была «Гражданская Оборона» три года назад. То есть, это уже не «Гражданская Оборона», это что-то совсем другое. По идее, надо даже иначе называть. Мы играем иначе, по другим принципам, у нас вообще всё происходит несколько иначе. Это из области чего-то уже другого, это, собственно говоря, уже не рок.

– Песни-то играете те же, не современные.

– А какая разница? Мы можем вообще любые песни петь. Понимаете?

– Поэтому Колкера поёте?

– Мы можем Гребенщикова, например, спеть, но это уже вообще будет совсем страшно плохо, понимаете? Тогда совсем будет страшно, вы просто ужаснётесь.

– Ты сказал о новом составе, представь, пожалуйста, музыкантов.

– Новый состав – те же самые плюс девушка Наташа на басе будет играть. Девушка, которая играет всю жизнь в панк-группах. Профессионал. Больше ничего не скажу.

– У меня складывается такое впечатление, когда я смотрю концерты, что ты и группа выходят что-то людям сказать в зал, а они приходят просто поторчать. Или я не прав?

– Те, кто приходит поторчать – им становится через какое-то время очень страшно. Обычно что-то через них выходит и что-то другое начинается.

– Тебя не обламывает такая ситуация?

– Меня вообще ничего никогда не обламывает. Если бы меня что-то обламывало… Что значит обламывает? Я что, должен тут же заплакать, со сцены убежать, что ли? Это из области войны, собственно говоря, – если ты вышел, то всё…

– Наверное, энергетическая какая-то взаимосвязь происходит?

– Конечно, да.

– А нравятся ли эти выскакивания из публики (прим.: на сцену)?

– Да, конечно, нравятся.

– Обнимаются с тобой на сцене.

– А то, что обнимаются, – вот это, наверное, чересчур, потому что они отвлекают. Да нет, это всё из области нормальной, если это происходит очень быстро. А если с тобой рядом человек пляшет, в микрофон у тебя поёт, подпевает, причем громче тебя, и так далее. У меня такие были ситуации.

– Твои сегодняшние политические воззрения, политика. Публика, которая собралась, как она относится к тебе, как ты думаешь?

– Ну да, я такой национал-большевик, коммунист, коммуно-фашист, как угодно можно называть. То, что мы делаем – мы делаем больше, чем идеология, политика или что-то еще. Мы занимаемся другими вещами.

– Всё обобщённо.

– Это то же самое, что спросить Баха – как ты относишься, допустим, к мажорной тональности или к минорной. Понимаете? Мы занимаемся другими вещами, мы другое имеем в виду, когда мы делаем вот эти акции, вот эти вещи.

– В зале были алисоманы, были скины, были панки.

– Да бог с ними со всеми, дело-то не в этом. Дело в том, что есть люди действия, а есть люди недействия. Есть люди-паразиты, а есть люди, которые что-то делают. Вот меня интересуют люди, которые что-то делают. Мы общаемся с людьми, которые что-то делают, что-то умеют. В данном случае, если относительно политических пристрастий. Умеют в настоящий момент националисты что-то. Коммунисты.

– А демократы не умеют?

– Демократы? Вот что – они довели страну.

– Так это тоже уметь надо.

– Выгляните в окно и посмотрите, что они умеют. Дурацкое дело – нехитрое. Вот что они умеют. Всё, в общем, развалено. Вот тот, кто что-то умеет – это человек из области каких-то тоталитарных вещей. Это не означает, что он должен быть чудовищный фашист с кровавым топором, как это подаётся. Это просто люди, которые имеют определенную внутреннюю систему ценностей, ради которой они могут наступить на горло собственной песне, своему эго. И ради этого они… Это из области подвига.

– Ты считаешь, что наступил на горло собственной песне?

– Лично себе?

– Да.

– Да я уже не то, что наступил, а вообще меня уже как такового нет. Я гораздо шире. Меня не интересуют мои личные эго-вещи, понимаете? Это из области подоночных вещей – всё, что носит характер частный. Это частные вещи. А имеет смысл заниматься вещами большими, которые больше, чем ты сам.

– По сей день есть легенда о твоих взаимоотношениях с советской психиатрией. Что там было на самом деле? Какой диагноз?

– Никаких у меня отношений с ней нет. Ну, были однажды. Я уже неоднократно рассказывал – в 1984 году нас разогнали, собственно говоря. То есть, на нас были большие гонения. Меня отправили на какое-то время в психушку, Кузьму отправили на Байконур. Нас разогнали, как это обычно было в те времена. Началось с того, что били на улице, потом вызывали на допросы, завели дело. Обыски были, и так далее. Всё как по писаному происходило. Потом выпустили. Больше никаких отношений у меня не было и, надеюсь, не будет. Как у Высоцкого в песне сказано: «Ничего там хорошего нет».

– Ты слушаешь музыку?

– Конечно. Я слушаю очень много всего.

– Меняешься ли ты от того, что слышишь?

– Я меняюсь не от того, что слышу. Я меняюсь от того, что я считаю, что надо сделать так или не так, вот от этого я и меняюсь. На меня вещи внешние не действуют. На меня действуют вещи внутренние, которые я сам с собой творю.

– «Так или не так» – это в музыкальном смысле или в более широком?

– А в музыкальном смысле… Нет, музыка – это музыка. Музыку надо воспринимать либо как искусство, либо как то, что двигало тем человеком, когда он этим делом занялся. Понимаете? Это надо очень чётко различать. Мы слушаем музыку всевозможную – от Баха до «Любэ», понимаете? Вы знаете, сколько у нас музыки? Пластинок, так 600, и компактов около 900 только у меня дома.

– Ты говорил в интервью, что вы с Ревякиным в последнее время стали соратниками в борьбе?

– Хотелось, конечно. Это вопрос к нему.

– Вы в последнее время с ним не встречались, не общались?

– Нет. По телефону созванивались, была идея в «Горбушке» сделать совместный концерт наш с ним. Он отказался. Вернее, он согласился, мы уже всё это дело запалили, а потом отказался и мотивировал очень странно, я даже не понял. То есть, я ему говорю: «Будем играть?». Он отвечает, как из Хлебникова какими-то такими фразами очень странными. Вот и всё. Мне через какое-то время смешно стало. У него спрашивают: «Вот концерт будет тогда-то и тогда-то – мы играем или нет?». А он отвечает примерно следующее: «Трава стала. Засохла трава, стала стеной. Скоро полыхнёт пламень, и небо лазурно».

– Темна вода в облацех.

– Ну да. Я еще раз спрашиваю, а в ответ еще пуще. Мне это просто смешно через какое-то время стало, я понял, что дело несерьезное, и всё. Я говорю: «Будем играть?». «Нужна не революция, нужен праздник» – такой вот был ответ.

Красиво жить не запретишь, называется.

– Ты всё-таки в первую очередь поэт, музыкант, композитор.

– Я деятель в первую очередь.

– Когда с музыкантом начинают говорить о политике – это всё равно, что с булочником говорить о гвоздях.

– Почему вы считаете, что я не политик? Я и политик в том числе.

– Как вы к котам относитесь?

– Очень хорошо, у меня два кота.

– А к кошкам?

– К кошкам не очень. Приходится очень часто раздавать котят. Допустим, в Томске, мы проезжали, была серия концертов у нас, и такая кошечка была красивая – ничья, бесхозная – что мы ее взяли в виде талисмана и всю дорогу, во время всех гастролей этих сибирских, она была с нами. Вот сейчас мы ее в Омск заберем из Новосибирска.

– Бесхозного может возьмете с собой?

– Вот этого?

– Да.

– Это кошка?

– Это он, кот.

– Честно говоря, с удовольствием. Он чей, откуда он?

– Не знаю, я нашел, только что здесь встретил (прим.: дают Егору кота). Берите его. Вам дарю.

– Роскошный человек (прим.: гладит кота).

– Но он красивый, согласитесь.

– Роскошный! У меня два кота, я третьего как раз собирался завести. Если мне его подарят – я с удовольствием заберу.

– Егор, кто у тебя самый близкий человек?

– Музыканты, наверное. Я сейчас один. У меня сейчас жены нету, детей нету, никого нету.

– Из мёртвых кто самый близкий?

– Из мёртвых? Я недавно давал интервью – уже не помню, где, по-моему «Аргументам и фактам» или «Я молодой». У меня спросили какой-то такого же плана вопрос, он был как-то по-дурацки совсем задан – кого вы можете назвать в своём ряду, и так далее. Ну, я дал просто ряд, причем прямо конкретно написал, среди прочих там был и Христос, Прометей, Бердяев, Исикава Такубоку, Платонов, Достоевский, Кира Муратова – я могу сейчас перечислять до вечера, пока уже смеркаться не начнёт.

– А Пушкин был?

– Нет, Пушкина не было.

– Почему?

– Пушкина я уважаю, но больше уважаю Тютчева, если вас интересует.

– Джон Леннон там был?

– Нет, Джона Леннона не было. Из этой области, наверное, Артур Ли был, и всё. И Фил Оукс.

– То есть, всякие Сиды Вишесы…

– Нет, Сиды Вишесы не то, что не близки, а вообще враждебны просто, по причине подоночности.

– У тебя и в песне это говорится, что он умер у тебя на глазах, а ты остался таким же, как был.

– Так, а смысл песни-то – он в чём?

– В том, что надо изменяться человеку, который слушает музыку. Разве не так?

– Дело в том, что у нас смысл песни – он несколько больше, чем то, что в ней поётся. Песня представляет собой – она специально была написана очень примитивным языком без единого образа вообще, понимаете? Это из области нашей кухни, как мы делаем. Так что про каждую песню могу очень долго говорить, как она сочинялась, и так далее.

– Но это интересно, это очень интересно.

– Например, очень мало кто знает, откуда взялась фраза «вечность пахнет нефтью».

Относительно всего, что мы делаем, можно очень много говорить. Я могу фразы цитировать, какие-то еще вещи. Но это разговор, наверное, частный, и он не очень интересен фэнам.

– Когда тексты будут опубликованы – к ним будут комментарии?

– Нет. Текст песни – это не песня. В песне есть что-то ещё – музыка, подача определенная, контекст определенный, обложка, и так далее.

– Вы с Лимоновым как?

– Ну, вот так. Вот Лимонов где-то там живет, а я вот здесь сижу.

– Но вы вместе или нет?

– Нет, конечно.

– Почему?

– Да мы никогда вместе не были.

– А политику его не разделяете?

– Да это вообще, по-моему, не политика. А какая у него политика?

– А какая у вас политика?

– Национал-большевистская партия. Политика у нас действенная, национал-коммунистическая, патриотическая. Какое-то время мы поддерживали коммунистов, но коммунисты полностью обосрались. Сейчас они ничего не могут, партия закончилась.

– Какая? Анпилова или Зюганова?

– Да и Анпилова, и Зюганова. Ну что они могут? Меня интересуют в настоящий момент какие-то определенные движения, которые что-то умеют делать. Это могут быть совсем не партии.

– А Жириновский умеет делать?

– Да вообще он никогда ничего не умел. Что-то умеют – это милиция, армия, ОМОН и другие организации, которые что-то умеют. Они не афишируются, не лезут, в Думу они не лезут.

Я бы сказал, но не для прессы. Допустим, из тех, которые более-менее афишируются, мне нравится «Русское Национальное Единство».

– Баркашов, да?

– Не Баркашов, а «Русское Национальное Единство».

Потому что любое движение – оно больше, чем лидер. Вы очень неправильно понимаете. Вы думаете, что ЛДПР – это Жириновский, что ли? Или коммунисты – это Зюганов, что ли? Нет, это миллионная партия, это миллион людей, которые имеют определенную идеологию. В результате определенных политических законов наверху оказывается какой-то человек. Демократия – это не Чубайс, это понятно. Это вот эти дела – краснопиджачные, и так далее.

– Говорят, что Лебедь может стать следующим президентом России.

– Да никогда он не будет президентом. Никогда. Всё, он уже проиграл. Он уже проиграл однозначно совершенно, а в нашей стране неудачников не любят.

Ельцин его использовал и выкинул.

– Ты говоришь, что наибольшее уважение у тебя вызывают люди, которые что-то умеют делать.

– Да.

– Ты играешь рок-н-ролл, потому что ты это умеешь делать хорошо?

– Нет. Дело в том, что люди, которые что-то умеют делать – они умеют всё. Я, например, умею на гору залезть, умею костёр зажечь, я умею стул починить, и так далее. Понимаете?

– То есть ты не пропадёшь никогда?

– Да дело не в этом – пропаду, не пропаду. То есть, я могу гвоздь в стену вбить. А человек, который не умеет ничего, – у него разруха начинается. Вон, за окном.

– Обычно люди, которые не умеют ничего делать, очень много говорят.

– По этой причине говорить, честно говоря, не хочется, и я стараюсь не говорить, а делать.

– Кто через пять лет будет править Россией?

– Я могу только надеяться, кто. Надеюсь, что наши придут. А реальность – она столь непредсказуема в настоящий момент… Надеюсь, что это будут патриоты, наши.

– Кто? Фамилию!

– Фамилию? Лукашенко, допустим.

– Как относишься к деньгам?

– К деньгам? Да никак не отношусь. Живу на них, зарабатываю, покупаю. Так же, как все остальные. Это то же самое, как сказать – как ты относишься к еде. Ну ем ее, когда есть хочу. А когда есть не хочу, что я, ее коплю, что ли?

Две импровизированных пресс-конференции в Питере состоялись в мае и в июне, в клубе «Полигон», с разницей буквально в месяц. Только в мае Летов приезжал туда с акустикой, а в июне с электричеством, с группой. Кузьма, Константин Рябинов, к тому времени уже очень давно переехавший из Омска в Питер, на этом концерте не играл, заходил просто так, как зритель. Егор в этот момент находился на перепутье во многих отношениях – в творческой жизни, в личной, да и в общественной, если можно так выразиться, тоже. Начинался новый этап, в котором много концертов и гастролей, в том числе и зарубежных, и совершенно нет новых песен и стихов. Продлится это очень долго. Меняется сам Летов, меняется его группа, меняется мир вокруг.

Егор Летов в Москве

Фёдор Волков «Лимонка» № 69, июль 1997 года

4 июля в Москве состоялся концерт «Гражданской Обороны», которым группа завершила свое турне, приуроченное к выходу в свет двух новых альбомов «ГО», «Солнцеворот» и «Невыносимая Легкость Бытия». О них «Лимонка» уже писала в одном из последних номеров.

Уже за полтора часа до начала у входа во Дворец спорта «Крылья Советов», где и проходил концерт, собралась толпа фанатов Егора Летова. Несмотря на дороговизну билетов (60 тыс. рублей) народу пришло немало. Те же, у кого денег не было, пытались «стрельнуть» у прохожих или же донимали охрану просьбами пропустить их. Пиво, водка и прочие горячительные напитки лились рекой. Причем панки и скинхэды дружно бухали и угорали вместе, а не били друг другу морды, как это часто, к сожалению, случается.

Концерт начался отличной советской песней «И вновь продолжается бой». Потом были вещи из новых и старых альбомов «Гражданской Обороны», а также несколько летовских версий песен «Черного Лукича» и Ромыча Неумоева. Фэны рубились на полную катушку, некоторых секьюрити даже выводили из зала. Девки в угаре прыгали на сцену, осыпали Летова поцелуями и, спасаясь от цепких рук охранников, ныряли обратно в толпу. Короче, все прошло как надо.

После концерта состоялась пресс-конференция, на которой Егор Летов ответил на многочисленные вопросы журналистов.

– Егор, как тебе Москва?

– Ну, как сказать? Она все меньше И меньше похожа на Москву, которую я знаю. Я здесь жил с 1982 по 1983 год, вот с этим временем и могу сравнивать… Я сегодня впервые в жизни заблудился в центре города по причине «облицованности». Есть такой сленг московский. «Облицована» Москва вся: какие-то рекламы, какие-то вертушки… Город не похож на себя. Все перерыто, строят какие-то особняки для «новых русских» и т. д.

– Егор, ты чувствуешь, что твое творчество, твоя жизнь на что-то влияют, что-то изменяют вокруг?

– Нельзя относиться к тому, что ты делаешь, так: вот сейчас возьму, сделаю, и это на что-то повлияет. Надо делать то, что хочется. Вернее, то, чем ты являешься, что в тебе сидит. И тогда оно на что-то влияет. Но когда об этом начинаешь думать умозрительно, то ничего не будет. Наша группа сейчас работает и живет на уровне, так сказать, максимальной открытости: вне каких-то моральных, духовных, логических, культурных, политических контекстов.

– Даже вне политического контекста?

– Нет, ну какой-то политический контекст присутствует.

– Скажи конкретно?

– Скажем так: есть радуга, а есть черно-белое. Мы воюем с черно-белыми, а мы цветастые, разноцветные.

– Егор, раньше ты четко определял свои политические симпатии. Прошлым летом, например, ты поддержал Зюганова. Сейчас ты поддерживаешь какую-то определенную политическую силу?

– Ну, Лукашенко поддерживаем.

– Недавно ты сказал, что собираешься всерьез заняться политикой. Что это значит?

– Значит, что наконец-то кончились словеса. Начались дела. О делах обычно не говорят.

– Егор, что для тебя Родина?

– Для меня Родина – это Советский Союз. Я советский человек, родился в Советском Союзе, я уже много и неоднократно об этом говорил.

– Что ты думаешь о Лукашенко?

– Это единственный политик в настоящее время, который чего-то стоит, который имеет реальный вес, который реально может прийти к власти.

– На всей территории?

– Да, конечно.

– Егор, как ты считаешь, почему сейчас в либеральной прессе практически нет никаких упоминаний о «Гражданской обороне», как будто она умерла? Ни в газетах, ни на телевидении…

– Ну и слава Богу. Тут все понятно. Сейчас идет война между средствами массовой информации и обществом, народом. И война эта началась еще во времена Советской власти.

– У тебя есть такая песня «Афганский синдром»…

– Это не моя песня, а Ромыча Неумоева.

– Да, но очень хороша она именно в твоем исполнении. Как ты считаешь, она сейчас, после войны в Чечне, еще более актуальна?

– Мне кажется, нет. Честно говоря, мне за эту песню стыдно, и сейчас я бы ее петь не стал.

– Ты считаешь, что наши солдаты в Чечне знали, за что умирали?

– Да. У меня очень много друзей, знакомых, которые там воевали. И у них совсем нет никакого «синдрома». Люди приехали спокойные, сильные.

– Егор, как сейчас обстоит дело с «Русским Прорывом»? Будут ли в ближайшее время какие-то акции в рамках этого движения?

– Не знаю. Если говорить о ближайшем будущем, то не знаю. Я могу точно сказать: сегодня у нас был, так сказать, последний концерт сезона, и мы все разъезжаемся кто куда: на Байкал, в горы, на Алтай, будем думать, собираться… У нас сейчас новый состав, новая программа, новые идеи. То есть у нас новый проект: мы собираемся изменить все вплоть до имиджа. Хватит топтаться на месте.

– Раньше, в 80-е годы, например, ты не питал особой симпатии к Советской власти. Когда изменилось твое отношение к этому вопросу?

– Я не Советской власти вредил, а системе подавления. Тогда это была, условно говоря, Советская власть, а могла и иначе называться. Могут меняться названия, внешние формы, но Система не меняется. И сейчас мы выступаем не за ту Советскую власть, против которой мы боролись, а за то, ради чего была совершена революция 1917 года. Это совсем другие вещи.

– В каком году тебе стало окончательно ясно, что новая Система – это продолжение старой?

– В 1991 году, когда я посмотрел на митинг Ельцина и увидел там совершенно безобразную карикатуру на Горбачева в виде задницы, которую демонстрировали по телевизору. Я понял, что времена остались те же самые. И вообще, почему я выступаю, скажем, за Советскую власть? Потому что мне есть, с чем сравнивать. Я выступаю на стороне порядка. Там порядка было больше, порядка в гуманном, человечном смысле. Было не страшно по улицам ходить. Это не только идеология. Это гораздо шире и глубже, чем идеология.

– Что для тебя русский народ?

– Трудно сказать. Русский народ – это и Ельцин, это и Иван Грозный… Для меня русский народ – это все. Это и подонки, это и гении.

– Как ты сейчас относишься к Национал-большевистской партии? Не собираешься ли ты вновь сотрудничать с НБП, печататься в «Лимонке», например?

– Печататься? Можно. Я читал последние номера, прочитал, наверное, номеров 15 последних. Мне понравилось. Газета серьезная стала. Хотел бы встретиться с Лимоновым, поговорить, обсудить все.

Газета «Лимонка» ни к каким бойкотам не присоединялась. Более того, как показало время, очень многие неравнодушные люди влились в НБП не в последнюю очередь именно потому, что там был Летов. Яркая и разношерстная публика тянулась туда благодаря Егору, видя его дружбу и сотрудничество с лидером движения Эдуардом Лимоновым.