Текст книги "Калейдоскоп. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1997-2004"

Интервью с Егором Летовым, группа «Гражданская Оборона»

Ольга Аксютина книга «Панк-вирус в России» 13 мая 1998 года

– Как ты понимаешь панк-рок, как музыкальный стиль или как стиль жизни?

– Не знаю, честно говоря. Если говорить о роке, тогда панк – это музыкальный стиль, если говорить о стиле жизни, то панк – это очень широкое понятие. Тогда, получается, что Джон Кейдж, Штокхаузен – это панк-рок, группа «Мухоморы»…

– Некоторые считают, что панки на помойках питаются, плюются друг на друга…

– Нет, во-первых, панк возник в 60-х годах, а то, что они питались на помойках и так далее – это панк, который возник в 70-х. Это подонки, типа Сида Вишеса, но эта дрянь к панку отношения не имеет. Это просто гопота, идиоты, дураки.

Самая первая группа 1960-х годов, которая формировал стиль «панк» – это «Sonics», а первая пластинка у них была вообще в 1960-65 году. Гаражный панк – это большое, мощное и плотное движение, которое существовало с 1964-го по 1967-й.

А максимально близкой группой к панку как музыкальному стилю, я считаю «Ramones». Но, допустим, я считаю панком Колтрейна. Для нас с Кузьмой punk – это нарушение определённых правил, канонов. Я могу назвать огромное количество имён с начала XX века, которые имеют отношение к панку. Брат у меня ещё шире считает, – что весь авангард XX века – панк.

В поэзии, допустим, Введенский, Заболоцкий, Хармс – это панки. Дадаисты, собственно говоря, все панки, Кандинский – это панк и так далее, и так далее.

– А что у них общее? Какова суть панка, что ли?

– Наверное, это определённая звериность, зверскость. Я сначала хотел ответить, что это свобода. Это не свобода, нет. Это из области того, когда человек ощущает себя настоящим на этой земле, животным, зверем, ангелом, Богом, кем угодно, понимаешь? И отнюдь не каких-то там панк-рокером с гребешком на голове, кем-то там, кто вписывается в любую систему, потому что панк-рок в этом понимании получается определённая система: панк-рокер – вот такой-то сякой, а вот это – инженер, а это – водитель автобуса, все эти названия, понимаешь, да?

Во-первых, я себя панком вообще не считаю и рокером себя не считаю. То, что мы делаем, это из области несколько другой, понимаешь? Как только вещь начинаешь называть каким-то определённым термином и так далее, получается картинка. Это можно продать, это можно купить, это можно как-то назвать, об этом можно думать, книжки писать, рассуждать. Всё, что настоящее – о нём нельзя рассуждать, потому что оно не вписывается ни в какие каноны. Только оно начнёт вписываться в какие-то определённые рамки, реальность, границы культурологии или чего-то ещё, тут же оно становится мёртвым, становится предметом, вот и всё.

– А когда группа образовалась, была ли идея играть панк-рок, или рок, или вообще просто, что получалось?

– Нет, у нас вообще никаких идей не было. Ну, были поэты, музыканты… Это не идея, это не из областей идей. Любая идея – уже мёртвая вещь, это вещь в себе законченная. Это не идея. То, что мы делаем, – это движение, именно движение, которое не кончается. Оно бесконечно. Очень хороший образ был у Платонова в «Чевенгуре» – товарищ Копенкин, который, в отличие ото всех остальных персонажей, понял, что коммунизм – это движение, движение вперёд, за горизонт. Поэтому у нас сейчас в песнях встречается очень много этих понятий, мы движемся. И это движение небеспорядочное, не куда попало. Это движение в одну сторону.

– Когда вы образовались, что вы хотели играть? С какой целью образовались?

– До того как мы образовались, мы все что-то делали. Я, например, был художником. Костя наш, Рябинов, Кузьма так называемый, был художник и поэт. У нас огромное количество профессий. Всё, что мы делаем, из области показа людям, как это надо делать, как надо на свете жить, если называть вещи своими именами. Какую форму это примет – уже не важно. В данном случае – это рок, а может, быть это и не рок. Живопись не работает, поэзия тоже: книжки в последнее время никто не читает. Наташа, наша басистка, была жокеем, редактором журнала, журналистом профессиональным. У каждого из нас есть огромный багаж профессий, который показывает, как надо действовать в любой ситуации нормальному живому человеку, не всякому попавшемуся, а именно тому, кто собирается выжить. Потому что ситуация идёт на выживание, духовное выживание.

Поэтому, когда мы собрались… То есть как собрались – у меня была своя команда. Потом к ней Костя присоединился, часть ушла, часть пришла. Мы же постоянно все меняемся, то, что будет дальше, не связано с музыкой, с какими-то музыкальными темами. «100 лет одиночества» – это вообще, собственно говоря, психоделия 60-х годов.

– Можно ли как-нибудь определить эволюцию стиля «Гражданской Обороны»?

– Не знаю, я думаю, нет. По большому счёту, если называть вещи своими именами, я думаю, мы первая и единственная панк-группа в нашей стране, которая была и существует именно как панк-группа. Но при этом мы разрабатывали огромное количество всевозможных стилей. У нас был проект – «Коммунизм». Это музыкальная техническая разработка от авангарда, шумового, «noise» называется. Время ужасно, собственно говоря, обогнали. И кончая фолком и конкретной музыкой. Конкретная музыка – это естественные шумы, которые пишутся на улице.

В 1984–1985 годах мы с Кузьмой начали исследование абсурдизма и дадаизма и его пародирование в очень грубой и дурацкой форме, очень плохо записанной и плохо сыгранной. Потом, допустим, в 1989 году был «noise», плотный, тяжёлый, очень грязный, нарочито, специально грязно записанный, с вокалом, который затирается и так далее, потом был «Прыг-Скок». Он вообще ни в какие нормы не вписывается. Я вообще могу целый час про «Прыг-Скок» говорить. Это мой сольник. Он чётко выстроен по определённой формуле. В 1993 году был «100 лет одиночества». Это была реакция на психоделию 1967–68 годов. Последние наши альбомы вообще ни на что не похожи.

– Ты говоришь, что вы – единственная панк-группа в России. Что такого панковского в вашем творчестве?

– Не знаю. Мне кажется, всё, что мы делаем, панк и есть. А ты что называешь панком?

– А я хотела узнать, что вы подразумеваете под этим понятием.

– Определённая система музыкальная. Но у нас, например, половина музыкантов, которые не знают, а играют. Ну, панк – это «Sonics», это «Ramones», это определённая система – бас, ритм-секция, максимально примитивная.

– Но можно играть в стиле «Ramones» и не быть панк-группой.

– Можно, конечно, в стилистике «Ramones» играть, но «Ramones» – это панк, потому что они начали играть в 1970 году. Это очень важный момент. Когда кто и что начал. Но ведь, если играть сейчас как «Exploited», то это не значит быть «Exploited». Вот «Exploited» – это панк, потому что это 1980-й год, потому что они первые. Всё, что делается в первый раз, – это чего-то стоит. Я бы сейчас не стал играть как «Гражданская Оборона», если бы сейчас был молодым. Просто в голову бы не взбрело. Мы тогда начали так играть, потому что это было нарушение всех канонов. Если бы все так играли, я бы никогда так играть не стал. Я бы стал играть что-нибудь совершенно другое. Может быть джаз, что угодно. Когда возникает понятие определённого движения, значит, этому движению конец, это закончилось. Дать понятие рок, значит року конец, понимаешь? Если кто-то кричит: «Спартак – чемпион», значит он не чемпион, то есть никогда он «Интер» не обыграет. Понимаешь?

– Чем панк-рок отличается от рока?

– Тут можно целую лекцию музыкальную прочитать. Начало панка – «гаражный панк» 60-х годов, команды типа «Kinks», «Sonics», «Stranglers», «The Seeds»; и панк, который возник в 70-е – «Sex Pistols», «Ramones» и так далее; после возник hardcore и всё пошло по нарастающей. Я считаю, панк настоящий был в 60-е годы («Sonics», «The Standels»). Они панками себя не считали – «Electric Prunes» первый альбом.

А вообще какая разница, как это называется? Рок, не рок. Мы не занимались никогда роком или панком, это не из области музыки. То, что мы делаем, к музыке отношения не имеет, стало быть, это не имеет отношение к понятию «рок», потому что мы можем так играть, можем сяк играть. Можем на сильную долю, можем на слабую. Можем джаз играть, можем нойз играть. Всё, что мы делаем, – не из области музыкальной, это скорей из области концептуализма, действия такого. Мы ближе к командам типа «The Fugs» – это концептуалисты, которые начали заниматься вообще не музыкальной деятельностью. Это ответ на то, что на них реально было надавлено, натравлено.

– Должен ли панк-рок нести опасность для общества?

– Любое действие из области искусства всегда имеет опасность для общества. Не то, что для общества, а скорей для определённого типа цивилизаций. Например, европейского типа цивилизации, который нам навязывается очень активно. Не то, что для общества, – не имеет смысла опасность для жены, для детей, для соседа какого-нибудь хорошего. Что ты обществом называешь? Именно для определённого типа цивилизации – не африканской или индийской какой-нибудь, а очень агрессивная реакция на навязывание тебе определённых вещей, которые человеку не свойственны.

– То есть ты считаешь, это плохо, что Россия сейчас присоединяется к «цивилизованному» миру?

– Да, это плохо. Это плачевно. Это трагично.

– А как насчёт того, что у наших экс-советских людей очень консервативное мировоззрение, мало изменившееся с тех времён? Они могут очень негативно реагировать на яркие волосы, выбритый ирокез.

– А зачем этот ирокез нужен? Если, допустим, ирокезы на Западе и так далее – это их реакция, которая зависит от их культурных производных на этот строй… У нас зачем это нужно? Я понимаю, например, «Exploited». Но когда я вижу какого-нибудь нашего панка, который также, как Ватти, вокалист «Exploited», это что за идиотизм? Это что за обезьянничание? Когда возникает определённое движение, имеет какой-то статус, оно называется панк-рок. Ага – есть определённая мода: панки все в косухах, у них гребни, кто-то волосы красит в яркий цвет, кто-то серёжки цепляет. Это уже конец. Это уже конец, собственно говоря, движению. Вот мы же принципиально нормы нарушали – могли быть волосатые или лысые, Кузя по-своему что-то ещё. Как захотел, так и сделал. Захотел бороду огромную отрастил, можешь вообще не отращивать. Можешь вообще в нормальном пиджаке ходить по улицам.

– Должна ли в панке выражаться идея эпатажа?

– Да. Но эпатаж не для того, чтобы кого-то удивить, совсем из других соображений. Это внутренняя, духовная вещь. И у каждого своё. Кто-то делает это для собственного какого-нибудь пути, кто-то делает ради того, чтобы влиять на реальность.

– А почему вы этим занимаетесь?

– Потому что мы живём на этой земле. Скажем так, я ответственен за ту реальность, которая меня окружает. Если бы мне было наплевать на то, что вокруг меня, я бы никогда искусством не занимался, ни творчеством, ничем. Потому что любое искусство, любое действие связано с насилием и влиянием на окружающую действительность. Да, мы хотим повлиять на окружающую действительность. Как это будет – возможно, через политику, через кино, через музыку, через что-то ещё, через какое-то интервью.

– А в какую сторону вы хотите это преобразовать?

– Скажем так, в сторону отказа от любых мёртвых, закостеневших, устоявшихся канонов, в чём бы они ни выражались – в слове, в живописи, в искусстве, в политике – это раз. И в сторону жизни, яркой жизни, свободной жизни, максимальной жизни, скажем, животности – это два.

Всё, что мы делаем, – это огромная система деятельности человека. Мы представляем движение людей, которые смотрят вперёд и смотрят в одну сторону, они идут вперёд. А остальные остаются, теряются по дороге, или просто сидят, или вообще ползают где-нибудь. Мы движемся, мы идём. У нас одна компания – и Достоевский с нами идёт, и Христос, и кого угодно назовите из живых людей – мы все идём в одну сторону. И Введенский. Причём это не зависит от национальности и тому подобного. Это связано с определённым юмором, что ли. Потому что мы – люди весёлые. У нас брови не насуплены.

– А сейчас вернуться к природе и разрушить всю цивилизацию, это было бы хорошо?

– Да, это было бы очень хорошо. И я бы сделал всё максимально возможное, чтобы эта цивилизация была уничтожена.

– А ты считаешь государство насилием над людьми?

– Да, я считаю. Но оно бывает правильным, а бывает и неправильным. Есть библейская строчка – «Царство небесное силой берётся». Государство – это неплохо. Это правильно. Но государство должно соответствовать реальности. За всю историю единственные были два движения, которые максимально были приближены к тому, чем должно являться государство, – это фашистское и коммунистическое.

– Да ладно. Это же максимальное насилие, которое только возможно.

– Это не насилие. Почему? Наоборот, человек, который находился в этом государстве, был защищён от насилия. Я прожил в советском государстве до последних лет, я был защищён. Я знал, если со мной что-то случиться, меня защитят.

– Но это был брежневский застой, а если брать радикальные периоды?

– То это было бы ещё лучше, потому что у меня родители и много знакомых, которые тогда жили в то время.

– А могли бы и не жить. Взяли – расстреляли бы и имени не спросили.

– Ну и что? Есть вещи, которые важнее, чем жизнь или смерть. Из области системы ценностей. Поэтому сейчас можно выйти на улицу и быть убитым, ни за что, просто так, ни с того, ни с сего. А тогда была система ценностей.

– Сейчас ты можешь быть убитым человеком, а тогда государством.

– Да, да.

– Оно же ведь очень подавляло человечество.

– Ничего оно не подавляло.

– Оно же навязывало ценности. Вот если бы ты жил при Сталине, ты бы принимал все догмы государственные?

– Не знаю, принимал бы или не принимал, но это были догмы, была система ценностей, было хорошо – было плохо. А сейчас вообще ничего нет: ни хорошо, ни плохо. Всё относительно, понимаешь? Сейчас у нас происходит нивелировка ценностей, то, что на Западе произошло очень давно, ещё в начале века. Свобода слова – это болтовня.

– Но согласись, что при тоталитарном или фашистском режиме самая максимальная несвобода человека.

– Какая несвобода? Почему несвобода? Свобода у человека есть всегда. Это выбор – делать или не делать. И когда человек знает, что за определённые действия он может поплатиться, тогда эти действия имеют ценность. Когда он знает, что если он снимет такой фильм или скажет такое слово, его расстреляют, тогда этому человеку цена есть! А когда может говорить всё, что угодно, везде – это болтовня.

Но мы единственная группа, которая играет панк в нашей стране. Потому что все другие подражают кому-либо, а мы никому не подражаем, у нас аналогов в мире нет. Мы, когда группу изначально собирали, я музыкантам задавал вопрос: «Кого уважаешь – не уважаешь?». В группе однозначно остались те, которые никого не уважают. Что «Sex Pistols» – лучше нас? Нет. Если человек уважает говно какое-нибудь, «Ramones» какой-нибудь, ну и всё, туда ему и дорога, сиди там и уважай. Чем ты хуже, чем «Ramones»? Почему ты сам не можешь это придумать? Чем ты хуже, чем Игги Поп какой-нибудь? Да кто угодно. К чёртовой матери! Я никогда пиетета не испытывал. Я считаю, что всё западное – говно. Это их. Когда человек берётся сделать что-либо, он должен сделать это лучше всех. А иначе не берись, не играй. Панк, это что, русское слово? Что такое рок – это ихние все дела. То, что мы делаем, – это наше, это «Гражданская Оборона», это мы делаем.

В очередной, уже далеко не в первый, и отнюдь не последний раз нужно сказать, что интервью Летова, его прямая речь – это неотъемлемая часть всего, что он делал, как художник в самом широком смысле, не менее важная для понимания масштабов его личности, нежели стихи, песни, коллажи, рисунки и так далее. Ещё одно оружие, которым он охотно и умело пользуется при любом удобном случае.

К концерту в Новосибирске

Ольга Москаленко «Новая Сибирь» № 106, 12 июля 1998 года

Истинные фанаты принимают Летова таким, какой он есть, ничуть не смущаясь его ностальгическими речами по поводу недавнего советского прошлого. Ажиотаж вокруг имени Летова развернулся пуще прежнего, а возраст многочисленных поклонников и поклонниц, вовсю танцевавших на концерте и преданно смотревших на своего кумира, был от 13 до… 36.

Солидные бородатые дядьки с удовольствием подпевали «Егорке» и попивали пиво, расположившись в конце зала за пустовавшими столиками.

Все-таки та самая солидность не позволяла им глубоко забуриться в середину бушевавшей, как море, толпы, где фанаты в традиционно разорванных майках и джинсах, гордо восседая на плечах друг друга, подхватывали летовские хиты и были просто на седьмом небе от счастья.

Звук, по старой традиции, оставлял желать лучшего, поэтому тем, кто впервые пришел на летовский концерт, сложно было уловить хотя бы маломальский смысл текстов звучавших песен.

С этого и началась чуть позже наша беседа с кумиром молодежи 80-х и «живой легендой русского рока» 90-х, попытавшейся совершить вместе с поклонниками «Демарш в СССР».

– Судя по вашим концертам, вы не сторонник хорошего звука…

– Нет, я-то как раз сторонник, очень хотелось, чтобы меня все услышали, а получалось периодически, что я сам себя не слышал. Какой-то бубнеж выходил. Мне приходилось иногда даже напрягать голос – вот тогда дело шло уже лучше. На мой взгляд, на рок-концертах всегда происходит что-то мистическое, поэтому идеальный звук, как, допустим, у каких-нибудь поп-звезд, здесь просто невозможен.

– Теперь о группе. Сейчас вы – просто Егор Летов, публика идет на имя, идет, чтобы увидеть «живую легенду». Но вы, собирая новый состав группы, уже планируете дать ей какое-то название?

– Какое именно – пока еще сам не знаю. Вы же помните пословицу: «Как корабль назовешь, так он и поплывет». То есть группа должна называться мощно, ярко. Но, скорее всего, процентов на 99, группа будет называться «Гражданская Оборона», как в старые добрые времена. Сейчас могу сказать, что у меня еще даже нет барабанщика, мне нужен хороший гитарист. Но я уже точно знаю, что в группе будет играть мой брат – Сергей Летов…

– Вы считаете, что это реально: сработаться с противоположным по характеру человеком?

– Конечно, это сложно, но, тем не менее, мы сошлись на определенном родстве человеческом, для него это очень важно. Раньше мы с ним все время ругались, дрались в детстве, он меня частенько поколачивал, чудовищно обижал. Потом мы с ним разъехались, но друг за другом следили, критиковали творчество. Он никогда не считал, что я могу делать что-то всерьез, что у меня есть какие-то серьезные творческие замыслы, скажем… Но однажды в Киеве к нему подошел человек и сказал: «Дайте автограф, вы, правда, брат того самого Егора Летова?» Вот тут он очень сильно… огорчился и призадумался. И после этого уже стал внимательнее ко мне относиться. Но я бы не сказал, что сошлись мы именно на этом, мы, скорее, по политическим или мировоззренческим мотивам оказались вместе.

– Ваша концертная программа называется «Демарш в СССР»…

– Я бы, скорее, это назвал не «Демарш в СССР», а «Шагом марш в СССР» – теперь, уже после концерта. Мне так показалось…

– Что бы вы в таком случае хотели вернуть из эпохи СССР?

– Много чего, конечно. Есть такие вещи, которые для меня просто святые. Я не устаю повторять, что для меня очень важны две вещи: если тебя обижали, ты мог постучаться в дверь, закричать: «Помогите, убивают!» – и весь подъезд выскакивал защищать. Такое единство было при советской власти, я сам подобный случай наблюдал. Во-вторых, я лично теперь не знаю, ради чего живу. Если раньше была идея, было стремление к подвигу, то теперь абсолютная пустота в сознании и душе. Никаких стремлений нет. Маячит зато очень отчетливо страх смерти. Была идея, страха не было. В Чечню я бы, допустим, сейчас не пошел…

– Не вы ли говорили, что российские солдаты в этой войне победят…

– Здесь мне почему-то вспоминается возня у Белого дома в 1993 году. Прокололись очень сильно и там, и там. Сначала казалось, что все: победа, есть возможность вернуть Советский Союз, мы сидели недалеко от Белого дома, пили пиво. И вдруг мой брат говорит: «Дураки вы все, вот что. Это самая натуральная лажа, а вы пока этого не понимаете». Он у нас человек очень чувствительный, черной магией занимается, понял сразу, что Белый дом и все события, связанные с его взятием, – величайший позор. Потом мы на другой день сами поняли: что-то не то. В кого-то стреляют беспрерывно, а кому-то жратву подвозят в огромных количествах… Ну а потом уже глаза окончательно открылись…

– При СССР вы были против партии и самих ее идей, теперь говорите обратное, но поете старые песни, где сквозит ненависть к тому строю, за который вы сейчас так ратуете?

– Тогда я был против извращения самой идеологии, а не против всего социалистического строя. У нас чиновники по жизни любят во все вносить коррективы. Так вот, сама идея, я считаю, была замечательной, но ее извратили до неузнаваемости, и родилась командно-административная система. Я был против нее. А сейчас мы вообще живем в первобытном обществе. Любой бандит с улицы может ворваться в квартиру и убить. Просто так. Потому что безнаказанность, потому что все равно не найдут. Милиция сейчас просто многие дела закрывает…

– У вас много врагов?

– Как у каждого человека, есть, конечно. Но я не считал – много или мало. Демократы меня, в общем-то, ненавидят, потому что не понимают моего творчества, моих целей. Из-за этой непонятности и ненавидят. Судите сами: они разваливали Союз, трудились над этим, а я призываю все опять собрать воедино. Потому что отказываюсь верить в крах великой идеи. Пусть кто-то говорит, что она нежизнеспособна, а я лично с этим не согласен.

– Каким, на ваш взгляд, был самый дурацкий вопрос, который вам когда-либо задавали?

– Однажды меня спросили: «Вы смогли бы стать президентом?» Я со смаком ответил: «С удовольствием!» Никто этого, конечно, не ожидал, все думали, что меня покоробит такой вопрос, но получился весьма неожиданный эффект.

– Каким бы вам хотелось видеть коммунистический состав правительства? Раскройте нам ваши мечты…

– Без ложной скромности скажу: в составе – я, Проханов, Лимонов. Вот тогда бы мы точно навели порядок. Я считаю, в достаточно короткий срок. А сейчас, я считаю, власть первыми могут взять шахтеры. Они что-то могут, у них напор большой. В душе накипело.

– Как вы относитесь к Невзорову?

– Идиот. Смешной персонаж. Причем одинаково смешной в глазах патриотов, демократов, да кого угодно. Он полностью дискредитировал себя, и сейчас никому не нужен. Ему это и обидно как раз. Хочет обратить на себя внимание, да эффект не тот. У нас с ним дороги разные…

Разговор этот происходил после выступления Егора в Новосибирске в молодежном культурном центре «Пионер» 7 июля 1998 года. Кроме Летова, в концерте участвовало несколько групп, по большей части металлических, а ему самому аккомпанировал барабанщик Павел Жданов, получился этакий импровизированный дуэт. Да и само выступление отчасти походило на творческий вечер, публика присылала на сцену записки с вопросами и просьбами исполнить ту или иную песню. Для акустических выступлений Егора в ту пору была обычная практика.