Текст книги "Последний полет орла"

Глава тринадцатая. С ног на голову

Первое, что увидел Лафайет, явившись на Марсово поле, – пурпурный трон под балдахином, с такого же цвета подушкой под ноги. Позади трона расположили две трибуны для народных избранников, в ста шагах напротив – восходящие ряды скамей под тентом, для выборщиков и депутаций от армии; на тридцати двух столбах с большими деревянными орлами были прибиты таблички с названиями департаментов. В центре этого амфитеатра стоял алтарь с местами для священников и музыкантов; неподалеку – пирамида с чем-то вроде римского полевого жертвенника, вокруг которой построились отряды Национальной гвардии, Императорской гвардии и линейных полков.

Двадцать пять лет назад возле Военного училища тоже стоял трон – для короля, королевы и дофина. Вооруженные федераты окружали Алтарь Отечества, Талейран служил мессу, Лафайет, командовавший Национальной гвардией, первым принес присягу в верности нации, закону и королю, поклявшись защищать Конституцию, принятую Национальным собранием и утвержденную королем, и стоять на страже свободы. В том же самом поклялся Людовик XVI… Трибуны были полны; сходя с них, люди обнимались, пели, пускались в пляс… Праздник Федерации в первую годовщину Революции действительно получился праздником, хотя погода подвела: небо затянули свинцовые тучи, то и дело срывался дождь. В этом можно было бы разглядеть предзнаменование…

Сегодня первое июня, а не четырнадцатое июля, и в безоблачном небе ярко светит солнце. Лафайет сидит на трибуне вместе с другими депутатами. Второй тур выборов окончательно разочаровал Наполеона: бонапартисты оказались в меньшинстве, а председателем Палаты избрали республиканца Ланжюинэ, хотя император желал видеть в этом кресле своего брата Люсьена. На официальном приеме в Елисейском дворце Бонапарт держался холодно и сухо.

– Я уже двенадцать лет не имел удовольствия видеть вас, – бесцветным голосом сказал он Лафайету – третьему вице-председателю Палаты.

– Да, сир, всё это время.

– Вы помолодели, сельский воздух пошел вам на пользу.

– Да, весьма.

Этот диалог наверняка позабавил бы Адриенну… Лафайет вздохнул. Его жена умерла семь с половиной лет назад, но он по-прежнему мысленно разговаривал с ней; не проходило и дня, чтобы он не вспомнил о ней, не поцеловал ее портрет в медальоне, который вечно носил на груди…

В четверть первого выстрел из пушки объявил о том, что император выехал из Тюильри. Толпа заволновалась; вскоре появился кортеж: впереди – экипажи князей и архиканцлера Камбасереса, за ними – императорская карета, запряженная восемью лошадьми. Ряды амфитеатра взорвались приветственными криками, и всё же, как с удовлетворением отметил про себя Лафайет, «Слава Нации!» кричали громче, чем «Слава императору!».

Крики застыли в глотках, когда Наполеон поднялся на трон. Поверх алой туники и белых атласных штанов до колен, подчеркивавших округлое брюшко, была наброшена пурпурная мантия с золотым шитьем, подбитая горностаем, на голове красовалась черная круглая шапочка с белыми страусовыми перьями, прикрепленными большим бриллиантом. Все так привыкли видеть его в сером рединготе и маленькой шляпе! В сапогах со шпорами, а не в шелковых чулках и туфлях с розетками! Жозеф и Люсьен Бонапарты полностью облачились в белый бархат, накинув на плечи короткие испанские плащи, расшитые золотыми пчелами; шедшие за ними герольды, камергеры и пажи вырядились, точно массовка из «Жана Парижского»[20]20
  Двухактная комическая опера Франсуа Буальдьё на либретто Сен-Жюста, впервые поставленная в апреле 1812 года и не сходившая со сцены до 1863 года. Действие происходит в начале XVII века.


[Закрыть]. Зато Марии-Луизы и римского короля рядом не было. В газетах писали, что маленькому принцу уже сообщили о возвращении отца, и он каждое утро спрашивает у дедушки в Вене: «Когда же мы поедем домой?» Хотя совершенно непонятно, откуда некий путешественник, рассказавший об этом «Журналь де Пари», мог узнать такие подробности.

Лафайет поглядывал в сторону братьев Бонапарта. Внешне они были похожи и, в отличие от Наполеона, сумели сохранить стройность фигуры и густоту волос, но по характеру отличались очень сильно. Старший, Жозеф, был исполнителем воли Наполеона, его обрюзгшее лицо выражало покорность, темно-серые глаза устало смотрели из-под дряблых век. Напротив, младший, Люсьен, в свое время приведший Наполеона к власти, а затем бросивший ему вызов, казался воплощением решимости. Он был единственным Бонапартом, которому Наполеон не мог указывать, что́ же ему делать и думать, где и с кем жить; Париж для них оказался тесен, поэтому Люсьен уехал с семьей в Италию, а когда там стало небезопасно, хотел сбежать в Америку, но по дороге попал в плен к англичанам и вновь обрел свободу только после возвращения Бурбонов. И тем не менее, узнав о возвращении Наполеона с Эльбы, он сразу примчался в Париж, оставив в Риме жену с восемью детьми. Надеялся образумить брата и предотвратить новую катастрофу?

Пока архиепископ Турский служил мессу, император рассматривал толпу в лорнет. Затем церемониймейстер пригласил выборщиков подойти к подножию трона. Их делегат зачитал громоподобным голосом приветственный адрес, в котором Наполеона превозносили как героя, отца и вождя народа и армии. Под звуки фанфар и пушечный гром Камбасерес провозгласил, что «Дополнительный акт к конституциям Империи» был принят народом Франции, и герольд повторил это толпе. Принесли стол с текстом этого документа, император подписал его, потом произнес речь. Начав с того, что он всегда уважал волю народа и вернулся на трон по желанию нации, он принялся обличать алчность коалиции, которая, под предлогом борьбы лично с ним, Наполеоном, на самом деле хочет растерзать Францию. После нового пушечного салюта архиепископ Буржский встал перед императором на колени и подал ему Евангелие; Наполеон положил на книгу правую руку: «Клянусь соблюдать и заставлять соблюдать Конституции Империи». Камбасерес повторил эту клятву, которую затем подхватила толпа. Пропели Te Deum, который с трудом можно было расслышать из-за гомона. Наполеон обратился к знаменосцам:

– Воины Национальной гвардии Империи, солдаты сухопутных и морских военных сил, вверяю вам императорских орлов. Поклянитесь защищать их ценой вашей крови от врагов отечества и трона! Поклянитесь никогда не покидать их!

– Клянемся! – ответили ему.

После вручения «орлов» и военного парада Наполеон вернулся в Тюильри; зрители начали расходиться, обсуждая только что увиденное.

Лафайет перекинулся парой слов с Ланжюинэ, но в подробные разговоры ни с кем не вступал и поскорее поехал домой. На душе у него было муторно.

«Всё, что построено на лжи и лицемерии, обречено на провал», – думал он, уставившись в стенку кареты. Сегодняшний спектакль, возможно, смотрелся красиво из дальних рядов, но если подойти ближе, то сразу видны размалеванные гримом лица, картонные декорации и стекляшки вместо самоцветов. Воля народа свершилась! Как же! За «Дополнительный акт» подали больше миллиона трехсот тысяч голосов, против – четыре тысячи двести, но пять миллионов человек с правом голоса не участвовали в плебисците вообще, то есть две трети этого самого народа либо не имеют своего мнения, либо не желают, чтобы о нём знали. Потому и оглашение результатов пришлось перенести на пять дней – ждали, что молчуны всё-таки явятся в последний момент.

Белые одежды императора-миротворца вызвали одно лишь недоумение, ведь любому ясно, что войны не избежать. Ни о каком союзе с Австрией не может быть и речи, иначе Мария-Луиза с сыном давно вернулись бы в Париж. Наполеон спешно сколачивает армию, способную противостоять полумиллиону союзных войск, но и тут вещи не называют своими именами! Людовик XVIII отменил воинскую повинность, и Наполеон не мог восстановить ее из боязни настроить народ против себя, поэтому всех молодых людей, которым пошел двадцатый год, просто-напросто записали в Национальную гвардию, пообещав, что во время войны они будут служить только в крепостях и по ее окончании вернутся домой. Всех мужчин призывного возраста объявили военнослужащими в отпуску. Кроме того, отменили все ограничения по росту! Теперь императору даже не потребуется никакой закон о мобилизации, достаточно обычных административных мер по «отзыву из отпуска»! Далее: вооружать Национальную гвардию должны департаменты, а у многих из них казна пуста, поэтому кое-где вообще не вывесили объявления о том, что военнослужащие должны явиться в депо. Лазар Карно считает, что только на обмундирование нацгвардейцев уйдет не меньше сорока четырех миллионов, но денег нет и взять их негде. Ветераны, которым не нашлось места в гражданской жизни, с радостью вернулись на службу, но ведь и им нужно платить жалованье! Одной любовью к императору сыт не будешь. Наполеон рассчитывает на то, что после первой же одержанной им победы деньги появятся сами, – иными словами, записывает будущий грабеж в статьи государственных доходов, пока же он продает казначейские билеты, проводит реквизиции, изымая золото в обмен на долговые обязательства, распродает имущество, принадлежащее коммунам, и лес, принадлежащий государству, ввел «военные сантимы» (по двадцать сантимов с каждого франка налогов), которые должны принести ему шестьдесят миллионов франков… Как говорится, пушинка к пушинке – и выйдет перинка. Вот только пух давно ощипан. В Вандее снова вспыхнуло восстание, часть войск и ресурсов придется перебросить туда, как бы газеты ни пытались представить повстанцев трусами, разбегающимися от первого выстрела.

Наполеон уверен в победе, но из его маршалов рядом с ним остались только Ней и Сульт. Удино подал в отставку, Макдональд живет в Париже затворником, Монсе уехал в свое имение, Бертье просит разрешить ему вернуться во Францию, но не скрывает, что не намерен больше служить. Только генерал Рапп еще в строю, правда, его отправили в Мец. Они все хотят наблюдать со стороны, чтобы не участвовать самим в «священной войне за сохранение французского народа», как пафосно называют грядущую бойню, которая еще больше обескровит и разорит Францию, заставив новые поколения выплачивать долги нынешнего.

Газеты раскрывают «заговор» европейских держав, собравшихся на Венский конгресс, мечтая расчленить Францию и навсегда покончить с нею, как с Польшей, Бельгией и Саксонией, чтобы даже имя французов исчезло из обращения. Интересно, что мешало им сделать это раньше, когда казачьи лошади ощипывали листья с деревьев на парижских бульварах? Как только некий отважный издатель опубликовал брошюру Шатобриана – доклад королю о состоянии Франции, – во всех газетах стали печатать гневные отповеди возмущенных читателей. Какой-то учитель математики доказывал теорему о том, что Бурбоны и составляющие их свиту феодалы хотят отомстить за свое унижение и восстановить прежние порядки: ограбить половину землевладельцев, вновь обложить крестьян церковной десятиной и заставить исполнять феодальные повинности, вернуть в армии телесные наказания, производить в офицеры только дворян в четвертом поколении, назначать полковниками царедворцев на красных каблуках, предоставить фаворитам грабить казну, а монахам – отуплять народ религиозными предрассудками, причем к концу доказательства теорема превратилась в аксиому. Любой, кто обратился бы к оригиналу, увидел бы, что Шатобриан ни к чему подобному не призывал, но разве кто-нибудь даст себе труд читать, сопоставлять, размышлять, думать самостоятельно? Ложь – это калиф на час, однако за этот час она способна наделать много бед, а всё потому, что никто не хочет ей препятствовать. Лучше промолчать…

* * *

Мерзкая, отвратительная картинка! Шатобриан брезгливо отодвинул ее, потом и вовсе перевернул лицом вниз. Буонапарте в своем егерском мундире, с тупо суровым выражением лица, стоял в профиль на красной скамеечке, опираясь одной рукой на «орла», а другой поддерживая спущенные штаны, в то время как Ней, стоя позади него на коленях, но в позе клянущегося перед Богом, засунул свой нос ему в… «Клянусь, что пахнет фиалками!» – издевалась подпись под картинкой. А названием служил не менее гадкий каламбур: Serrement de nez – Serment de Ney[21]21
  Зажатие носа – присяга Нея (по-французски звучит одинаково).


[Закрыть].

Такие картинки печатают в Англии, но рисуют их французские эмигранты. Какое похабство! Полное вырождение французского остроумия! Конечно, в Средние века защитники крепостей выливали на головы осаждавшим содержимое ночных горшков, но, если у них не было никакого другого оружия, это их не спасало.

А оружия нет! Нельзя же, в самом деле, поверить в то, что королевские ордонансы, запрещающие французам служить в армии Наполеона, платить ему налоги, преследовать сторонников Бурбонов, кто-то будет исполнять. Это такая же фикция, как дата под ними: «год 1815 и 20-й год Нашего царствования».

У человека нет врага страшнее его собственной глупости. Зачем было назначать герцога де Ришелье чрезвычайным королевским комиссаром при императоре Александре «с полномочиями издавать прокламации»? К тому времени как герцог получил циркуляр, извещавший его об оказанном ему доверии и возложенных на него «священных обязанностях», царь уже покинул Вену, чтобы вместе с прусским королем возглавить «Армию освобождения»: русские войска перешли Неман, прусские приближались к Эльбе. Ришелье ничуть не обрадовался этому назначению, ставившему его в двусмысленное положение, министр Нессельроде выразил протест от имени русского императора, Веллингтон и Блюхер тоже были недовольны… Талейран известил его величество о том, что император Александр предложил конгрессу обсудить возможную смену французской династии: на взгляд царя, герцог Орлеанский стал бы куда лучшим королем. Лорд Кланкарти заявил, что не имеет полномочий, чтобы заниматься столь важными вопросами, хотя и в самой Англии скептически смотрят на восстановление династии, дважды позволившей сбросить себя с престола. Австрийский посланник барон Винсент прямо сказал, что Венский двор поддерживает герцога Орлеанского. И всё потому, что год назад в Париже Людовик XVIII вел себя слишком надменно с русским царем, пожалел для него голубой ленты ордена Святого Духа, не дал согласия на брак герцога Беррийского с Анной Павловной (схизматичкой, не слишком родовитой, с сумасшедшими в роду), а во время нынешнего бегства еще и забыл в Тюильри проект союза между Англией, Францией и Австрией против России и Пруссии, который Буонапарте, разумеется, переслал своему «кузену» из самых добрых побуждений.

Король не хочет, чтобы остатки верных ему войск, которыми командуют его близкие родственники, влились в армию союзников, обративших оружие против французов, но если бы не глупость герцога Фельтрского, у короля была бы своя добровольческая армия, и нужда в иноземной помощи отпала бы. Став военным министром, герцог начал формировать полки из бывших шуанов и солдат, оставшихся верными королю, но повелел им носить синие крестьянские робы – и смог набрать только один батальон. Он приказал не начинать восстания в Вандее до прибытия союзников – оно вспыхнуло всё равно, он назначил главнокомандующим маркиза де Ларошжаклена – вандейцами уже командовал господин д’Отишан… Луи де Ларошжаклен недавно погиб в бою на каком-то болоте: встал на кочку, чтобы его было видно своим, и получил пулю в лоб. Его брат Огюст был ранен в ногу, но не оставил командования, хотя крестьяне начинают дезертировать, отряды разобщены…

Коварный Фуше заслал к вандейцам своих эмиссаров, призывая прекратить сопротивление, и хотя большинство с негодованием отвергло его гнусные предложения, часть повстанцев всё же пошла у него на поводу… как и Месье. О, если бы двор графа д’Артуа всецело посвятил себя гастрономии, дегустации мороженого и пирожных с последующим их обсуждением, полностью отказавшись от политики! Но нет, они все размышляют над тем, под каким соусом подать королю необходимость довериться новому спасителю монархии – цареубийце Фуше. Ах-ах, надо признать, что он вел себя превосходно: предупредил о том, что из Парижа пора бежать, чинил препоны всем действиям императора, которого он сейчас полностью держит в своих руках… В начале мая в Гент приезжала супруга барона де Витроля, арестованного в Париже. Фуше позволил ей увидеться с мужем в Венсенне, пообещал устроить ему побег, если она раздобудет достаточно денег, снабдил ее паспортом на имя торговки кружевами и письмами для передачи королевскому двору. Миссия баронессы увенчалась успехом: герцог де Блака выдал ей вексель на сто пятьдесят тысяч франков для предъявления в лондонском банке, а Месье – записку с уверениями в том, что услуги Фуше будут вознаграждены. Вряд ли Витроль подвергается большой опасности; это очередная хитрость Фуше, чтобы раздобыть себе охранную грамоту на случай новой перемены власти. Но попробуй только Шатобриан сказать об этом вслух! Его сочтут предвзятым, не способным простить министру полиции гибель кузена Армана. Как будто отправить на эшафот короля – куда меньшее прегрешение! Если этот черный насквозь человек – «единственная возможность вернуться в Париж», то не мешало бы поинтересоваться, как именно он себе представляет возвращение Людовика XVIII. Возможно, в виде головы на блюде.

В Генте никому ничего не говорят, но все всё знают. Например, о том, что, пока один агент Фуше превозносит здесь этого святого человека, другой агент прощупывает Меттерниха насчет шансов передать французскую корону Наполеону II, а третий толкует в Вене с Талейраном о возможности возвести на трон герцога Орлеанского – их соратника по временам Революции. И при таких-то обстоятельствах Месье еще и разругался с герцогом Веллингтоном! Вот перейдет Буонапарте границу – посмотрим, спасет ли вас Фуше.

Глава четырнадцатая. Бал во время войны

В Парке было жарко. Кроны деревьев, зонтик и легкий муслин не спасали от полуденного солнца, а уж Уильяму, наверное, совсем тяжко в алом шерстяном мундире поверх сатинового жилета. Впрочем, дома сейчас еще хуже: квартира на четвертом этаже, под самой крышей, окна выходят на запад, спущенные шторы препятствуют не только солнечным лучам, но и свежему воздуху. Здесь же хотя бы можно дышать, любоваться зеленью и следить за игрой солнечных зайчиков на ровных аллеях.

– Не может быть, чтобы такая духота длилась долго, – сказала Магдалена. – Наверное, скоро будет гроза.

Они с Уильямом гуляли одни, хотя обычно в Парке многолюдно. В Брюсселе принято обедать с трех до четырех часов пополудни, и супруги де Ланси как раз в это время выходили в Парк, чтобы побыть наедине.

За неделю, проведенную в Брюсселе, Магдалена так и не видела города, если не считать Парка, обрамленного красивыми высокими домами (в особняке графа Ланнуа Уильяму отвели несколько комнат), дворца на Королевской улице, где помещались штаб и герцог Веллингтон (Уильям проводил там по часу в день, исполняя свои служебные обязанности), и улицы Бельвю, где в свое время останавливался Буонапарте. Она ни с кем не познакомилась, кроме двух-трех друзей Уильяма, приходивших к ним обедать (обедали они в шесть), не ездила с визитами, отказывалась от приглашений на балы и вечера – зачем? Все знают, что скоро начнется война; время, проведенное вдвоем, нужно ценить, как влагу в пустыне, не тратя попусту ни единой капли.

Магдалена упивалась своим счастьем. Когда Уильям уходил в штаб, она ждала его, глядя в окно на гулявших в Парке людей или занимаясь какими-нибудь мелкими домашними делами вместе со своей горничной Эммой, и сама удивлялась тому, как она счастлива. Ее переполняла радость и жизненные силы, никогда еще она не чувствовала себя такой бодрой. В Англии тетушки и знакомые дамы грустно улыбались, слушая ее признания: счастье длится только месяц после свадьбы. Самое большее – год. Глупости! Ее счастье подобно солнцу, оно не погаснет никогда! Правда, на это солнце порой набегало облачко тревоги из-за грядущей разлуки, но Магдалена гнала его прочь, чтобы не отравлять свою нынешнюю радость мыслями о будущих страданиях.

– Когда начнется гроза, – с нажимом сказал Уильям, – ты уедешь в Антверпен и останешься там до конца кампании, даже если она растянется на месяцы. Даже не думай о том, чтобы следовать за мной, – предупредил он ее возражения: – в обозе большой армии всегда опасно. Это неподходящее место для женщины.

– Но я знаю, что многие жены офицеров…

– Магдалена, прошу тебя. – Уильям остановился и взял ее за руки. – Ты можешь увидеть такое… что тебе не следует видеть.

Она не столько поняла, сколько почувствовала, что́ он имел в виду, и опустила ресницы. Они обошли вокруг круглого фонтана с разбитыми статуями и бюстами (римские императоры чем-то не угодили французским революционерам).

– Антверпен – укрепленный город, там ты будешь в безопасности. Если потребуется, ты легко сможешь сесть на корабль и вернуться в Англию. И он всего в двадцати пяти милях от Брюсселя. Если я буду точно знать, где ты находишься, я всегда смогу послать тебе весточку.

Из дома, мимо которого они проходили, донеслись звуки пианино. Магдалена держалась рукой за сгиб локтя Уильяма, он приноровился к ее шагу. Как хорошо! А вдруг войны вообще не будет? Или англичанам не придется в ней участвовать? Здесь, в Бельгии, такая мирная жизнь!

К обеду Магдалена переоделась в платье из розового газа поверх белого атласного чехла, с кружевной оборкой и отложным воротником; Эмма зачесала ей волосы наверх, перехватив их атласной лентой, и мелко завила щипцами локоны, спадавшие на виски. Лорд Фицрой Сомерсет и лорд Артур Хилл поклонились ей, щелкнув каблуками; все сели за стол.

Оба гостя были моложе Уильяма, однако их объединяли воспоминания, связанные с войной на Пиренеях. Между собой они были совершенно непохожи: стройный, подтянутый полковник Сомерсет со светлыми волосами и глубоко посаженными ореховыми глазами, и темноволосый капитан Хилл, считавшийся самым толстым молодым офицером в Британской армии. Лорд Фицрой не был красавцем (его портили слишком крупный нос и выступающая вперед нижняя губа), однако увешанная крестами грудь придавала ему обаяния. Уильям рассказывал Магдалене о невероятной храбрости этого офицера. Он был женат, причем не так давно – меньше года; его жена успела соскучиться в Брюсселе и уехала ненадолго в Брюгге.

– Антверпен? – переспросил он, когда Уильям сообщил друзьям о своем решении отправить туда Магдалену. – Отличная мысль! Я скажу Эмили, чтобы она тоже поехала туда, когда начнется.

Лорд Артур поинтересовался у Магдалены, будет ли она на балу у герцогини Ричмонд завтра вечером, та покачала головой: они получили приглашения, но…

– Герцог Веллингтон тоже там будет, всему штабу приказано явиться.

Магдалена удивленно вскинула глаза на Уильяма: они и танцуют по приказу? Тот улыбнулся:

– Надеюсь, дезертиров не расстреляют.

Вечерняя газета повергла Уильяма в тревогу; он быстро собрался и ушел, сказав, что скоро вернется. Магдалена взяла газету похолодевшими пальцами. Там писали, что Буонапарте выступил из Парижа во главе армии в понедельник двенадцатого июня, то есть позавчера. Неужели началось? К горлу подступил ком, сердце затрепетало. Бесцельно расхаживая по гостиной, чтобы унять волнение, Магдалена увидела стопку книг на восьмиугольном столике – их привез с собой Уильям. Сверху лежали «Сонеты» Шекспира; Магдалена взяла книгу в руки – и она сама раскрылась перед ней, точно ждала этого.

 
Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.
Тебе природой красота дана
На очень краткий срок, и потому
Пускай по праву перейдет она
К наследнику прямому твоему.
В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы,
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы.
О, пусть, когда настанет твой конец
Звучат слова: «Был у меня отец!»[22]22
  Перевод с англ. С. Я. Маршака.


[Закрыть]
 

К глазам подступили слезы. Как раз сейчас Магдалена испытывала недомогание, доказывавшее, что их союз с Уильямом пока еще бесплоден. Нет, не думать об этом, так можно накликать беду! У них непременно будут дети, когда «всё это кончится» и они вернутся в Англию – нет, в Шотландию. Уильяму там очень понравилось.

Он и вправду скоро пришел назад – спокойный, уверенный, как обычно. Ничего страшного нет, коммуникация с фельдмаршалом Блюхером не нарушена, герцог Веллингтон вовремя получает все необходимые сведения. Армия – не курьер, она не может скакать на почтовых. Представь себе, сколько потребуется времени, чтобы несколько десятков тысяч человек прошли две сотни миль пешком – по жаре, с тяжелыми ранцами на плечах! А пушки? А обозы? Всё будет хорошо, не тревожься понапрасну.

Следующее утро они провели счастливо и безмятежно. Стесняться было некого: Магдалена осталась в муслиновом неглиже с длинными широкими рукавами, стянутыми манжетами у запястья, а Уильям – в сорочке и панталонах. Он лег головой ей на колени, она перебирала пальцами его волосы, гладила по щеке…

– Я сейчас подумал о том, как причудлива судьба, – сказал он. – Мы никогда не знаем, что нас ждет, поэтому нельзя заранее предаваться отчаянию. Тогда, в Ла-Корунье… Казалось, что это катастрофа: генерал Мур умирает, французы обстреливают из пушек корабли, на которые уже успели погрузить часть войск, – холод, паника, смятение… Но если бы всё было иначе: если бы мы удержали город, генерал не пострадал, французы отступили – я не поднялся бы на борт «Эндимиона», не встретил бы Бэзила, не познакомился с тобой.

Мягко перехватив руку Магдалены, Уильям прижал ее к своим губам.

– Мне кажется, мы всё равно бы встретились, – ответила она. – Это судьба. Не зря же ты не женился раньше: ты ждал меня. Когда Бэзил привел тебя к нам в Эдинбурге и представил, я сразу поняла: вот он.

Де Ланси рассмеялся.

– Хорошо, что ты не видела меня на «Эндимионе». Грязный, небритый, оборванный, точно бродяга. Мне повезло, что мы с Бэзилом одного роста: ему пришлось одеть меня с ног до головы, а то у меня даже белья не осталось.

– Мне Бэзил рассказывал… Ты всё твердил, что вам назначено транспортное судно под каким-то номером, а вахтенный не знал, где оно находится, и капитан прикрикнул на тебя, чтобы вы поднимались на борт и не морочили им голову.

– Да, мне не хотелось, чтобы они подумали, будто мы нарочно навязываемся на фрегат.

– Это судьба привела тебя туда, милый. – Магдалена вздохнула. – Подумать только! Пока вы с Бэзилом были там и могли погибнуть в любую минуту, я, дурочка, плакала из-за того, что Мэри едет с мамой на бал, а меня не берут, потому что мне только пятнадцать!

– И хорошо, что не взяли! – с шутливой строгостью сказал Уильям. – А то какой-нибудь гусар вскружил бы тебе голову и увез в гарнизонную глушь…

– Меня хотел похитить Роберт. Да-да, представь себе. Он тогда остался со мной и утешал меня, а потом изложил свой план, причем так четко, во всех подробностях: мы проберемся лесом к Билсдину, наймем телегу до Иннервика, обвенчаемся там, потом сядем в дилижанс и уедем в Эдинбург.

Уильям даже сел от удивления.

– Так значит, эти его зароки – на самом деле…?

Магдалена потупилась и слегка порозовела.

– Нет. Я и Роберт… – Она снова подняла глаза на мужа. – Нет, между нами ничего не было. Правда, совсем-совсем ничего! Он говорил тогда так серьезно, что и меня настроил на свой лад. Роберт продумал всё: расписание дилижансов, когда выйти из дома, чтобы везде успеть, где взять денег на дорогу, какими именами назваться. Но его интересовало только это – приключение. А я представила себе: вот мы приехали в Эдинбург и надо жить вместе. Что мы станем делать? Каждый день, с утра до вечера? Я почувствовала какую-то… пустоту. И сказала ему, что не смогу быть его женой. А два года спустя я увидела тебя. Ты подал руку маме, чтобы идти в столовую, а я вдруг вообразила себе, будто я – леди де Ланси. Мэри тогда уже была помолвлена с сэром Генри, а Лиз еще мала. Я даже помню, как я тогда подумала: «Какое счастье будет делать для него тосты за завтраком!»

Уильям снова рассмеялся и поцеловал каждый пальчик на ее руках.

– Тогда я и начала читать газеты – чтобы узнать, когда же кончится война и ты вернешься. Четыре года…

– Леди де Ланси, не прикажете ли вы подать нам чаю?

Это был еще один чудесный день. Полуденную жару они переждали в Парке, но обедать Магдалене предстояло одной: Уильям был приглашен к генералу Алаве, испанскому посланнику при голландском дворе. После того как на испанском троне воссел Фердинанд VII, многие члены кортесов, прежде управлявшие страной от его имени и не признававшие «короля Хосе» (то есть Жозефа Бонапарта), оказались в тюрьме, что вызвало возмущение в Англии. Не миновала эта участь и генерала Алаву, но герцог Веллингтон добился его освобождения и назначения на пост, позволявший уехать из страны. Не пойти к нему было бы просто неприлично, тем более что этот обед, в сугубо мужской компании, больше напоминал военный совет, чем светское развлечение. Магдалена своими руками прикрепила на мужнин мундир все кресты и медали, помогла надеть его и красную ленту ордена Бани. У дверей Уильям обернулся, посмотрел на нее со счастливой улыбкой. Магдалена следила за ним взглядом в окно, пока он не скрылся из виду.

Час спустя в ворота их дома въехал молодой адъютант, вскоре он уже стучал в дверь. Магдалена сказала, что сэра Уильяма нет дома, он в гостях; лейтенант попросил написать ему адрес. Забравшись в седло, он припустил галопом, и это Магдалене не понравилось, хотя она и старалась образумить себя. Но через несколько минут на той же лошади проскакал Уильям; возле их дома он свернул в аллею Парка, которая, как уже знала Магдалена, выходила прямо к зданию штаба. Леди де Ланси больше не отходила от окна. Было светло и всё еще жарко, в Парке – ни души. Ах да, сегодня же бал у герцогини Ричмонд… Топот копыт заставил Магдалену вздрогнуть. Уильям вернулся, спрыгнул с коня, бросив его посреди улицы, вбежал в ворота… Она встречала его в прихожей, сердце колотилось где-то в горле.

– Всё хорошо, не бойся, – сказал он сразу, увидев ее опрокинутое лицо. – Сражение ожидается уже завтра, так что скоро всё закончится. Но ты всё равно уедешь завтра утром в Антверпен; предупреди Эмму и будь готова к шести. Когда войска уйдут, здесь непременно начнется паника; тебе лучше переждать это время в спокойном месте. Я приеду к тебе туда или пошлю за тобой завтра вечером. А теперь… – Он показал ей свернутые в трубку бумаги. – Возможно, мне всю ночь придется писать.

– Что я могу для тебя сделать?

– Завари, пожалуйста, зеленого чаю покрепче. На меня иногда находит отупение… Чай очень помогает.

Он сел в гостиной за столик, передвинув его ближе к окну, развернул карту и стал писать. Эмма вскипятила воду на кухне, Магдалена сама заварила чай, налила его в чашку и молча поставила рядом с Уильямом, он благодарно улыбнулся ей. Двери в квартиру оставались нараспашку: время от времени в них пробегали курьеры, Уильям давал им бумаги, они убегали обратно. В половине десятого Магдалена поставила на столик свечу (солнце уже село, писать темно) и чашку свежего чая. Время от времени Уильям откладывал перо, разминал уставшие пальцы, тер руками глаза. Магдалена сидела на канапе без единого звука, чтобы не мешать ему, и вставала только, чтобы заменить оплывшую свечу и принести еще чаю. Около полуночи, отдав курьеру последний приказ, Уильям сам направился к выходу.