Текст книги "Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России"

Государственные леса также стали жертвой неопределенности в сфере прав собственности, а местные власти не смогли защитить права государственной собственности. Петр Кох, член Вольного экономического общества, писал в 1809 году, что казенные леса «сделались как бы всем принадлежащими»[88]88
  Кох П. Краткие замечания о начале и успехе лесного управления в России // Труды Вольного экономического общества. СПб., 1809. Т. XI. С. 30. Цит. по: Бейлин И. Г. Очерки по истории лесных обществ дореволюционной России. М.: Гослесбумиздат, 1962. С. 11.


[Закрыть]. Дворяне рубили деревья в казенных лесах как в своих собственных[89]89
  Бульмеринг А. Указания для определения ценности лесов Европейской России по действительной их стоимости // ЛЖ. 1840. № 20. С. 157–158. Цит. по: Бейлин И. Г. Очерки по истории лесных обществ дореволюционной России. C. 12.


[Закрыть]. Отсутствие четких границ между землями разных собственников было лишь одной из многих особенностей российской реальности, которые затрудняли развитие прав собственности на практике. Снова следует отметить, что частная собственность была введена в экономическую систему, работавшую по старым правилам и обычаям. Законодательство о собственности (и идеология права собственности) шло вперед, а механизмы, обеспечивающие применение законов, отставали, что уменьшало способность государства эффективно управлять своими ресурсами.

Похоже, однако, что идеологические и политические основания для усиления дворянских прав собственности были едва ли не более важными, чем экономические мотивы. Этим объясняется настойчивость, с которой Екатерина пыталась укоренить идеи собственности в русском обществе. Россия необычна тем, что именно императрица стала первой, кто писал о праве собственности и старался развить его политически и интеллектуально. Однако императрица не была ни философом, ни юристом. Она интуитивно схватывала основные черты современных ей просветительских доктрин, при этом часто и, возможно, намеренно не обращая внимания на разницу интерпретаций. Заимствуя из разных источников, Екатерина создавала собственную модель права собственности, которая была совместима с самодержавием и полезна ему.

Какая же из существовавших в XVIII веке моделей собственности более всего подходила для целей Екатерины? Идея абсолютного, неограниченного характера собственности, выраженная в реформах 1780‐х годов, весьма схожа с «фанатичной»[90]90
  Fox-Genovese E. Physiocracy and Propertied Individualism // Fox-Genovese E., Genovese E. D. Fruits of Merchant Capital: Slavery and Bourgeois Property in the Rise and Expansion of Capitalism. Oxford: Oxford University Press, 1983. P. 285.


[Закрыть], по выражению Элизабет Фокс-Дженовезе, защитой собственнических свобод французскими физиократами, которые, провозгласив ценности экономического индивидуализма, вместе с тем отрицали связь между собственностью и политическими правами. Как подчеркивала Фокс-Дженовезе, физиократы пытались освободить собственность от всех политических атрибутов, представляя ее как идеальную основу для иерархического социального порядка. Это видение «собственнического индивидуализма» оставляло мало места для общего блага и в этом смысле противоречило другим теориям собственности, которые интерпретировали этот институт как основу общества[91]91
  Ibid. P. 284, 288.


[Закрыть].

В то же время частная собственность являлась ключевой концепцией для доктрины естественного права, которая составляла этическую основу раннего экономического либерализма. Иштван Хонт показал, что в ранних работах Адам Смит, продолжая линию своих предшественников, Гуго Гроция, Пуфендорфа и Локка, обличал атомистическое, асоциальное ви´дение собственности физиократами как негуманное, поскольку оно превращало частную собственность в орудие государства[92]92
  Hont I. Jealousy of Trade: International Competition and the Nation-State in Historical Perspective. Cambridge, MA: The Belknap Press of Harvard University Press, 2005. P. 82. Марк Раев в своем известном анализе идеологии полицейского государства XVII–XVIII веков в России и Германии противопоставил «коллективистские» (communal), антииндивидуалистические и государственнические концепции «социальных прав», которые возникли в камерализме XVII века (и затем повлияли на социальное законодательство континентальной Европы), собственническому индивидуализму Англии. Раев ссылался на всесторонний, подробный анализ развития «социальной идеи» в Европе XVII–XVIII веков в книге Джорджа Гурвича (Gurvitch G. L’idée du droit social. Notion et système du droit social: Histoire doctrinale depuis 17 sciècle jusqu’a fin de 19 sciècle. Paris: Librairie de Recueil Sirey, 1932). См.: Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth– and Eighteenth-Century Europe: An Attempt at a Comparative Approach // American Historical Review. 1975. Vol. 80. № 5. P. 1242 (см. рус. пер.: Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII–XVIII веков: попытка сравнительного подхода к проблеме // Американская русистика. Императорский период. Самара: Самарский университет, 2000. С. 48–79). Кажется, однако, что раскол между индивидуалистическим и коллективистским (или социально-ориентированным) видением не совпадал с границами национальных государств.


[Закрыть]. Основная предпосылка естественного права – «каждый ограничивает свою свободу так, чтобы не стеснять свободу других»[93]93
  Krieger L. The German Idea of Freedom: History of a Political Tradition from the Reformation to 1871. Chicago: University of Chicago Press, 1957. P. 183.


[Закрыть] – подчеркивала сущностно ограниченный характер частной собственности. В отличие от трудов физиократов, ранние работы экономических либералов фокусировались именно на вопросах справедливости, морали и добродетели[94]94
  Исторические исследования собственности в XVIII веке, как показал Дж. Пурди, также рассматривали этот институт в контексте развития общества, интерпретируя собственность как скорее связующий, нежели разъединяющий компонент общественного устройства: Purdy J. The Meaning of Property: Freedom, Community, and the Legal Imagination. New Haven: Yale University Press, 2010. P. 38–39.


[Закрыть]. В тот момент дискуссии о собственности в основном касались проблем голода и бедности, которые ставили в трудное положение защитников неограниченной свободы собственности. В России проблема бедности не представлялась настолько важной, отчасти потому что крестьяне, как предполагалось, были защищены от превратностей природы или помещиками, или государством. Таким образом, моральный аспект в дискуссиях о собственности был значительно менее важным. Частная собственность, как, вероятно, представляла ее себе Екатерина, была даром, а не социальной ответственностью; она была данной государыней привилегией, а не естественным правом.

Иную, весьма отличную от естественного права интерпретацию собственности представляли доктрины раннего европейского консерватизма. Как пишет Джерри Мюллер, ранние консерваторы проповедовали те же ценности, что и философы Просвещения – разум, частную собственность, свободу[95]95
  Muller J. Z. Justus Möser and the Conservative Critique of Early Modern Capitalism // Central European History. 1990. Vol. 23. № 2–3. P. 155.


[Закрыть]. Однако смысл этих понятий был различным. Юстус Мёзер, один из самых известных консервативных мыслителей Германии XVIII века, воспевал священную собственность как символ свободы личности и индивидуализма. Однако в его теории смысл индивидуализма, как и само значение собственности, проистекали из средневекового видения социального порядка, c четко разграниченными сословиями и рангами, разделенными не только уровнем благосостояния, но и наследственными правами. «Свобода» в интерпретации Мёзера идентична чести; собственность тоже оказывается в этом смысле связана с честью, политической свободой и патерналистской властью землевладельцев. Защищая собственность, Мёзер признавал гражданскую ответственность, присущую ей, но это была не ответственность любого собственника перед всем обществом, а долг и обязанность сеньора по отношению к своим слугам и крестьянам[96]96
  См. похожую романтическо-патерналистскую интерпретацию собственности в идеологии рабовладельческого Юга: Alexander G. S. Commodifying Humans: Property in the Antebellum Legal Discourse of Slavery // Alexander G. S. Commodity & Propriety: Competing Visions of Property in American Legal Thought, 1776–1970. Chicago: University of Chicago Press, 1997.


[Закрыть].

Теория Мёзера может показаться в чем-то весьма похожей на идеи его либеральных современников и предшественников. Он считал, что собственность является основой гражданственности и, как и сторонники доктрины естественного права, рассматривал ее как воплощение общественного договора. Существенная разница, однако, заключалась в деталях и риторике. Контракт, о котором писал Мёзер, связывал правителя и дворян-собственников. Работы Мёзера, как мы увидим, создавали весьма своеобразную консервативную концепцию собственности, пронизанную романтизированными понятиями чести и личности и идеализированной привязанностью к объектам владения. В отличие от более гибкой, универсальной и абстрактной либеральной модели, Мёзер утверждал абсолютный характер собственнических прав и выступал против их ограничений.

Этот краткий обзор дискуссий XVIII века о собственности не исчерпывает всего разнообразия значений, заключенных в понятиях «свобода» и «собственность», которые Екатерина использовала часто, но без объяснений. Императрица могла позаимствовать идеи из любого источника. Мы знаем, что в своем «Наказе» она использовала фразы Шарля Монтескьё для описания пользы частной собственности для экономики. В разработке «Наказа» участвовал Семен Ефимович Десницкий, один из двух российских учеников Адама Смита, посещавших его лекции в Глазго; он до конца жизни оставался пропагандистом идей Смита[97]97
  McCaffray S. P. What Should Russia Be? Patriotism and Political Economy in the Thought of N. S. Mordvinov // Slavic Review. 2000. Vol. 59. № 3. Autumn. P. 572–596.


[Закрыть]. Н. С. Мордвинов – автор известной записки о реке Эмбе – также начал свою карьеру при Екатерине с поездки в Англию, вернувшись оттуда поклонником британской политэкономии. Императрица, как установил Марк Раев, читала «Комментарии» Уильяма Блэкстона, хотя, возможно, и пропустила раздел о собственности[98]98
  Raeff M. The Empress and the Vinerian Professor: Catherine II’s Projects of Government Reforms and Blackstone’s Commentaries // Oxford Slavonic Papers: New series. 1974. Vol. VII. P. 24.


[Закрыть]. Политические работы Локка, запрещенные в России, могли дойти до нее в многочисленных интерпретациях, в том числе в теоретических работах о собственности. Реконструировать все источники влияний на взгляды Екатерины по этому вопросу сложно: интеллектуальный ландшафт Европы эпохи Просвещения был очень пестр, и вряд ли получится точно определить место императрицы на этой ментальной карте. Стремясь к достижению нескольких целей одновременно – создать имидж империи как «нормального» государства, заслужить поддержку дворян и решить проблемы экономического управления, – она совмещала противоречивые элементы из разных концепций. Провозглашение свободы частной собственности было заведомо выигрышным политическим и риторическим ходом. В то же время приватизация ресурсов не несла с собой социальных рисков по причине патриархального строя российской экономики, основанной на крепостном праве.

Каковы бы ни были источники вдохновения для императрицы, очень важно подчеркнуть, что провозглашение права частной собственности в России не являлось проявлением либерального мышления, поскольку в XVIII веке (так же как, впрочем, и в XIX) идея частной собственности представляла собой «общее достояние» и «либералов», и «консерваторов». Собственность могла быть истолкована и как наследственная вотчинная привилегия, и как индивидуальное естественное право; представлялось, что она проистекала из монаршей власти или была результатом контракта между членами общества. Хотя историки относят законы о собственности на счет влияния физиократов[99]99
  Pipes R. Private Property Comes to Russia. P. 432.


[Закрыть], похоже, что екатерининские представления о собственности и свободе были близки к идеям Мёзера, который суммировал немецкие теории в своих рассуждениях о связи гражданских свобод с властью государства. В рамках этой доктрины, как показал Леонард Кригер, «монархическое государство было… источником и свободы, и порядка»[100]100
  Krieger L. The German Idea of Freedom. P. 80.


[Закрыть]. В России XVIII века как «свобода», так и «собственность» оказывались неотделимы от власти монарха[101]101
  Кэрол Роуз в критической статье, обращенной к историкам «общего права», которые представляют развитие собственности как стихийный процесс, направленный снизу, напоминает, что ключевую роль в становлении институтов собственности сыграли «просвещенные деспоты» Европы XVIII века. Эти реформы были призваны увеличить доходы государства, а не либерализировать экономический режим. Работа Роуз опровергает либеральный нарратив развития частной собственности, который ассоциирует ее со свободой: «В истории собственности, которая является историей верхов, ассоциация собственности и свободы не более чем случайна» (Rose C. M. Property as the Keystone Right? // Notre Dame Law Review. 1996. Vol. 71. № 3. P. 339).


[Закрыть].

«Нету возможности понять права собственности без вольности»[102]102
  О собственности. Собственноручная недатированная записка Екатерины II // Екатерина II. Избранное / Под ред. А. Б. Каменского, Г. О. Бабковой. М.: РОССПЭН, 2010. С. 232. Я благодарна Галине Бабковой за указание на эту записку.


[Закрыть], – писала Екатерина, самодержец страны, миллионы жителей которой были привязаны или к земле, или к своим владельцам и, соответственно, лишены обеих составляющих этой формулы. Несомненно, реформы собственности являлись частью екатерининского проекта «дарования свобод»: подтверждая свободу дворян от службы, Екатерина очищала право собственности от условий и обязательств[103]103
  О дворянских правах собственности см.: Winkler M. Eigentum, Heiliges Recht! Seele der Gesellschaft! Adel, Eigentum, und Autocratie in Russland um 18. und frühen 19. Jahrhundert // Jenseits der Zarenmacht: Dimensionen des Politischen im Russischen Reich 1800–1917 / Hg. von W. Sperling. Frankfurt am Main. New York: Campus Verlag, 2008. S. 71–97.


[Закрыть]. Петр I не мог бы ввести частную собственность в том смысле, в каком этот термин понимался в России конца XVIII века, поскольку все подданные императора – от самого простого крестьянина до самого величественного дворянина – были несвободны в том или ином отношении, а следовательно, никто из них не обладал неограниченным правом собственности. Пирамидальная структура российского общества XVIII века не позволяла дворянству усиливать свои права собственности в рамках крепостного права. В начале XVIII века крепостные крестьяне владели землей и зданиями (что было строго запрещено в 1730 году), а это означало, что власть собственника-дворянина была ограничена как снизу (поскольку крестьяне сохраняли контроль над некоторыми участками земли и над другими ресурсами), так и сверху (поскольку сама власть дворян над землей происходила из их обязанности служить). Укрепление частной собственности неизбежно усиливало крепостное право. В XIX веке историк Иван Беляев писал, что упразднение обязательной дворянской службы разрушило пирамидальную структуру, которая поддерживала патримониальную систему собственности[104]104
  Ту же идею можно найти у Ричарда Пайпса: Pipes R. Private Property Comes to Russia.


[Закрыть]. С уничтожением обусловленной служением собственности на землю государство потеряло право выступать верховным собственником, тем самым позволив окончательно превратить крестьян в имущество владельцев[105]105
  Цит. по: Каменский А. Б. Крещеная собственность в законодательстве XVIII века // Представления о собственности в российском обществе XV–XVIII вв.: Проблемы собственности в общественном сознании и правовой мысли феодальной эпохи / Под ред. Н. А. Горской и Е. Н. Швейковской. М.: Институт российской истории РАН, 1998. С. 170.


[Закрыть]. Таким образом, свобода собственности, данная дворянам, закрепила несвободу других людей. Россия не была в этом смысле уникальна: введение частной собственности на землю обычно сопровождалось упрощением правил, стандартизацией практик, ликвидацией обычного права и другими мерами не в пользу крестьян[106]106
  См., например: Thompson E. P. Custom, Law and Common Right // Customs in Common. London: Merlin Press, 1991. P. 97–184; а также обширную литературу по реформам собственности в колониальных империях.


[Закрыть].

Екатерининские реформы приноровили российские законы о собственности к европейским нормам, которые, в свою очередь, основывались на римском праве. В сущности, Екатерина романизировала русскую правовую систему, что предполагало прежде всего стандартизацию (римское право ценилось за элегантность и простоту[107]107
  Getzler J. Roman Ideas of Landownership // Land Law: Themes and Perspectives / Ed. by S. Bright and J. Dewar. Oxford: Oxford University Press, 1998. P. 82. Об «изобретении» в XIX веке понятия абсолютного и исключительного права собственности правоведами, которые заявляли, что вывели его из римского права, см.: Birks P. The Roman Law Concept of Dominium and the Idea of Absolute Ownership // Acta Juridica. 1985. Cape Town: Yuta, 1986. P. 1–38.


[Закрыть]). Попытки Екатерины европеизировать русское законодательство неоднократно анализировались историками. Многие утверждали, что введение абсолютных и исключительных прав собственности чрезмерно примитивизировало сложные земельные отношения между государством, дворянами и крестьянами[108]108
  См., например: Эльяшевич В. Б. История права поземельной собственности в России. Paris: Société anonyme imprimerie de Navarre, 1948. Т. 1: Юридический строй поземельных отношений в XIII–XVI вв. С. 383.


[Закрыть]. Как показала Валери Кивельсон, многослойная система земельных отношений в XVII веке допускала, что и крестьяне, и землевладельцы одновременно могли считаться собственниками одного и того же участка земли: «Право собственности на землю не воспринималось как единое, однозначное, необремененное, индивидуальное право. В своих показаниях крестьяне выражают свое понимание множественных, пересекающихся и параллельных уровней собственности…» По словам Кивельсон, описывая свои права на пашни и пастбища, крестьяне использовали тот же глагол «владеть», «обозначающий право собственности и контроль, который они использовали для описания отношения землевладельцев к земле»[109]109
  Kivelson V. Cartographies of Tsardom: The Land and Its Meanings in Seventeenth-Century Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006. P. 84–85 (см. рус. пер.: Кивельсон В. Картографии царства: Земля и ее значения в России XVII века. М.: Новое литературное обозрение, 2012. C. 120–121).


[Закрыть]. В этом смысле введение Екатериной термина «собственность», который был поставлен выше, чем просто владение (то есть факт или неписаное право физического обладания вещью), установило иерархию имущественных отношений, в которой дворяне-землевладельцы были наверху, а крестьяне внизу.

Екатерининскую реформу в этом отношении можно рассматривать как пример переименования, которое, как утверждали Юрий Лотман и Борис Успенский, составляло ключевой элемент культурных и политических преобразований XVIII – начала XIX века в России[110]110
  Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф – имя – культура // Успенский Б. А. Избранные труды. М.: Школа «Языки русской культуры», 1994. Т. 1: Семиотика истории, семиотика культуры. С. 30; Они же. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Там же. С. 235.


[Закрыть]. Слово «собственность» заменило собой целый ряд терминов, описывавших отношения собственности[111]111
  См. анализ словоупотребления в статье Джорджа Вайкхардта: Weickhardt G. G. Pre-Petrine Law of Property.


[Закрыть], и вместе с тем приобрело чрезвычайно важный смысл: собственность стала синонимом власти[112]112
  Алфавитный указатель к первому Полному собранию законов Российской империи, опубликованный в 1830 году, дает прекрасный пример того, как отношения власти переводились на язык собственности. Большинство статей, приведенных под рубрикой «собственность», описывают публичные отношения между крестьянами и помещиками, то есть касаются власти землевладельца по отношению к крестьянам, а не собственности. Однако составители Собрания законов сочли, что эти статьи описывают собственность помещика по отношению к его крестьянам. См.: Собственность // ПСЗ I. Алфавитный указатель. СПб.: II-е отделение Собственной Е. И. В. канцелярии, 1830. Ч. 2. С. 937.


[Закрыть]. Можно утверждать вслед за Э. П. Томпсоном, обличавшим огораживания в Англии, что рационализация отношений собственности упростила гибкую систему обычаев. Однако у Екатерины, жившей в век Просвещения, камерализма и рационализма, вряд ли был выбор. Упрощение и унификация рассматривались как благо, а многообразие местных обычаев – как знак варварства и отсталости.

ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ, ОБЩЕЕ БЛАГО И ДИЛЕММА ЭКСПРОПРИАЦИИ

Вернемся к истории о реке Эмбе и решительной защите прав собственности Н. С. Мордвиновым. Слова Мордвинова можно рассматривать как торжество екатерининских идей: ее реформы открыли пространство для дебатов о собственности и побудили российских интеллектуалов принять участие в дискуссиях. Обдумав преимущества собственности, ее историческое развитие и функционирование в обществе[113]113
  Третьяков И. А. Рассуждения о причинах изобилия и медлительного обогащения государств как у древних, так и у нынешних народов (1772) // Русская философия собственности, XVIII–XX вв. / Ред. К. Исупов, И. Савкин. СПб.: СП «Ганза», 1993. С. 26–31; Поленов А. Я. О крепостном состоянии крестьян в России (1776) // Там же. С. 34–41.


[Закрыть], российские авторы единогласно заключили, по словам Дениса Ивановича Фонвизина, что «вольность и собственность» составляют «величайшее благо государств и народов» и «истинное намерение всех систем законодательства»[114]114
  Фонвизин Д. И. Рассуждение о непременных государственных законах (1780–1783) // Там же. С. 49.


[Закрыть]. Огромная популярность экономического и правового либерализма в начале XIX века, интеллектуальная близость к Европе (особенно в первые годы правления Александра I) привели к расцвету идеи частной собственности. Провозгласив преемственность своей политики по отношению к правлению бабушки, Екатерины Великой, и устанавливая свой либеральный режим в противовес деспотизму своего отца, Павла I, Александр I расширил приносимые частной собственностью выгоды на все сословия за исключением крепостных крестьян[115]115
  Купцам, мещанам, государственным крестьянам и получившим свободу бывшим крепостным было даровано право покупать землю (включая полезные ископаемые и прочие, связанные с землей богатства): ПСЗ I. Т. XXVI. 12 декабря 1801 г. № 20075. В 1808 году священникам (ПСЗ I. Т. XXVIII. 14 мая 1804 г. № 21290) и иностранцам также разрешили покупку земли (иностранцам только в Крыму (ПСЗ I. Т. XXVIII. 1 марта 1804 г. № 21192)).


[Закрыть]. Мордвинов, инициировавший отмену дворянской монополии на владение недвижимым имуществом[116]116
  Мордвинов Н. С. Записка о праве приобретения земли // Архив графов Мордвиновых. Т. 3. С. 143.


[Закрыть], приветствовал манифест Александра I от 1801 года как «закон истинной народной свободы, коренное установление целого российского народа, Великую Грамоту России, нашу Magna Charta»[117]117
  Мордвинов Н. С. О силе и пространстве указа 12 декабря // Там же. С. 187.


[Закрыть]. Подтверждение и расширение прав собственности должно было способствовать развитию торговли и сельского хозяйства, экономическому освоению обширных земельных ресурсов Российской империи.

Дискуссия о правах собственности Кутайсова на реке Эмба не только показательна как триумф частной собственности, но также и как первый случай, когда провозглашенная неприкосновенность собственности вступила в противоречие с общественными интересами и правительству пришлось отчуждать частное владение, чтобы защитить интересы других (поскольку считалось, что владение морским побережьем приносит ущерб). Как выяснилось, процедур для экспроприации частной собственности не существовало. Екатерина II ввела модерное понимание собственности в российскую жизнь, однако она не определила, какими должны быть отношения между частными собственниками и обществом, и не создала механизмов для разрешения споров частных собственников с государством. Расплывчатыми оставались границы как государственной собственности, так и права государства отбирать чью-то собственность для общественных нужд. В отдельных случаях государство осмеливалось посягнуть на частную собственность, однако осознание необходимости разработать общие правила для экспроприации потребовало много времени.

Экспроприация как оборотная сторона института собственности появилась в европейской теории права и в юридической практике в то же время, что и понятие частной собственности[118]118
  Гуго Гроций ввел понятие «dominium eminens» для обозначения суверенного права государства отнимать собственность у частных владельцев (1625), и в XVII–XVIII веках право принудительного отчуждения (eminent domain) постепенно установилось в законодательстве континентальной Европы (McNulty W. Eminent Domain in Continental Europe // Yale Law Journal. [1912, May.] Vol. 21. № 7. P. 555–570). Об этом аспекте имущественных отношений писали Самуэль Пуфендорф, Шарль Монтескьё и Христиан Вольф, и русские читатели были знакомы с их трудами. По раннему периоду истории экспроприации см.: Reynolds S. Before Eminent Domain: Toward a History of Expropriation of Land for the Common Good. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 2010.


[Закрыть]. В Средние века и при Старом порядке экспроприацию понимали как привилегию суверена представлять общее дело (res publica); в XIX веке экспроприация превратилась в средство примирения конфликтующих интересов государства, общества и индивидов. Механизмы экспроприации собственности упрощались и со временем предоставляли все большую защиту собственникам. Перед Французской революцией конфискация собственности и компенсация устанавливались по прямому указу короля или по административному решению. После революции экспроприация стала юридическим вопросом, разрешаемым в суде. Таким образом, как резюмировал в начале XX века французский юрист Анри Бертелеми, экспроприация в Европе перестала быть жертвой и стала скорее привилегией[119]119
  Berthélemy H. Traité de droit administrative. 1913. Цит. по: Harouel J.‐L. L’expropriation dans l’histoire du droit français // L’Expropriation, Deuxième Partie, Moyen Âge et Temps modernes, Recueils de la Société Jean Bodin pour l’histoire comparative des institutions. Brussels: De Boeck Université, 2000. № 67. P. 39–77.


[Закрыть]. Отчуждение частной собственности, даже когда оно было оправдано общим благом и щедро компенсировалось, оставалось делом противоречивым, но невозможно представить себе, как бы развивалось железнодорожное строительство в Англии или как Жорж Осман мог бы перестроить Париж, если бы не массовые экспроприации частных владений. Как утверждал другой известный юрист, экспроприация была «одной из величайших сил современного государства»[120]120
  Nicias-Gaillard (1855). Цит. по: Deblicq Y. De l’expropriation pour cause d’utilité publique à l’expropriation par zone en Belgique et en France au XIXe siècle // L’Expropriation. Р. 106.


[Закрыть].

В России экспроприация полностью утвердилась в законодательстве только в 1830‐е годы, хотя возможность конфискации с компенсацией впервые возникла в 1809 году. Конечно, российские правители отчуждали имущество своих подданных и до институционализации этой практики в законе (и до появления екатерининского понятия о собственности). Обычно собственники получали компенсацию убытков. Но до начала XIX века власти рассматривали каждый случай отдельно, без вхождения в теоретические рассуждения. Случай с рыбной монополией на реке Эмбе был одним из первых примеров, когда правительство обсуждало отчуждение (наряду с вопросом о законности или незаконности владения), и права собственности были истолкованы в рамках конфликта между общественными и частными интересами. Как мы видели, Мордвинов понимал общественное богатство как сумму частных богатств, поскольку общество состояло из индивидов. Следовательно, обществу было выгодно уважение прав всех его членов. Но эту идею было невозможно реализовать на практике – осуществление неограниченной власти владельцев в отношении своей частной собственности слишком часто приносило значительный урон их соседям и экономике страны.

Среди объектов частных владений природные ресурсы, главным образом реки, вызывали более всего споров. Многочисленные споры о пользовании реками для транспортных целей и орошения привели к большим сомнениям относительно абсолютной природы власти частного собственника. В этой области екатерининский конструкт абсолютной частной собственности начал давать сбои. В 1806 году петербургский губернатор сообщил о множестве жалоб на владельцев земель вдоль берегов рек, которые чинили препятствия прохождению судов купцов, везущих товары в столицу. Сенат, рассмотрев дело, признал: «По разуму законов, праву землевладельческому должны быть назначены пределы, а посему оно уступает там, где приближается польза государства»[121]121
  Цит. по: Флексор Д. C. Действующее законодательство по водному праву. Систематический сб. узаконений. СПб.: Гос. тип., 1903. С. 423. «Об открытии и назначении бечевников по рекам в Санкт-Петербургской губернии протекающим, по коим производится отправление к столице леса, дров, извести, камня и других припасов» (ПСЗ I. Т. XXIX. 28 мая 1806 г. № 22150).


[Закрыть]. Это заявление имело большое значение. В противоположность общим рассуждениям о священном характере частной собственности в манифестах Екатерины II и меморандуме Мордвинова решение Сената обозначило поворот в сторону более прагматичного понимания собственности. Сенат приказал Департаменту водяных коммуникаций при открытии рек для судоходства брать в расчет «общую пользу» при рассмотрении возможных убытков частных землевладельцев[122]122
  Историческая записка о судоходных и сплавных реках по русскому законодательству. С. 45. Тем не менее установленные этой инструкцией процедура и принципы никогда не применялись на практике (РГИА. Ф. 1287. Оп. 7. Д. 562. Л. 59 об.).


[Закрыть].

В начале XIX века тем не менее неотчуждаемость считалась неотъемлемой чертой частной собственности. Ограничение частной собственности ради общественных интересов представлялось ненормальным – по крайней мере, такое ограничение не могло быть институционализировано в законе. В 1809 году Михаил Михайлович Сперанский, одаренный государственный деятель, юрист и экономист, попытался впервые ввести правила экспроприации в проект гражданского уложения, который как в своих главных чертах, так и в интерпретации права частной собственности следовал наполеоновскому закону об экспроприации 1807 года. Сперанский стремился нормировать отчуждение частной собственности и установить твердые принципы для выплаты компенсаций. Его предложение было отвергнуто под тем предлогом, что, предписывая государству определенные способы ведения переговоров с землевладельцами по поводу отчуждения их собственности, правительство оскорбляет чувства своих верноподданных и, к выгоде «упорных людей», не уважающих «пользы общественной», посягает на священную частную собственность[123]123
  Архив Государственного совета. Государственный совет в царствование императора Александра I. Департамент законов. СПб.: Гос. тип., 1875. Т. IV. Ч. 1. С. 36–37.


[Закрыть]. Любопытно, что французский закон об экспроприации, который Сперанский взял за основу для своего проекта, рассматривался как выполнение обещаний Декларации прав человека и гражданина (1789), которая установила и право общества отбирать чью-то собственность на общие нужды, и право граждан получать в этом случае справедливую компенсацию[124]124
  Harouel J.‐L. L’expropriation dans l’histoire du droit français // L’Expropriation. P. 67.


[Закрыть]. Тогда как в Европе институционализация экспроприации служила достижению компромисса между государством и частными интересами и на самом деле защищала частную собственность от незаконных конфискаций, в России экспроприация рассматривалась как посягательство на право частной собственности. Проект Сперанского не стал законом, а сам он впоследствии оказался в опале (одним из поводов для этого стала его франкофилия), был отправлен в ссылку и смог вернуться к своему проекту кодификации законов только в 1826 году. В 1810 году Государственному совету было все же поручено рассматривать дела об экспроприации, но в его распоряжении не было процедуры для разрешения конфликтов и установления размера компенсации за отчуждаемую собственность.

В 1821 году опять возник вопрос об экспроприации, когда Комитет министров рассматривал необходимость отчуждения мельницы на Оке[125]125
  ПСЗ I. Т. XXXVII. № 28646. 14 июня 1821 года. Я позаимствовала ссылку на эту дискуссию из работы Д. В. Тимофеева: Тимофеев Д. В. Понятие «собственность» в России в первой четверти XIX века: Опыт реконструкции смыслов // Российская история. 2009. № 1. С. 172.


[Закрыть]. Мельница мешала судоходству, и Министерство путей сообщения хотело ее снести, чтобы расширить проход по реке – типичная проблема для того времени. Владельцы мельницы, купчиха Конькова и ее сын, пытаясь сохранить мельницу, потребовали высокую цену за свою собственность. Для разрешения конфликта между Министерством путей сообщения и Коньковыми Комитет министров создал комиссию по оценке имущества. Рассматривая это дело, Комитет министров решил создать специальные правила о том, что, когда и как правительство может отчуждать для общественных нужд и как защитить права собственников в таких случаях. Однако против такой стандартизации резко выступил влиятельный тогда в процедурных вопросах министр юстиции Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский, который не считал возможным ограничить права, дарованные монархом. Министр юстиции осудил несговорчивых владельцев мельницы, которые, «не уважая пользы общей», назначили чрезмерную цену, но выразил надежду, что случаи изъятия частной собственности будут редки, «дабы не колебать Всемилостивейше дарованные и подтвержденные всем сословиям права»[126]126
  Там же.


[Закрыть]. Нужды в специальном законе, как считал Лобинов-Ростовский, не было.

Из вышеизложенного, а также из риторики записки Лобанова-Ростовского ясно, что он понимал право частной собственности как контракт между правителем и подданными. Человек получал право частной собственности от монарха, который гарантировал ее неприкосновенность (здесь не было места для закона об экспроприации). Верные подданные монарха, таким образом, обещали отдать государству собственность, когда возникнет в том общественная нужда. Самым ярым оппонентом узаконения экспроприации выступил известный консервативный политический деятель адмирал Александр Семенович Шишков[127]127
  См. также интересный анализ мнений Шишкова и Мордвинова в статье Мартины Винклер: Winkler M. Eigentum, Heiliges Recht! Seele der Gesellschaft! S. 88–91.


[Закрыть], сменивший своего врага Сперанского на посту государственного секретаря. В меморандуме, специально написанном по этому поводу, Шишков описывал систему российского государственного устройства, основанного на двух началах: самодержавии и «непоколебимости» частной собственности: «Сии два закона, столь же существенные для блага народного, сколь и противные между собою, тогда только согласуются, когда первый есть самострожайший хранитель второго, и когда второй беспрекословно подчиняет себя первому»[128]128
  Мнение адмирала Шишкова о мельнице, понадобившейся в казну, и за которую владелец просит дорого // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете (далее: ЧОИДР). 1858. Кн. 4. С. 134.


[Закрыть]. Закон об экспроприации разрушил бы гармонию этих двух элементов: он признал бы возможность такой ситуации, когда собственник ставит свое право выше воли монарха, а монарх оказывается не в состоянии выполнить свое обещание заботиться о неприкосновенности владения.

Еще один аргумент против закона об экспроприации ярко отражает романтическо-консервативную трактовку собственности: экспроприация невозможна, так как никто не в состоянии определить ценность собственности для владельца. Бюрократическая оценка не принимает в расчет настоящую величину потерь – материальных и нематериальных:

Может ли и должен ли оценщик входить в чувствования владельца собственности? Поставит ли он в цену любовь его к родному имению, в котором, может быть, лежат драгоценные для него памятники, прах отца его, матери или детей? Поставит ли он в цену естественную привязанность его к роще, или саду, который он собственными руками своими насадил, развел и разрастил?[129]129
  Там же.


[Закрыть]

Добровольное пожертвование собственности на общие нужды, думал Шишков, нанесло бы значительно меньший моральный урон собственнику, нежели несправедливая денежная компенсация. Более того, Шишков предостерегал о возможных злоупотреблениях экспроприациями для общественных нужд, учитывая, что область распространения этих нужд в будущем нельзя предсказать. Поэтому Шишков, так же как и Лобанов-Ростовский, считал, что дела об экспроприации должны решаться в каждом случае индивидуально, а решение об отчуждении может принимать только царь.

Эта логика защиты неприкосновенности частной собственности вполне соответствует екатерининским представлениям: в начале XIX века собственность все еще рассматривалась как недавно приобретенная привилегия дворянства, как дар монарха, а не как неотчуждаемое естественное право. В отсутствие прочих личных прав, собственность приобрела символическое значение как маркер индивидуальности, одна из ключевых характеристик личности. Для Шишкова собственность была личностной, неотчуждаемой (в том смысле, как Маргарет Рэйдин интерпретирует два типа собственности – взаимозаменяемый, или отчуждаемый, и личностный, то есть неотчуждаемый[130]130
  Radin M. J. Property and Personhood // Stanford Law Review. 1982. Vol. 34. P. 957–960.


[Закрыть]). Собственность в консервативной идеологии – не абстрактное право: это, как писал другой консервативный мыслитель Адам Мюллер, часть человеческого тела, «проекция его конечностей»[131]131
  Карл Мангейм рассматривал такое «интимное» отношение к владению как отличительную черту консервативного стиля мышления: Mannheim K. Conservative thought // From Karl Mannheim / Ed. with an introd. by K. H. Wolff. New York: Oxford University Press, 1971. Р. 162–163.


[Закрыть]. В точности как Юстус Мёзер, Шишков определял собственность как «особую связь между объектом и личностью (или семьей), которая включала в себя ценности, чувства и отношения немонетарного, нетоварного свойства»[132]132
  Epstein K. The Genesis of German Conservatism. Princeton: Princeton University Press, 1966. P. 328. Мёзер отличал «старую», «настоящую» собственность, ассоциировавшуюся с наследственным владением, охотой и правом землевладельцев на представительство в ландтаге, от «новой» собственности, лишенной таких характеристик: Möser J. Von dem echten Eigenthum // Justus Möser’s sämtliche Werke / Neu geordnet und aus dem nachlasse desselben gemehrt durch B. R. Abeken. 3. Theil. Berlin: Verlag der Nikolaischen Bachhandlung, 1842. S. 158–162.


[Закрыть]. Сперанский, напротив, применял строго утилитарную модель, рассматривая любую собственность как имущество, не связанное с личностью. Тогда как для Сперанского собственность была абстрактным правом, для Шишкова неприкосновенность частной собственности была все еще элементом отношений между царем и народом. Риторика интимности дворянской собственности предполагала неуместность бюрократической оценки отчуждаемого владения и часто использовалась в дискуссиях об ограничении частновладельческих прав вплоть до начала XX века[133]133
  Как отмечает Янни Коцонис, почти столетие спустя российские банкиры использовали те же аргументы против посягательства на их личность в дискуссии по поводу введения подоходного налога, который предполагал возможность тщательной ревизии их финансовых счетов: Коцонис Я. Государство и эволюция: налоговая политика и государственные преобразования в России (1863–1925) // Исторические записки. М.: Наука, 2007. Вып. 10 (128). C. 19–70.


[Закрыть].

Позиция Шишкова и Лобанова-Ростовского получила полную поддержку сановников, в том числе и со стороны Мордвинова, имевшего репутацию убежденного либерала и защитника частной собственности[134]134
  Мордвинов был близким другом Шишкова: Repczuk H. Nicholas Mordvinov (1754–1845): Russia’s Would – be Reformer.


[Закрыть]. Однако риторика Мордвинова апеллировала к несколько иному видению отношений между частными собственниками и государством. Он подчеркивал, что общее благо происходит из суммы частных благ всех подданных; именно власть монарха связывает частные воли людей вместе, и поэтому право частной собственности и верховная власть неотделимы друг от друга. В немонархических правлениях («вольных правительствах»), где закон, а не воля монарха защищает неприкосновенность частной собственности, условия экспроприации могут быть закреплены особым постановлением. В самодержавном государстве монарх определяет, что является общим благом, и разрешает конфликты между общими и частными интересами; соответственно, нет нужды в специальном законе об экспроприации[135]135
  Мнение адмирала Мордвинова по случаю препоручения Комиссии сочинения законов изложить правила для отобрания частной собственности в пользу общественной // ЧОИДР. 1858. Кн. 4. С. 137–138.


[Закрыть].

Символично, что «первый либерал России» (как назвала Мордвинова его биограф), выступая в защиту частной собственности, связал это право не с естественным правом, а с политической властью самодержавия. Несмотря на разницу консервативной и либеральной риторик, и Шишков, и Мордвинов, в сущности, высказывались о необходимости защиты собственности для сохранения существующего социального порядка. Таким образом, частная собственность как в консервативно-романтическом, так и в либерально-утилитарном понимании служила интересам монарха и его верноподданных, укрепляя сословное неравенство.

Учитывая идеологическую силу принципа частной собственности (Шишков даже поставил его в один ряд с самодержавным принципом!), трудно было примирить неприкосновенность собственности и экспроприацию. Трудности с этим испытывали не одни только российские законодатели. Специфика российского случая заключается в представлении о несовместимости экспроприации с самодержавием и в приписывании собственности особенного нравственного значения. Что в Европе представлялось правовым механизмом, пригодным для согласования противоречий между общественными и частными интересами, в России предстало как нарушение контракта между правителем и его подданными. В упоминавшемся выше деле о мельнице Коньковых (1821) Александр I взял сторону министра юстиции, выступавшего против введения общих правил экспроприации.

Почему провалились попытки нормировать экспроприацию (а следовательно, и собственность)? Можно отметить несколько взаимосвязанных причин. Во-первых, частная собственность в России была правом, данным сверху, следовательно, это право не могло иметь такого же идеологического значения, как в неавтократической Европе, где приобретение «естественного права» было опосредовано принадлежностью к сообществу, а не честью быть подданным императора. Другой причиной была слабость определения «общественного блага». Хотя этот термин широко использовался в этот период, он имел весьма абстрактный характер. Юрий Лотман показывает в своем исследовании особенностей морали и поведения дворянского общества в начале XIX века, что дух гражданского долга и службы во имя общего блага играл важную роль в формировании идеологии декабристов[136]136
  Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни (бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Литературное наследие декабристов. Сб. / Ред. В. Г. Базанов и В. Э. Вацуро. Л.: Наука, 1975. C. 25–74.


[Закрыть]. Отдаленное эхо этого настроя можно услышать даже в риторике тех, кто выступал против институционализации экспроприации: верноподданные должны были отдать свое добро без торгашества и принуждения. Действительно, идеальное общественное благо было трудно соотнести с конкретным набором требований относительно навигации по рекам, строительства крепостей и железных дорог; также трудно было решить, кто мог выступать от имени общества. Соответствуют ли государственные нужды общественным? Всегда ли общественное благо совпадает с государственным интересом? Ответы на подобные вопросы зависели от того, как определять государство и общество в качестве собственников, противостоящих в экономическом смысле собственникам частным.