Текст книги "На горбатом мосту"

 
а теперь
я не уверен что
небо уже голубое что
старики простирая
костистые руки
ищут какой-нибудь выход
иногда умирают
кто их защитит
от клеветы
и обманов
 
 
приятель мне обещал
подумать на эту тему
 

 
к иным людям
озеро необычности
приходит во сне
 
 
иным людям
золотые ворота
преграждают путь
к неотвратимой тьме
 
 
иные люди
глядят на тебя
глазами чужих зеркал
 
 
с иными людьми
просто поубивал бы
этих иных людей
хоть тебе кажется
что всего можно бы избежать
ещё до первого крика
прежде чем китч
пространства и времени
тебя уберёт как свидетеля
конца вот этой эпохи
 

 
мир маэстро Моцарта
замкнут в домике жёлтом
под номером три по Гетрайдегассе
 
 
в альбомах несколько записей
какие-то ноты, портреты
и прядка волос —
учёные определили
что тридцатишестилетний Вольфганг Амадей
умер от старости
 
 
музей не дорос и до пяток маэстро
даже табличка у входа
прячется в тесноте
барочных фронтонов
и
классических фризов
 
 
из стеклянных витрин магазинов
уродливые манекены
в элегантных костюмах и платьях
поглядывают
на азиатских туристов
и польских бедняг
что на последние шиллинги
покупают чёрствые булки
в дешёвейших лавках
а невдалеке
торгуют прямо на улице
венками из ивы
портретами в рамочках
 
 
о завтрашнем дне никто и не думает
а местные жители
приходят
уходят
смеются над нашими
желаньями странными
всем обладать
всё сделать своим
 
 
мир маэстро Моцарта
упорно напоминает нам
симфонию Пасторальную
переходящую
в собственный Реквием
 

Рафаилу Орлевскому

 
Кем были люди
которым обязаны мы своим появленьем на свет?
Наши способности,
черты наших лиц —
откуда взялись?
Это в юности нас не волнует.
А позже,
когда отойдут уже деды и бабки,
когда уж отходят
матери и отцы,
так ни о чём и не спрошенные, —
внезапно мы понимаем,
что в век информации
обо всём возможно узнать,
кроме элементарного —
откуда я есть.
Наши предки,
пытавшиеся заглянуть
в далёкое будущее,
могли лишь предполагать.
Но мы-то о них могли бы и знать в самом деле.
Изумлённые общностью —
неужели же все мы оттуда,
из дома того,
почти что совсем разорённого? —
ходили б вокруг,
в окна заглядывали,
вслушивались,
пытаясь понять
то, чего не дано нам увидеть, —
бег времени.
Но тот, кто не помнит прошлого,
тот не имеет и будущего,
хоть бы и твердил постоянно всё те же слова.
На пути человек
встречает различные камни.
Одни тащит с поля,
другие же – собирает,
чтобы понять, чтобы построить дом.
 
 
Ведь камень – твёрдый и вечный.
 

Кшиштоф Гонсяровский

 
По всей квартире, по
стенам и по потолкам
бродит ночами
моя старая
голая
пишущая машинка,
выстукивая каждый раз
обрывки фраз:
неодолимость одиночества…
тоска неугасимая…
ирония летящих мимо
мгновений бытия…
Всё – лишь слова.
Слова.
Но только лишь такими
словами
и пишутся те долгие, печальные
истории – о жизни
единственной, последней
и
о многократной смерти.
 

 
Через долину
и холм,
по золотистым хлебам,
которые некогда жали
жнецы утомлённые,
моя старая
голая
пишущая машинка
каждый день проезжает
на чёрном тракторе,
взмахивая косой.
И пейзаж
с каждым взмахом
безлюдней.
 

 
Где-то в глубинах
леса, что трудится днём
и ночью,
с утра и до вечера,
с вечера и до утра,
сквозь шум и треск
аппаратуры растений
иногда продирается
нечто,
словно дробь дятла,
нечто,
словно стук топора,
будто бы кто пробирается
к лесу живому.
А это лишь моя старая
голая
пишущая машинка
отвечает так звучно
потерям
деревьев и короедов,
лесовиков и птиц.
 

 
Неужели никогда уж не будет
девятнадцати лет
той прелестной девице?
Спит как мёртвая.
На её белой шейке
синими зубками шрифта
надпись виднеется
типа:
мене, текел, фарес.
А моя старая
голая
пишущая машинка
караулит в углу,
красная вся
и сытая.
 

 
Бредёт усталая крестьянка
пашней,
на велосипеде катит
путеец сонный,
вот аист и коровы
пасутся в горьких росах.
А то чёрное,
тарахтящее,
с торчащими ушами,
по краю ползущее
меж синевою и лугом?
А это всё моя старая
голая
пишущая машинка.
Ловит
пейзажи
для описанья рассвета.
 

 
Нигде, то есть
в поезде
дрожащем, стучащем,
как сердце,
сквозь мрачный пейзаж
детства, юности, зрелости
отъезжаю
с каждым разом быстрее и дальше
от себя.
И моя старая
голая
пишущая машинка
с удовольствием вторит,
вторит прощальным словам,
словно бы мы встречались
лишь
в расставаниях наших.
 

 
Темно. И дождь
не крапает. И ничего
не видно,
не слышно,
но всё же какая-то стычка
явно идёт
в чёрных зарослях.
То моя старая
голая
пишущая машинка,
валяясь в чернильных кустах,
принимает участие
в ночной перестрелке.
 

 
Приближается осень
вечерняя,
полуночная зима.
Заснуть не могу
от частого топота.
То моя старая
голая
пишущая машинка,
надувшись, как ёж,
несёт на колючках
в квартиру
яблоки
с деревьев познания
зла
и добра.
 

 
Мы приехали к морю —
безбрежность его часов
наши ночи и дни
маятником солёным отмеряет,
словно слезами.
Волна за волной,
будто бы знаки вопроса,
с побережья срывают листочки
календаря.
А моя старая
голая
пишущая машинка
бегает босиком
по пляжу,
вытаптывая на песке
тайные знаки
отчаяния.