Текст книги "На горбатом мосту"

Разрушение фабрики

 
В ворота
с нетерпеливым урчанием
врываются грузовики,
чтоб после,
взрёвывая от натуги,
переваливаясь и оседая,
словно бы озираясь,
ползти потихоньку обратно.
Из-под их бортов
сочится капля за каплей,
течёт по асфальту,
струится
сухая кирпичная кровь.
За воротами
с лязгом и скрежетом
огромная челюсть
жадно вгрызается
в тёмно-красную плоть,
в бесстыдно разодранные,
вывернутые наизнанку
потроха перекрытий.
Рушится всё.
В грохочущем воздухе виснет
красно-бурый туман,
мелькают чёрные тени.
Азарт разрушения
перерастает в экстаз,
почти что в истерику.
Слитный
механический вопль
раскаляется до нестерпимого визга
и обрывается.
В обморочной тишине
среди праха осевшего,
среди мёртвых обломков
кирпича и железа
заводская труба
отчаянно тянется к небу.
А в окна
последней стены,
отделяющей
одну пустоту от другой,
удивлённо заглядывает
осколок лазури.
 

«Неужели и меня не беды…»

 
Неужели и меня не беды
Источили, но обычный быт?
Неужели тихую победу
Одержала мелочность обид?
 
 
Неужели жизнь меня догнала?
Так легко берущая разбег,
Неужели это я устало
Не смотрю из-под набрякших век,
 
 
Но украдкой, как-то воровато,
Взглядываю в небо, где горя
Отражённым пламенем заката,
Плавится осколок фонаря?
 
 
Неужели я за чашку чая,
За кусок из общего котла,
Перемен в себе не замечая,
Право первородства продала?
 

«Падаю слётком из обжитого гнезда…»

 
Падаю слётком из обжитого гнезда
Не зная куда —
К небу, или же камнем – вниз…
«Вернись! Вернись!» —
Кричит, в комочек сжавшись, душа.
Почти не дыша,
Падаю.
А всему виной
За спиной
Крылья – им не терпелось в полёт.
И вот
Падаю, моля их, чтоб не подвели —
Раскрылись у самой земли.
 

«Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи…»

 
Тщетно отряхиваясь от бытовой шелухи,
Кажется, в ночь с воскресенья на понедельник,
Я поняла, что рай – это место, где можно писать стихи
И никто не подумает даже, что ты – бездельник.
 
 
Там, в раю, моя фляжка всегда полна
Свежей водой, и, что особенно важно,
Там для меня есть время и – тишина
И карандаш, как посох в пустыне бумажной.
 
 
Можно идти, оставляя чуть видный след,
Вырвавшись из коридоров и кухонь душных…
Самое главное: там начальников нет —
Добрых, злых, жестоких, великодушных.
 
 
И вот, когда недожаренные петухи
Готовятся клюнуть, ибо в окне – светает,
Я думаю, рай – это место, где можно писать стихи,
Подозреваю, что там их никто не читает.
 

«Отец мой был похож на волка…»

 
Отец мой был похож на волка —
И сед, и зол, и одинок.
Лишь на руке его наколка —
Раскрывший крылья голубок.
 
 
Нелепо и довольно криво
Он всё летит из дальних стран,
Где сильный, молодой, красивый,
Мой батя не от водки пьян.
 
 
Где мать жива. А я, быть может,
В проекте или даже – нет.
Где лёгкие тихонько гложет
Дымок болгарских сигарет.
 
 
И, напрочь забывая лица,
Сквозь морок, суету и тлен
Я снова вижу эту птицу,
Летящую средь вздутых вен.
 
 
И в зеркале заворожённо
Ловлю который раз подряд
Всё тот же странно-напряжённый,
Неуловимо волчий взгляд.
 

«Дымной тенью, тонкой болью…»

 
Дымной тенью, тонкой болью
С явью сон непрочно сшит…
Привкус горечи и соли —
Одинокий воин в поле
За судьбой своей спешит.
 
 
Словно бы неторопливый
Мерный бег, широкий мах.
Птица стонет сиротливо,
Тускло вспыхивает грива,
За спиной клубится прах.
 
 
Бесконечен щит небесный,
Безвозвратен путь земной —
Обречённый и безвестный…
Голос ветра, голос бездны,
Голос памяти иной.
 
 
Воин в поле одинокий,
Дымный морок, млечный след…
Гаснут сумерки и сроки,
В омут времени глубокий
Льёт звезда полынный свет.
 

«Бредут в ночи, дорог не разбирая…»

 
Бредут в ночи, дорог не разбирая,
Кружат, своих не ведая путей,
Слепые миражи земного рая —
Больших идей и маленьких затей,
 
 
Сквозь вечный марш уценки и усушки,
Где лай собак страшней, чем волчий вой,
Где пролетарий над гнездом кукушки
Похмельною качает головой.
 
 
Сквозь песню, где баян доносит тихо,
Кому – неважно,
Колкий звёздный жмых,
Любимый город, дремлющее лихо,
Мерцающая речь глухонемых,
 
 
Насущный хлеб, чуть влажный на изломе,
Обломки кирпичей, осколки слов —
Смешалось всё, как в чьём не помню доме,
В сияющей бездомности миров,
 
 
Рождений и смертей, летящих мимо,
В беззвучном вопле обречённых «Я»…
И лёгкость бытия невыносима,
И неподъёмен груз небытия.
 

«Фото на память. Пожалуйста, лица светлее…»

 
Фото на память. Пожалуйста, лица светлее,
Шире улыбки. Быть может, бумага истлеет
Позже, чем наши тела. И в игре светотени
Чуточку дольше продлится пускай не мгновенье —
 
 
Доля мгновенья, мерцавшего первоначально
В пойманном взгляде до сердцебиенья реально,
И перед тем как растаять, знакомые лица
Смогут во вспышке хотя бы на миг воплотиться.
 
 
Прятки со временем – в этой игре мы неловки,
Наше лукавство наивнее детской уловки…
Я улыбаюсь, как будто мне вовсе не страшно
Плыть через море житейское в лодке бумажной.
 

«Когда революция выжрет своих…»

 
Когда революция выжрет своих
Детей – романтичных убийц, поэтов,
Идеалистов и память о них,
Что называется, канет в Лету,
 
 
Когда уйдут её пасынки – те,
Которые, выйдя откуда-то сбоку,
Ловят рыбку в мутной воде
И поспевают повсюду к сроку,
 
 
Когда сравняются нечет и чёт
И козырь – с краплёною картой любою
И обыватель вновь обретёт
Счастье быть просто самим собою,
 
 
Когда добродетели, и грехи,
И неудобовместимые страсти,
В общем раздутые из чепухи,
Станут нам непонятны отчасти,
 
 
Когда перебродит в уксус вино
И нечего будет поджечь глаголом,
Придёт поколение next. И оно
Выберет пепси-колу.
 

Parabellum[4]4
  Готовься к войне (лат.).


[Закрыть]

 
Хочешь мира – готовься к войне. И нагрянет война,
Просыпаясь в сердцах и в холодных умах вызревая,
Кровь рифмуя с любовью, подыскивая имена
Для грядущих смертей и горнистов своих созывая.
 
 
Старый мех разорвёт молодое, шальное вино,
И прольётся на землю, спеша утолить её жажду.
И зерно прорастёт, и созреет лоза всё равно,
Чтоб обратно на чёрную землю пролиться однажды.
 
 
Хочешь мира – готовься к войне. И нагрянет война.
И скуластый кочевник, обветренный и пропечённый,
Каменеет в седле и осаживает скакуна,
Прозревая в веках град неведомый, но обречённый.
 

Домик станционного смотрителя

 
До булыжного гулкого дна
Выжжен двор золотистым потоком,
И глядит в вышину – глубина
Из колодезя пристальным оком.
 
 
– Разрешите водицы набрать?
– Вон колонка, сто метро от силы.
– Извините, такая жара…
– Не положено пить из могилы.
– Из могилы? При чём тут вода?
– В ту войну здесь был лагерь для пленных,
А умерших бросали – сюда.
– Как бросали?
– Да обыкновенно.
Вы зашли бы в музей… А вода —
Так колонка и впрямь за оградой.
Разумеется, чистили. Да…
В стирку – можно, а в пищу – не надо.
Вот как раз – для крылечка: народ…
Натоптали… —
 
 
и ворот железный
Застонал, опуская ведро,
Словно душу, в разверстую бездну.
 
 
И наполнив скорбями – назад,
В высоту, чтоб над миром, над стоном
Ослепительно и отрешённо
Бездна бездне взглянула в глаза.
 

«Разворачивают знамя…»

 
Разворачивают знамя,
Распрямляют поясницы
Люди с явными следами
Вырождения на лицах.
 
 
И выплёвывают губы
Зло, а всё же по-холопьи
Перемолотые грубо
Бледных слов сырые хлопья.
 
 
То ли небо стало уже,
То ли вход туда – дороже,
То ли это просто в душах
Замутился образ Божий.
 

Инвалид

 
Никто не знает, был ли он в Афгане,
В чужих горах глотал чужую пыль,
А может быть, по пьяни и по дряни
Свалился под шальной автомобиль.
 
 
Нет разницы… Так будем здравы, братцы!
Нам некогда. Мы, взглядами скользя,
Шагаем по стране, где зарекаться
Ни от сумы, ни от тюрьмы – нельзя.
 

«Я хочу отдохнуть в романтично-тенистом саду…»

…А у самой дороги – прохладный

И тенистый раскинулся сад.

А. Блок

За этот ад,

За этот бред,

Пошли мне сад…

М. Цветаева

 
Я хочу отдохнуть в романтично-тенистом саду,
Пусть он будет банально красивый, зачитанно-книжный.
Я пройду, не спеша, между сонных деревьев к пруду
Сквозь сиреневый сумрак, таинственный и неподвижный.
 
 
Я хочу отразиться в мерцании тихой воды.
И отмыться от пыли, от едкого чёрного пота,
И поверить, что больше не будет ни зла, ни беды,
И никто не предаст, и никто не предъявит мне счёта.
 
 
Но когда наконец я усну в этом дивном саду,
То сквозь шорох листвы, сквозь росистую тонкую проседь
Просочится рассвет, на котором спокойно уйду,
Даже если отпустят грехи и остаться попросят.
 

«Осколок бутылки, ровно вечность назад…»

 
Осколок бутылки, ровно вечность назад
Разбитой в одном вполне симпатичном притоне,
Впивается в руку. И, опуская взгляд,
Ты видишь, как время течёт по твоей ладони.
 
 
Масштаб исчезает, сжимая в точку века.
Там, где была глубина, становится мелко.
Мгновенья и впрямь свистят и свистят у виска,
Причём в обе стороны. Такая вот перестрелка.
 
 
Ты понимаешь: да, без потерь не уйти —
Слишком уж явно сквозит холодок за спиною.
Очень хочется выжить, как ни крути.
Даже если – буквально любой ценою.
 
 
И вот тогда, прекратив утомительный счёт
Потенциальных смертей, пролетающих мимо,
Ты распрямляешься – и шагаешь вперёд
Лишь потому, что вперёд идти – необходимо.
 

«Без обвинений и высоких слов…»

 
Без обвинений и высоких слов
Мне воронёный ствол упрёт в затылок
Эпоха рынков, нищих стариков,
В кошёлки собираемых бутылок.
 
 
Эпоха, где уже не на кресте —
На поручнях промёрзлого трамвая
В раздавленной телами пустоте,
Распяв, тебя сейчас же забывают.
 
 
Где, как во сне, без голоса кричать
И погибать в слепом бою без правил,
Где горького безумия печать
На лоб горячий кто-то мне поставил.
 
 
Где получувства точат полужизнь,
И та привычно и почти не страшно,
С краёв желтея, медленно кружит
И падает в архив трухой бумажной.
 
 
Где время, обращённое в песок,
Сочится, незаметно остывая,
И отбывает слишком долгий срок
Душа – на удивление живая.
 

«Ты нынче мне приснился. Мы с тобою…»

 
Ты нынче мне приснился. Мы с тобою
Всё спорили о чём-то. Но о чём?
Никак не вспомнить… Яростным прибоем
Вскипало время за моим плечом
 
 
И опадало. И вскипало снова,
И, словно на пустынном берегу,
Со словом беспощадно билось слово,
Не зная милосердия к врагу.
 
 
Любые компромиссы отвергая,
Сжигая этот грешный мир дотла,
Мы спорили. И женщина другая
Тебя спокойно к ужину ждала.
 
 
Срывая за личиною личину,
Пылая гневом, праведным вполне,
Мы спорили. Спешил другой мужчина
С работы – как всегда – домой. Ко мне.
 
 
И тикали часы. Чужие дети
Росли. Горел огонь, текла вода.
И лишь слепые спорили о свете,
Которого не знали никогда.
 

«А мне говорили: уйдёт любовь…»

Когда уходит любовь – начинается блюз.

Из песни)

 
А мне говорили: уйдёт любовь —
И сразу начнётся блюз.
Когда навсегда уходит любовь,
Тогда начинается блюз.
И я рифмовала с любовью – кровь,
И с трусом – пиковый туз.
 
 
И вот она наконец ушла,
А может быть – умерла.
Не оборачиваясь, ушла,
И где-нибудь умерла.
Я вроде бы слышала всплеск весла —
Такие вот, брат, дела.
 
 
И я напряжённо слушаю ночь,
И в ней – чужие шаги.
Слушаю, как замирает ночь,
Вбирая в себя шаги.
И стрелки, пытаясь вырваться прочь,
Описывают круги.
 
 
На крыше соседнего дома куст
Поймал ветвями луну.
Чёрный и тихий, как невод, куст
Из неба тянет луну.
А я всё пытаюсь услышать блюз,
Но слышу лишь тишину.
 

«Вот улица и ты здесь жил когда-то…»

 
Вот улица и ты здесь жил когда-то.
Вот улица твоя… Как хорошо!
Ничто не сдвинулось ни на вершок —
Всё те ж дворы и той же формы пятна
На тех же стенах. Перезвон трамвая
Всё тот же. Так же пачка сигарет
В моём кармане… Но чего-то нет,
Чего-то, безусловно, не хватает.
Быть может, воробья? Да, воробья,
Который бы купался в этой луже.
Нахальный, звонкий, он здесь очень нужен,
Его уже как будто вижу я.
Два грузчика расслабленно толкают
Тележку. С приговоркой «ё-моё»,
С невнятным матюгом в небытиё
Они за поворотом исчезают.
Вот битое стекло. Я отражаюсь
В осколках и, взглянув из-под ресниц,
Мелькаю тенью среди спин и лиц
И в каждой подворотне растворяюсь.
Мне здесь не страшно. Этот мир – он мой,
Со мною ничего в нём не случится.
Вот улица, она давно мне снится,
Вот боль моя, она всегда со мной.
 

«В ушедшем и несбывшемся, в небывшем…»

 
В ушедшем и несбывшемся, в небывшем
Простишь ли мне
Мелодию, которую мы слышим
Ещё во сне,
На полустанках, станциях, причалах
В последний час —
Мелодию, которая звучала,
Но не для нас,
Сквозь суету базара и вокзала,
Сквозь плеск весла —
Мелодию, которая спасала,
Но не спасла.
Простишь ли звук негромкий и несмелый
И, может быть,
Ещё простишь мне то, что я сумела
Тебя простить.
 

«Ветер – безумный дворник…»

 
Ветер – безумный дворник,
Беглый, хмельной острожник,
Всех чердаков затворник,
Вечно слепой художник.
 
 
Брови нахмурит гневно,
Спрячет смешок лукавый…
Взмахи метлы – налево,
Взмах топора – направо.
 
 
Шлёпая мокрой кистью,
Тонко рисуя тушью,
Ветер подхватит листья,
Ветер подхватит души.
 
 
И закружит незряче
Улицей, переулком
По-стариковски плача
У подворотни гулкой.
 
 
Дуя в свирель напевно,
Лязгая жестью ржавой…
Душу мою – налево,
Душу твою – направо.
 

«Пёс пролаял зло и сипло…»

 
Пёс пролаял зло и сипло
И умолк. Ты крепко спишь.
Друг мой, друг мой, полночь сыплет
В закрома сухую тишь.
 
 
Возле самого порога
В связке звякнули ключи…
Друг мой, друг мой, ради бога!
Ради бога, не молчи!
 
 
Потому что так тревожны
Эти тёмные дома,
Потому что, знаешь, можно
В тишине сойти с ума.
 
 
Словно чёрная корова,
За стеной вздыхает ночь.
Только голос, только слово
Мне б могли ещё помочь.
 
 
Ведь в моей безмолвной муке,
Там, где горше дёгтя – мёд,
Кто, скажи мне, на поруки
Душу грешную возьмёт?
 

«Скажи, куда мне спрятаться, скажи…»

 
Скажи, куда мне спрятаться, скажи,
От жалости слепой куда мне деться?
Пролётами цепляются за сердце
Стекающие с лифта этажи.
 
 
И тянутся канаты, провода
(Мгновение – и полутоном выше)
Туда, где голубям не жить под крышей
И ласточкам не выстроить гнезда,
 
 
Где ты меня давным-давно не ждёшь,
Где скомкано пространство в снятых шторах…
По лестнице – шаги, у двери – шорох,
И им в ответ – озябших стёкол дрожь.
 
 
Где паучок безвременья соткал
Из памяти и тонкой светотени
Раскидистую сеть для отраженья,
Не меркнущего в глубине зеркал.
 
 
Где контуры портрета на стене
Ещё видны в неверном лунном свете
И наши неродившиеся дети
Спокойно улыбаются во сне.
 

«…Так и я бы хотела…»

Я хотела бы жить с вами в маленьком городе,

Где вечные сумерки и вечные колокола…

М. И. Цветаева

 
…Так и я бы хотела,
только без вас,
где-нибудь в Порхове
или, к примеру, Изборске
жить
от зарплаты и до зарплаты,
трудиться
в районной больничке
доктором.
Работать, как лошадь,
уставать, как собака,
иногда,
случайно услышав
единственный колокол,
вздрагивать,
молча креститься,
не вспоминать ни о чём.
И я бы хотела,
но
многовато условностей,
разных мелких помех…
Нет,
красивого жеста
не выйдет.
Да и в конце-то концов,
какая мне разница,
где
встречать свои вечные сумерки.
 

«Сквозь темноту, сквозь тишину…»

 
Сквозь темноту, сквозь тишину,
Над прошлым счастьем и виною
Я робко руки протяну
К любимым, к позабытым мною,
 
 
Пред кем пожизненно в долгу.
И, может быть ещё продлиться
К ним памятью живой смогу —
Услышать смех, увидеть лица.
 
 
Чтоб каждому сказать «прости»
И полные горячей соли
Глаза, как вёдра, понести
На хрупком коромысле боли.
 

«По чьему приговору умирают миры?..»

 
По чьему приговору умирают миры?
За дощатым забором золотые шары
Нагибаются, мокнут и в пустой палисад
Непромытые окна равнодушно глядят.
 
 
Тёмно-серые брёвна, желтоватый песок,
Дождь, секущий неровно, как-то наискосок,
Мелких трещин сплетенье, сизый мох на стволе
И моё отраженье в неразбитом стекле.
 
 
Это память чужая неизвестно о чём
Круг за кругом сужает и встаёт за плечом,
Это жёлтым и серым прорывается в кровь
Слишком горькая вера в слишком злую любовь.
 
 
Слишком ранняя осень, слишком пёстрые сны,
Тени меркнущих сосен невесомо длинны,
И прицеплен небрежно к отвороту пальто
Жёлтый шарик надежды непонятно на что.
 

«Ангел мой, ты когда-нибудь мне простишь…»

 
Ангел мой, ты когда-нибудь мне простишь
Глупые рифмы, мелочные обманы,
Висельный юмор, мёртвую рыбью тишь,
Резкий вскрик расстроенного фортепьяно,
 
 
Эти попытки прошлое разжевать,
Вывернуться, слова языком корёжа…
То-то смешно: всю жизнь за любовь воевать,
Чтоб изнутри взорваться потом от неё же.
 
 
Ах, мой ангел, дивно любовь хороша —
Света светлее, неуловимей тени…
Надо было с детства ею дышать
И привыкать к перепадам её давленья.
 

«Что остаётся, если отплыл перрон…»

 
Что остаётся, если отплыл перрон,
Сдан билет заспанной проводнице?
Что остаётся? Казённых стаканов звон,
Шелест газет, случайных соседей лица.
 
 
Что остаётся? Дорожный скупой уют,
Смутный пейзаж, мелькающий в чёткой раме.
Если за перегородкой поют и пьют,
Пьют и поют, закусывая словами.
 
 
Что остаётся, если шумит вода
В старом титане, бездонном и необъятном,
Если ты едешь, и важно не то – куда,
Важно то, что отсюда и – безвозвратно?
 
 
Что остаётся? Видимо, жить вообще
В меру сил и отпущенного таланта,
Глядя на мир бывших своих вещей
С робостью, с растерянностью эмигранта.
 
 
Что остаётся? Встречные поезда,
Дым, силуэты, выхваченные из тени.
Кажется – всё. Нет, что-то ещё… Ах да! —
Вечность, схожая с мокрым кустом сирени.
 

Картина

 
В Никольском храме древнего Изборска
Картина есть. Иконою назвать
Её едва ли можно: змей огромный
Среди багряно-дымных языков
Бушующего пламени разлёгся,
Свиваясь в кольца и разинув пасть.
По телу змея, словно по дороге,
Влачатся к пасти грешники: цари
В роскошных багряницах вперемешку
Со скрюченной и злобной нищетой,
Разбойники, купцы, прелюбодеи,
Транжиры, игроки и гордецы,
Лжецы, чревоугодники, блудницы,
Блестящие придворные, скупцы,
Жестокие воители в доспехах,
Архиереи в митрах… И у всех
Отчаянье на лицах и покорность.
И каждый одинок и обречён
В потоке бесконечном, беспрерывном
И безнадёжном. А со всех сторон
Несчастных окружает нечисть: бесы
С бичами и трезубцами. Они
Бодры, неумолимы, мускулисты.
Напоминают лагерный конвой —
Собак и автоматов не хватает
Для сходства абсолютнейшего. В той
Наивной аллегории всё ясно
И канонично, в общем-то, вполне.
Когда бы не деталь: одна из грешниц
Споткнулась, обессилев. На неё
Бичом конвойный тут же замахнулся.
Локтём закрыла женщина лицо,
Пытаясь защититься от удара
И скорчилась. Нет в этом ничего
Необычайного. Но вот мужчина,
Идущий рядом… Крепко обхватив
Одной рукой несчастную за плечи
И наготу её прикрыв плащом,
Другой рукой он резко замахнулся
На беса. На охранника! Лицо
Его сурово, даже тени страха
На нём не отражается. Глаза
Глядят упорно, гневно прямо в харю
Бесовскую. И кажется, что тот
Слегка растерян от сопротивленья
Нежданного… Но что хотел сказать,
Что показать хотел безвестный мастер,
Нарушивший канон?
А может быть,
К Всевышнему воззвал он дерзновенно,
Моля приговорённым даровать
Надежду на спасенье?..
В самом деле —
Прошедший человеческим путём,
Сполна познавший все его тревоги,
Сомнения, тоску и смертный страх,
Неужто не спасет того, кто даже
За смертною чертою сохранил
Достоинство в себе и состраданье,
Остался человеком даже там,
Где человеком быть нельзя?
Неужто
Закон и справедливость больше, чем
Господне милосердие? Не может
Такого быть…
Дерзай же, мастер! И
Моля о нас, вовек не отступайся!
Да отворят стучащемуся!..
 

«И всё-таки бредёшь, бредёшь устало…»

 
И всё-таки бредёшь, бредёшь устало
Сквозь тьму страстей и равнодушья муть.
Так много званых, избранных так мало.
И ночь длинна. И страшно долог путь.
 

«Этот запах весны, он всегда горьковато-тревожен…»

 
Этот запах весны, он всегда горьковато-тревожен,
И мучительно щедр, и никем не испит до конца.
Надышись допьяна – осень наши грехи подытожит,
И баланс подведёт, и, расчислив, остудит сердца.
 
 
В нежной страсти черёмух, в медвяных соцветиях клёнов,
В трепетании листьев и в медленном вальсе стволов
Вечно юная жизнь, улыбаясь светло и влюблённо,
Возрождается вновь отступающей смерти назло.
 

«Из шалманчика слышится ретромотив…»

 
Из шалманчика слышится ретромотив
О любви, о тумане-дурмане…
Я взяла бы вина, только весь мой актив —
Сигареты да спички в кармане.
 
 
Закурю, безвозвратно здоровье губя,
Обгоревшую спичку сломаю
И меж двух торопливых затяжек себя
На желании странном поймаю:
 
 
Пусть не я, но хоть кто-то, грамм двести спросив,
Под мотивчик, что так человечен,
Будет всеми любим, бесконечно красив,
Обаятелен, весел, беспечен.
 

«Получив от судьбы приблизительно то, что просил…»

 
Получив от судьбы приблизительно то, что просил,
И в пародии этой почуяв ловушку, издёвку,
Понимаешь, что надо спасаться, бежать, что есть сил,
Но, не зная – куда, ковыляешь смешно и неловко.
 
 
Вот такие дела. Обозначив дежурный восторг,
Подбираешь слова, прилипаешь к расхожей цитате.
Типа «торг неуместен» (и правда, какой уж там торг!),
Невпопад говоришь и молчишь тяжело и некстати.
 
 
А потом в серых сумерках долго стоишь у окна,
Долго мнёшь сигарету в негнущихся, медленных пальцах,
Но пространство двора, водосток и слепая стена
Провисают канвою на плохо подогнанных пяльцах.
 
 
Перспективу теряют и резкость и странно-легко
Истончаются, рвутся, глубинным толчкам отвечая…
И вскипает июль. И плывёт высоко-высоко
Над смеющимся лугом малиновый звон иван-чая.
 

«Как ты нелеп в своём мученическом венце!…»

…и Цинциннат пошёл среди пыли и падающих вещей… направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему.

В. Набоков. «Приглашение на казнь»

 
Как ты нелеп в своём мученическом венце!..
Нужно было тренировать почаще
Общее выражение на лице,
Притворяться призрачным, ненастоящим.
 
 
Шаг с тропы – и проваливается нога,
Чья-то плоская шутка – мороз по коже.
Каждое утро – вылазка в стан врага.
Вечером жив – и слава тебе, Боже!
 
 
Осторожнее! Ведь и сейчас, может быть,
Жестом, взглядом ты выдаёшь невольно
То, что ты действительно можешь любить,
То, что тебе в самом деле бывает больно.
 
 
Вещи твои перетряхивают, спеша.
Что тебе нужно? Ботинки, штаны, рубаха…
Это вот спрячь подальше – это душа,
Даже когда она сжата в комок от страха.
 
 
Над головами – жирно плывущий звук:
Благороднейшие господа и дамы!
Спонсор казни – салон ритуальных услуг!
Эксклюзивное право размещенья рекламы!
 
 
И неизвестно, в самый последний миг
Сгинут ли эта площадь, вывеска чайной,
Плаха, топор, толпы истеричный вскрик —
Весь балаган, куда ты попал случайно.