Текст книги "Рассказы 1"

Антон Сотников
Вечное лето

1.

За что я люблю свою жену Кристи? За то, что у нее всегда была цепкая память. Вообще, она гораздо умнее меня. И, как ни прискорбно признавать, гораздо решительнее. Единственный ее недостаток – она слишком привязана к нашему сыну, Джону. Пока он был маленький, она постоянно его баловала. О, Джонни, хочешь шоколадку? А игрушку? Ути-пути, Джонни, сладенький мой пирожочек!.. Тьфу. Вспомнил, и покоробило. Нет, я тоже люблю Джона, но он же мальчик, подобные нежности для него, как я считаю, все-таки перебор. Да, ласка нужна, необходима – любовь, все такое. Но не так же! Впрочем, в его инфантильности виноват и я. То я на работе, то в баре, а то Кристи просто давила меня своим авторитетом, чего греха таить. Бой-баба, порой я просто ее побаивался. Характер как у бойцового быка. Вывести ее из себя не стоило ничего. А уж в гневе она бывала страшна… Может, я бы и не писал этого, если бы во время очередной ссоры не сумел увернуться от здоровенной хрустальной пепельницы, которую она со страшной силой запустила мне в голову. (После того я старался дома хранить только хрупкий фарфор, во избежание). Поэтому, видя, что чертов паровой котел вот-вот рванет, отступал. Ладно, тетешкайся с сыном, бог с тобой. Подрастет, научу его драться, будем ходить на рыбалку, водить машину, научу играть на гитаре – глядишь, да и вырастет мужиком. Спросите, почему ж я терплю это? Потому что я люблю Кристи, мой карманный ураган. Люблю ее, вот и весь ответ.

2.

День, когда Джон пошел в школу, завершился катастрофой. Именно так. Пацан, избалованный мамой, разревелся посередине урока. Это клеймо, это приговор. Ну, или срок в тюрьме года на три-четыре, если хотите. Само собой, его начали дразнить, а те, кто побойчее, после школы просто навешали ему тумаков. Я забрал его, усадил на переднее сиденье машины и спросил, как прошел день.

– Все нормально, Па. Мне не понравилось, но все нормально.

– А что именно тебе не понравилось?

– Я скучал по вам с Ма, и по Бонни.

Бонни – это наш пес.

В этот день Кристи привезла сына из школы, и он просто лучился счастьем. Да и сама Кристи была довольна, изредка бросала на меня насмешливые взгляды: мол, смотри, зря ты переживал, что он разревется и его побьют. Ну, когда она довольна, доволен и я. Джон смеялся, глядя, как я закружил ее по комнате в шуточном танце. Она обнимала меня за шею и смеялась. Замечательный день.

3.

Джон учился уже в средней школе. Денек был погожий, светило солнце, ветер шевелил листву на деревьях у нашего дома. Я сидел на крылечке и задумчиво курил, был выходной. Кристи лежала на диване в доме и читала книгу. Наш пес, Тонни, лежал у моих ног и дремал. Вдалеке слышался нарастающий гул двигателя. Надо сказать, у нашего соседа, студента Стивена, был вредный черный кот. Тонни его терпеть не мог, впрочем это у них было взаимно. Я лениво выпустил дым, как вдруг из соседской живой изгороди выскочил кот. Тонни тут же вскинулся и метнулся за ним, как настоящий охотник. Кот бросился прочь, перескочил через дорогу и был таков. Все произошло за секунду, я даже не успел опустить руку с сигаретой: визг тормозов, и еще один пес попал на небеса. Я похоронил его на заднем дворе. Кристи расстроилась, мы посовещались и решили не говорить об этом Джону. Уж очень он был привязан к Тонни. К полудню я услышал, как весело звенит звонок на руле велосипеда сына. Обычно на этот звук пес бежал его встречать.

– Привет, Па! Я дома! А где Тонни? – войдя, сразу же спросил сын.

– Эм… Тонни заболел. – Я замялся. – Конни сегодня с утра не видно.

– Вонни спит на заднем дворе, может быть, просто не слышал, что ты приехал. – Пришла мне на выручку Кристи. Сын бросился на задний двор, и мы с женой услышали радостный лай и веселые крики сына. Неплохой был денек.

4.

Я работал обычным менеджером средней руки. Мой сын вот-вот должен был перейти в старшую школу. Работа была не очень сложной, но и в роскоши наша семья не купалась. Не то что у внука Стивена, который поселился в его доме. У того была хорошая работа, крутая машина. Он сразу же сделал дорогой ремонт, застелил лужайку дорогим газоном, все такое. У моего парня к этому времени начал просыпаться интерес к девушкам. Ему хотелось немного «попавлинить»: хотелось свою, хоть и старенькую, но машину, вещи помоднее, больше денег на карманные расходы. Увы, мой бюджет был не рассчитан на это – я копил на колледж для Джона, поэтому кое-где пришлось поужаться. Я видел, что Кристи обеспокоена этим. Видел, что ей неприятен предстоящий разговор с сыном, а то, что он неизбежен, мы оба понимали по его пока еще тонким намекам. И однажды он все-таки произошел.

– Нет, я не могу, Джон… Огорчать тебя отказом в такой мелочи. – Мы поехали и присмотрели ему новенький Форд Мустанг. В конце концов, директор фирмы зарабатывает весьма неплохо, не то что внук старого Стивена, кое-как сводящий концы с концами.

Кристи в кои-то веки наорала на меня. Главной претензией было то, что я слишком балую Джона. Уже не ребенок, мог бы и сам потрудиться, а не выпрашивать у родителей деньги и машины. Когда живешь с любимым человеком столько лет, учишься распознавать его настроение по взгляду, понимать без слов, просто увидев движение брови. Так и я, слушая Кристи, думал, что главная причина ее крика вовсе не в этом. Было какое-то второе дно в этой шкатулке. Пришлось использовать одно из своих главных оружий против моего урагана. Я подошел и обнял жену. Она замолчала и внезапно всхлипнула.

– Ну, ну, Крис, что такое?

– Ты помнишь?.. – тихо спросила она.

– Смотря что, Крис.

– Тебе не кажется странным…

– Что? – Крис молчала, уткнувшись в мое плечо. – Не молчи, ты меня слегка пугаешь.

– Ох, успокойся. Я просто устала.

– Ну, если ты умудряешься при этом успокаивать меня, то, наверное, все в порядке, – попытался я коряво пошутить.

5.

В колледже Джону разбили сердце. Наверное, даже не раз. Я даже уверен, что не раз. А Кристи – та точно помнит. Тяжело смотреть, как твой любимый человек отстраняется от тебя. Но именно так и было. Пока Джон «вылетал из гнезда», меж нами пробежала кошка. Кристи завела привычку спрашивать меня про память и дежавю. Это слегка пугало. Хотя дежавю и правда у меня случались. Порой казалось, что я знаю наперед, что скажет сын или жена. Или что произойдет. Ну да вы знаете, как это бывает. Я беспокоился, но поделать ничего не мог. Кристи начала писать дневник. Видит бог, каких сил мне стоило не засунуть туда свой любопытный нос. Дело не в любопытстве даже, а в беспокойстве. На одной чаше весов было желание понять, что с ней происходит, а на другой было доверие и уважение. Я знал, что меж нами нет секретов, и по-настоящему важную вещь она от меня не утаит. Но червячок сомнений пожирал мое яблоко непоколебимости, при этом смачно чавкая. Ну да вы знаете, как это бывает.

5. Снова?

Джон женился на той, которую полюбил, довольно рано – в колледже. Милая пара была. Он – высокий, статный, серьезный. Она – миниатюрная брюнетка с ямочками на щеках, появлявшихся, когда она смеялась. А уж смеяться она любила и умела. Словно весенний ручей звенит. Они напоминали мне меня с Кристи в молодости. Мы с женой были счастливы за них. Тревога Кристи отступила. Не буду лукавить, иногда я видел тень, пробегавшую по ее лицу. Возможно, говорил я себе, Кристи просто слегка ревнует сына к его жене. Ведь мать всегда остается матерью, верно? Но в целом все было хорошо. Даже замечательно. Джон тоже был счастлив. Как-то я спросил у нее:

– Крис, ты перестала делать заметки?

– Какие? – удивилась она.

– Как какие? Ты же вела дневник? Или что ты писала? Может, ты у меня будущая звезда беллетристики, а? – спросил я, легонько толкая ее локтем в бок. Мы сидели на крылечке нашего дома, слегка опустевшего без Джона и Сонни, его верного пса. На город опускался вечер, зажигались первые звезды, а в траве стрекотали кузнечики. Я хорошо это запомнил, потому что жена ответила, разглядывая меня со странным выражением лица:

– Я никогда, никогда не писала ни дневника, ни заметок.

6.

Я стоял у окна, глядя сквозь занавеску, как тридцатипятилетний Джон сидит на крыльце, курит, смотрит на облака и слушает далекий детский смех. Я был уверен, что его накрыл кризис, в семье у сына что-то разладилось, поэтому он приехал к нам. Сзади тихонько подошла Кристи и положила голову мне на плечо.

– Я так больше не могу. Я не выдержу еще одного раза.

Я повернулся к ней, обнял и поцеловал в макушку.

– Я тоже устал, Крис. Я тоже…

– Я убью его. Просто убью. Ты ведь тоже начал запоминать… Вспоминать, да? – Она с надеждой заглянула мне в глаза.

– Да. Я тоже, Крис…

– Это надо сделать быстро, ты понимаешь?

– Понимаю. Дождемся начала или сейчас?

– Подождем.

– Боже мой… Как далеко на этот раз, как думаешь?

Кристи тяжко вздохнула.

– Это же Джон. Наш избалованный Джон.

7.

В свой первый день в школе наш сын Джон не вернулся домой. Как потом сказала полиция, со слов свидетелей, Джон вышел из школы, ни с кем не разговаривал, просто пошел в сторону дома. Черная арендованная машина, которую позже найдут за городом без единого отпечатка пальцев, притормозила чуть позади него. Водительское стекло опустилось, и оттуда высунулась рука с револьвером. Стрелок тщательно прицелился и хладнокровно выстрелил дважды в голову моему сыну. Машина была затонирована наглухо, поэтому стрелка никто не видел. Общественность пребывала в шоке от такого чудовищного убийства. Я знал, что и копы, и репортеры будут рыть носом землю, но так никого не найдут. Все было слишком тщательно спланировано.

Дома я обессилено упал на диван. Кристи обняла меня и спросила:

– Все в порядке? Тебя никто не видел?

– Никто.

– А револьвер?

– Утопил его.

– Боже… Неужели мы свободны?

– Похоже на то, Крис. – Я улыбнулся и притиснул ее к себе покрепче. – Правда, еще немного придется играть роль убитых горем родителей.

– С этим мы справимся. – Кристи помолчала. – Как ты думаешь, как он это делал? Как он раз за разом возвращался в прошлое? Да еще и так, что только мы возвращались с ним? Сколько раз он отыгрывал все назад, сталкиваясь с любой сложностью, таща нас за собой? Сколько раз по его прихоти мы проживали все снова и снова?.. Я так устала…

– Не знаю, милая. Когда я начал запоминать, у нас был сосед Стивен. А сейчас там живет его правнук, да и тот уже мочится под себя от старости. Может, лет пятьсот. Может, больше.

– Обещай мне, что больше никаких детей, хорошо?

– Обещаю, милая, – ответил я ей и крепко обнял.

Иван Русских
Гадкий

Это выше моих сил! Ни в моем, ни в твоем доме никогда не было и не будет подобной мерзости! И не надо мамать! Я двадцать восемь лет мама и четыре года бабушка!

Я же как лучше хочу, пойми, доченька. Я просто не могу! Это выше моих сил, он ведь внук мне, а не мальчишка с улицы.

Давай подарим ему велосипед. Хороший, дорогой велик, а?

Стой, стой, куда ты?! Хорошо. Я расскажу. Расскажу, что на самом деле тогда случилось. Обещай, что выслушаешь.

Сядь.

⁂

Дядя Коля – нелепо называть дядей пацаненка, которому навсегда останется пять, – так вот, не попадал он под машину. Это я тебе маленькой просто говорила. Петенька мне его напоминает очень. Глаза, походка. Как будто младший братишка через него вернулся.

И этот… Тоже вернулся… Вынеси его в прихожую.

Трудно, что ли?

Если дует, пересядь.

На твоей кухне хозяйка ты, но форточка будет открыта! Воняет от него.

Не кривись, обещала дослушать, так вот, слушай.

Тот августовский день я до мелочей помню. Там, где нынче третий микрорайон, стояла заброшенная больница. Коле тогда пять лет стукнуло. Завидовал он мне очень, ведь я осенью в школу шла, в первый класс.

Сегодня молодежь с пеленок за компьютером, ничем их не удивить. В мое детство школа была событием. Октябрята, пионеры, костры, походы. По соседству жила Галина Федоровна.

Да-да, учительница. Так вот, она возилась с детьми даже летом. Старшаки как-то раз «зарницу» устроили в больнице старой, значит. Девчонки меня в медсестры приняли. По задумке больница была Брестской крепостью.

Древняя пятиэтажка с кирпичными стенами и сгнившими деревянными полами выглядела так, словно и впрямь немецкие атаки пережила. Понятно, что дальше первого этажа нас не пустили, да никто и не рвался.

Весь двор готовился: забросили футбол, рыбалку, дочки-матери. Мальчишки выстругали автоматы, девочки приспособили мамины сумки под санитарные. И хоть фашисты нападали только в воображении – куда там нынешним реконструкциям!

Родители не пустили Колю. Тогда ж это загород был. Брат плакал, просился, но они – ни в какую. Дома будь и шабаш.

В игре я старшим девочкам помогала. Мы бинтовали головы раненым бойцам, поили их из папиной солдатской фляжки. Благодаря ей меня и взяли. Володя Камышевский – он тогда в третий класс переходил – Галину Федоровну уболтал. Володькина семья переезжала, его ждала новая школа. Новая школа, понимаешь? Целый мир.

В комнате, где лежали раненые, пахло сыростью. Мы сгребли в кучу битый кирпич и прочий мусор, постелили старые одеяла, захваченные Галиной Федоровной. Мальчишки стонали, скрипели зубами, а Камышевский даже матернулся тихонечко пару раз, держась за ногу, пробитую пулей.

Поставь чайник. Да, форточку можно закрыть. Проветрилось.

Так вот, враги наступали. Наших не убивали, но раненых становилось все больше. Кончались боеприпасы. Тогда комиссар, Галина Федоровна, дала мне задание. Ее потом даже в школе так звали – «товарищ комиссар».

Я знаю, что и вы звали.

Так вот, товарищ комиссар подзывает меня и говорит:

«Преснецова, на западном крыле кончаются патроны. Нужно отнести ленты пулеметному расчету. Пойдешь с Камышевским. Владимир – за старшего».

Раненый Камышевский встал смирно. Помнится, на нем была серая футболка с надписью «СССР» черными буквами.

«Слушаюсь!» – радостно ответила я. Девочки смотрели с завистью: я шла на боевое задание.

Вечером я взахлеб делилась впечатлениями с братишкой. Коля слушал разинув рот. Он потом полночи мешал мне спать: светил под одеялом фонариком, громко шептал под нос команды, изображал взрывы и выстрелы.

Наутро мы пошли смотреть котят.

В смысле «каких»?

А, я забыла: когда мы с Володей пробирались к пулеметчикам, то слышали мяуканье наверху, но нам туда было нельзя. Даже на первом этаже доски местами прогнили, словно кариозные зубы, и Галина Федоровна заранее выбрала места, где позволила нам воевать.

Проснувшись, Коля упрямо твердил, что котята маленькие и голодные, да и мне, первоклашке-фронтовику, жутко хотелось их спасти. Родители ушли на завод, а мы сделали бутерброды с сыром, взяли колбасы для котят, налили в папину флягу чая и поехали к больнице.

Ох, доча, кабы я знала, чем все закончится… Глядишь бы, и дядя твой жив остался. Я не пла́чу, не пла́чу…

⁂

Мы свернули с дороги и топали через пустырь, чтобы не попасть на глаза взрослым. Ну ты знаешь, там сейчас футбольное поле. Конец августа выдался на удивление погожим. Коля тогда посмотрел на небо, оно было синее-синее, ни облачка, и сказал, что ему становится грустно, когда он думает о его бесконечности. В нем жил поэт…

Я несла флягу, а брат – бутерброды, завернутые в газету. Мы молчали, поглощенные прикосновением к шалости, к общей тайне. Тогда не было ни сотовых, ни даже пейджеров. Дети бродили где вздумается.

Наверное, каждый нормальный советский школяр хотя бы раз едва не погиб. Коля вытянул жребий сразу. С первой попытки.

Подожди.

Я знаю, который час!

Не учи мать!

Ты не смотри, что я утром пью, ты слушай. Рассказывать о таком – все равно что на людях раздеться.

Так вот, от рюмки коньяка уж я не сопьюсь, не бойся. Тебе за сына бояться надо.

Не перебивай.

Больница терпеливо ждала. Вблизи развалюха казалась больше, как будто догадалась, что мы вернемся, и подготовилась, выросла за ночь, от нее веяло сумрачным холодом.

Дверной проем неприятно темнел, словно солнечные лучи погибали внутри. Во время игры я этого не заметила, но отчетливо ощутила тогда, ясным августовским деньком.

Наверное, Коля тоже почувствовал что-то, он прижал к себе сверток с бутербродами, посмотрел на меня, улыбнулся и чуть заметно кивнул.

Убери колбасу. Был бы лимон, другое дело.

Да не буду я больше пить.

Коля потоптался снаружи и вошел. Я следом. Под ногами хрустел мусор, где-то наверху бормотали голуби, мы будто из осени в зиму попали, так вдруг сделалось холодно.

«Кис-кис-кис!» – громко позвал брат. Встревоженные птицы устроили суматоху, мерещилось, что мы разбудили кого-то, что некто прятался от взрослых и ждал, когда мы останемся одни.

«Коль, давай вернемся, – робко предложила я. – Нету здесь никаких котят».

«Ты что, они тут, рядом! – горячо возразил братишка. – Где ты их слышала?»

«Там», – я махнула головой в сторону лестницы, ведущей наверх.

«Пойдем!» – Николай решительно взял меня за руку. Он был рыцарь. Маленький добрый рыцарь. Как-то во дворе меня задирали братья Фроловы, мои ровесники. Так вот, Коля швырнул в одного камнем, угодил в голову, а потом подобрал палку и гнался за обоими до самого магазина. Пятилетний пацан! Ничего не боялся.

На лестничных пролетах желтели пятна солнечных лучей, проникавших через пустые окна. Ступени потрескались, сломанные перила местами напоминали частокол. Двери, ведущие в коридоры верхних этажей, валялись на сгнивших деревянных полах или висели, скособочившись. Мгла, живущая в недрах больницы, следила за нами.

На каждом этаже Коля заглядывал в очередной коридор, звал котят и прислушивался. Он жалел, что мы не взяли фонарик: в темноте можно было запросто провалиться, но батарейка села после его ночных баталий. Старые доски пола жутко скрипели, точно предвкушали добычу.

На втором и третьем этажах котят не оказалось, на четвертом тоже. Но братишка не сдавался, и мы добрались до пятого. Котенок был один. Беззащитный и полосатый, он жался к стене возле входа в коридор и еле слышно пищал.

Как назло, сразу за лестницей пол провалился, и добраться до нашей пушистой цели позволяли только две шаткие поперечные балки. Мы ползли на четвереньках. Голова кружилась, я старалась не смотреть на изломанные ребра лестничных клеток и нижний этаж, казавшийся невозможно далеким.

Трухлявая деревяшка больно врезалась в колени, сердце пропускало удар всякий раз, когда она негромко скрипела. Я выронила флягу, та ударилась о лестницу и с гулким хохотом покатилась вниз.

Коля, вскрикнув, прижался к балке, он походил на акробата под куполом цирка, а я… наверное, на маленькую испуганную птичку.

«Не боись! – ободрил меня брат. – Лезь ко мне, я возьму его за пазуху, и мы вернемся».

Когда я добралась, он сидел в дверном проеме, свесив ноги, а котенок уплетал колбасу.

Зябко мне, доча. Подай кофту.

⁂

«Поешь! – Коля развернул наши припасы. – Здорово, что ты его услышала, теперь он не пропадет. – Глазенки брата лучились. – Давай назовем его Васька».

Я согласилась.

Мы уписывали бутерброды, Васька свернулся между мной и братом и тихонько муркал. А потом пришли они. Я не знаю, что их привлекло: шум или запах еды. Может быть, они все время там были, но просто прятались.

Первым их увидел Николай. Он изменился в лице и перестал жевать. Я оглянулась. На лестнице под нами сидели три пса. Худые дворняги огромных размеров с закрученными хвостами, порванными ушами и выступающими ребрами.

Они смотрели на нас, их глаза влажно блестели. Одна зверюга, серая с черной грудью, негромко гавкнула, словно приказывала спускаться. Две других улеглись поодаль.

«Не бойся, – прошептал Коля, – они уйдут».

Но собаки не уходили. Им ничего не стоило подняться по ступенькам, а затем по одной из балок к нам. Брат швырнул животным остатки пищи. Дворняги подобрались, но вожак рыкнул и сожрал все сам. Просто втянул не жуя.

Трудно сказать, сколько времени прошло. Теплый Васька мирно посапывал, псы стерегли внизу, а мы молча сидели на узком деревянном перекрытии. Спина болела, голова кружилась.

Коля завозился, отодвинулся в сторону и поднялся. Он стоял, раскинув руки, словно распятый Христос или повелитель собак.

«Пошли отсюдова! – потустороннее эхо подхватило отчаянный детский вопль. – Дураки, гады, уходите на фиг!»

Васька встрепенулся и снова заплакал. Собаки лаяли, костеря нас на своем грубом языке. Здание ожило: стены, останки перекрытий, щербатые лестницы, прямоугольники окон подхватили Колины вопли и псиную ругань, гоняли вездесущих голубей.

«Они хотят нашего Ваську», – Коля глотал слезы.

«Нет! – возразила я. – Давай подождем. Кто-нибудь появится, их прогонят, или они сами уйдут».

Коля молча кивнул на окна. В сумерках они казались темными язвами на серой туше больницы. Снаружи вечер лишь начинался, но в недрах неживого строения уже копошилась ночь. Она неспешно ползла из углов, стелилась кинжальными тенями от окон, прятала лестницу. Мы проворонили ее тихую поступь.

Собаки вдруг разом выросли, если бы их глаза могли убить – мы пали бы замертво. Коля почувствовал это раньше и принял решение, которое не каждому взрослому под силу.

Он бережно взял доверчиво муркнувшего Ваську, сунул за пазуху и пополз на четвереньках по балке. Я грызла кулаки. Слезы стояли в горле, хотелось зажмуриться крепко-крепко, но я не могла. Думала, если отведу взор, то предам его.

Одна псина перестала чесаться, повела ушами и принюхалась. Через мгновение она встала на задние лапы, оперлась передними на частокол перил и снова залилась раскатистым лаем.

Второй сородич не отставал, вновь эхо жуткой какофонией заметалось по зданию. Стемнело, и в этой искусственной ночи, существующей только там, внутри, для меня и брата, гавкало все. Гавкало надрывно, го́лодно. Вожак молчал. Он даже не шевельнулся, только лежал и не сводил с меня глаз.

Коля встал на колени и обернулся, его зареванная мордашка мне долго снилась потом. Он вытянул руки и разжал пальцы. Тонко мяукнув, пушистик полетел вниз.

Васька ловко приземлился на лапки, а потом… Потом был рык и бесноватое мотание собачьей морды туда-сюда. Вторая дворняга подлетела к собрату, со стороны чудилось, что они неистово целуются.

Хрустнуло. А псы… Они… слизывали что-то со ступенек. И только вожак застыл, как египетский сфинкс на картинках.

«Уходите! – Коля свесился с балки. – Дураки, козлы!» – он махнул кулачком, и дворняга прыгнула. Она вцепилась ему в предплечье, увлекая за собой. Вторая зверюга рвала моему брату спину.

Он орал благим матом, одежда трещала, псы рычали, потом зубы сомкнулись на его горле, Коля захрипел, забулькал как-то, а вожак… Вожак лежал и смотрел на меня.

Погоди.

Не надо «скорой», пройдет сейчас.

Я сказала, не надо «скорой»! Сама справлюсь.

Одна таблетка после глотка спиртного меня не убьет.

На улице было пока светло, но внутри – хоть глаз выколи. Дворняги возились внизу. Они ели моего брата. Я поджала ноги и мечтала никогда не родиться, не слышать хруста разгрызаемых костей, не чувствовать этих липких глаз.

Подо мной что-то шевельнулось, густота ночи как будто стала выше, когти царапнули доски. На фоне темно-синего неба, плескавшегося в пробоине окна, стоял собачий силуэт. На задних лапах стоял.

Не перебивай!

Я знаю, что этого не может быть, но это было!

Так вот, он шел ко мне, припадая на одну лапу, воняло псиной и кровью. Я вскочила и помчалась что есть мочи в темноту коридора. Невидимый истлевший пол скрипел под сандалиями, гнилые доски разошлись, точно рот пиявки, и проглотили меня по пояс.

Я барахталась и визжала на всю округу. Доски треснули, я поцарапала лицо, руки, платье задралось, а потом – боль. Знаешь, будто спичку в груди зажгли…

Очнулась в больнице, в нормальной больнице. Колю хоронили без меня. В закрытом гробу. Говорили, что мы на собачью свадьбу нарвались, но какие свадьбы по осени?

Пойдем.

Смотри!

Не делай вид, что не понимаешь.

Он серый. СЕРЫЙ! И пятно на груди! Он вернулся…

Ты унесешь его?

Правда?

Да, успокоительное не помешает.

Спасибо, я на такси.

Спасибо, Оля.

Спасибо, доча…

⁂

– Погоди, Ольчик, – Дмитрий прижал трубку плечом к уху, – что значит Петьку забрать? Мария Антоновна звонила полчаса назад, сказала, что после садика он у нее ночует. Как она пережила новость о щенке?

Ледяная игла вонзилась Ольге в живот, она выключила газ под кастрюлей с кипевшим борщом. Выходит, мать от нее поехала не домой, а забрала внука?! Мобильник надрывался голосом супруга, его офис у черта на куличках. Не успеет.

– Я перезвоню, Дим! – бросила Ольга, переоделась наскоро, схватила ключи и побежала к машине…

Купаться – так здоровски! Горячая вода с огромной пенной шапкой, бабушка рисует собачку на запотевшем зеркале. Распаренные ласковые руки щекочут, и Петенька смеется, кидая в бабушку клочок пены.

Ай! Бабушкины пальцы вдруг больно сдавили плечи, оставляя на них красные полосы, и погрузили Петеньку с головой. Грудь мальчика разбухла, сердце колотилось громче барабана, с которым толстый Санька вчера вышел гулять. В нестерпимой муке Петенька открыл рот, и горячая мыльная влага, ласковая всего секунду назад, проникла в легкие, убивая.

Детский крик пузырился на поверхности, Петенька вытянул руки, пытаясь оттолкнуть, отбросить прочь бабушку, вдруг ставшую такой страшной, ее растрепанные волосы качались подобно водорослям.

Внезапно хватка ослабла, Петеньку вытащили из ванны, он кашлял, тер глазенки и плакал, обнимая маму. На полу, рядом с разбитым кувшином, грузно валялась бабушка. Из-под ее головы тек тонкий красный ручеек…

⁂

– Вам хочется спать? – В свете дневной лампы лицо доктора кажется обсыпанным мукой.

– Да… – губы пожилой женщины, лежащей на кушетке с перебинтованной головой, едва шевелятся.

– Как вас зовут? – Доктор нажал кнопку диктофона.

– Мария Антоновна… – голос пациентки звучит не громче компрессора в аквариуме, стоящем в углу кабинета.

– Вы спите?

– Да… – Зрачки под закрытыми веками задвигались.

– Как ваше имя?

– Маша…

– Сколько тебе лет, Маша? – Доктор привстал с кресла.

– Семь…

– С кем ты живешь? – голос доктора родной и мягкий, Маша знакома с ним тысячу лет.

– С родителями и братиком… – Маше тепло и уютно в плюшевой тьме, она поведает все этому голосу.

– Как зовут братика?

– Коля… – губы Маши тронула улыбка.

– Что с вами случилось, Маша? На самом деле?

– А-а-а-а! – Во тьме загорелись два зеленых огонька, совсем рядом послышалось утробное рычание, запахло псиной. – Не надо, пожалуйста!

– Ты спишь, Маша! – Тьму прочертила бесшумная молния. – Ты спишь?

– Да… – Снова темно и тепло, как под одеялом прохладной летней ночью в гостях у бабушки.

– Что тебе снится?

– Камышевский. Володя. – Что-то заелозило снаружи, но бабушкино одеяло надежно хранит Машу. – Мы играем в войну. Галина Федоровна устроила нам игру. Мы обороняем старую больницу, только это не больница, а Брестская крепость. Правда, правда! – Голос молчит, но он здесь, он рядом, свернулся клубком, словно большой добрый кот. – Мы идем с Володей к пулемету. Володю ранили в ногу, он смешно хромает и похож на собачку в своей черной футболке с серыми буквами. Нет, нет… туда нельзя, я не хочу! – Под одеяло проник сквозняк. – Он тащит меня на второй этаж. Шепчет на ухо. Его губы горячие. Его пальцы… Нет! Он говорит, что никому не расскажет, что хочет лишь посмотреть. Он трогает меня… – Сквозняк усилился, превратившись в снежный буран, поглощающий все живое, все голоса, всех котов, всех девочек.

– Ты спишь, Маша! Ты спишь?

– Да… – Вокруг снова уютный плюш.

– Где Коля?

– Все мальчишки плохие, все гадкие! – Маша закрыла лицо ладошками.

– Что с ним случилось? – голос настойчив.

– Они все гадкие, все! – Маша скинула одеяло, она не боится тьмы, не боится бурана, она сама тьма и буран. – Я спасла брата от гадости, спасла, пока еще было можно, пока он не вырос! Коля не хотел ехать, он боялся папы, тогда я придумала котенка, он трусил, а я сказала, что брошу его там, если он не пойдет со мной наверх!

– Ты спишь, Маша! – Голос наполнял каждую клеточку, подчинял себе воспаленный разум. – Ты спишь?

– Да… – Ей приснилось нечто жуткое, но голос прогнал кошмар из памяти, остался только плюш и одеяло.

– Сейчас ты проснешься.

Мария Антоновна заворочалась на кушетке…

⁂

– Здравствуйте, Ольга! – доктор улыбнулся.

Она вошла и осмотрелась. Кабинет смахивал на люкс в шикарной гостинице.

– Садитесь, – вежливый кивок на кожаное кресло.

Ольга присела на краешек, точно попала в лепрозорий.

– Как мама? – вопрос прозвучал буднично.

– Острая стадия скоро пройдет, и вы сможете навестить ее.

– Да, конечно, – снова штампованная фраза.

– А как дела у Петра? – поинтересовался доктор.

– Спасибо, кошмары почти не мучают. – Ольга закрыла глаза.

Сколько подобных историй слышали эти стены? Может ли быть здоровым психиатр? А патологоанатом?

– Простите?.. – задумавшись, она не расслышала фразу.

– Я говорю, вам повезло, – повторил доктор.

– Наверное… – В голосе Ольги усталость перегоревшей лампочки. – Все эти годы она врала мне. Я заезжала в наш старый двор – мы переехали, когда я была маленькой – так вот… – Ольга запнулась, как ребенок, ругнувшийся в присутствии взрослого. – Мамин брат погиб оттого, что упал с большой высоты. Собаки, наверное, пришли позже… про них никто не помнит.

– Ваша мама искренне верила во все, что говорила.

– Да, но… пес… – Ольга помедлила. – Неужели окрас совпал? Ведь так не бывает.

– Не было никаких собак. – Доктор постучал указательным пальцем по лбу. – И котенка тоже. Это форма самозащиты. Если бы щенок, которого вы завели, оказался рыжим, одежда мальчика была бы иной. Фобия вытеснила и пережитое, и содеянное, а щенок стал катализатором.

– В голове не укладывается. Там были взрослые, Галина Федоровна…

– Сколько детей пошло играть? Целый двор: десять, а может, и двадцать человек. Ваша мама могла просто вести себя тише остальных, и учительница списала все на обычную усталость. А потом подсознание вытеснило случившееся.

– Да, – кивнула Ольга. – Сколько помню, мама всегда не любила собак. Не боялась, а именно не любила. До агрессии. Не думала, что такое бывает. Сыну вот решили подарить…

– Наш мозг по-прежнему самая большая загадка. – Доктор включил электрический чайник и положил в чашки яркие пакетики. – Все могло сложиться иначе, родись у вас девочка. Но не вините себя. Кто знает, когда и как проявилась бы ее детская травма снова. Кстати, а ваш отец, где он сейчас? – Доктор протянул Ольге чашку, пахнущую жасмином.

– Он погиб. – Вместе с этими словами к женщине пришло понимание, опустошающее, как чумной мор. – Несчастный случай. Дома. – Она поставила чашку на столик.

Доктор посмотрел пристально и ничего не ответил.