Текст книги "Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России"

Закон об охоте 1892 года во многих отношениях напоминал лесной закон – особенно в том, что касалось разделения животных на категории в зависимости от их предполагаемой общественной ценности, которая определялась, исходя из принципа «полезности». Животные делились на две группы: хищные (включая хищных птиц) и нехищные. Последние подлежали охране: запрещалась охота в весеннее время, так же как и охота на каких-либо самок; ни при каких обстоятельствах не разрешалась охота на почти вымершего зубра. В этом отношении русский закон об охоте опережал законодательство всех прочих стран, впервые в истории взяв под охрану виды, которым грозило вымирание[276]276
  Отметим, что в Англии первые законы об охране животных были приняты только в начале XX века. Прежде все меры по охране диких животных имели своей целью лишь «сохранение дичи для охотников» – то есть поддержание достаточно большого поголовья дичи. Все «антиохотничьи» законопроекты, вносившиеся в парламент в 1893–1912 годах, отклонялись «парламентариями-спортсменами». См.: Griffin E. Blood Sport: Hunting in Britain since 1066. New Haven, CT; London: Yale University Press, 2007. P. 163–173; Thomas R. H. The Politics of Hunting. Aldershot; Hants: Gower, 1983. P. 37.


[Закрыть]. Что касается хищных зверей (волки, белые и бурые медведи, лисы и песцы, всевозможные грызуны, тигры, гепарды и пр.) и птиц (орлы, соколы, совы и пр.), охотникам разрешалось убивать и взрослых, и молодых особей обоих полов в любое время года и разорять птичьи гнезда[277]277
  Туркин Н. В. Новые правила об охоте и наказания за нарушения их. М.: Редакция журнала «Природа и охота», 1892.


[Закрыть]. Таким образом, данный закон курьезным образом сочетал в себе два противоположных подхода к дикой природе: в том, что касается не хищников, он выглядит поразительно прогрессивным. Что касается «вредных» животных, он, по словам Яна Хелфента, прописывал на бумаге «коллективную культурную враждебность» к хищникам. Критерием для прогрессивной политики в этой области служили другие стандарты – успех мер по контролю численности хищников или по их искоренению, в чем Россия, как отмечали знатоки охоты, отставала от европейских стран[278]278
  Helfant I. That Savage Gaze. P. 69.


[Закрыть].

Интересно, что в категорию «хищников» были включены все животные, наносившие ущерб сельскому хозяйству, но не опасные для людей (суслики, белки, воробьи, сороки и вороны), в то время как в группу «охраняемых животных» не были включены даже некоторые вымирающие виды хищников. Дело в том, что, как и в случае с лесом[279]279
  Об утилитарном отношении к лесам см.: Scott J. C. Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, CT: Yale University Press, 1998. P. 11–15.


[Закрыть], животных включали в категорию охраняемых в зависимости от их предполагаемой пользы, а не в соответствии с абстрактными природоохранными соображениями. В 1901 году список «вредных» животных, или «хищников», был даже расширен, а новый проект закона об охоте давал добро на почти тотальное истребление лис[280]280
  За исключением тех регионов, где лисы помогали уничтожать грызунов.


[Закрыть]. Более того, представления о пользе, свойственные сельской России конца XIX века, решительно отличались от современных и в большей степени исходили из подсчета людских потерь и экономических убытков при взаимодействии человека с дикой природой. В 1896 году хищниками в 88 губерниях России было убито 1193 человека и истреблено домашнего скота на 4,3 млн рублей; в 1897 году погибло 1315 человек и множество домашних животных, что привело к убыткам в 4,9 млн рублей[281]281
  Проект закона об охоте и объяснения к нему особой комиссии, состоящей под председательством вел. кн. Сергея Михайловича (1901) // РГИА, библиотека. Печатная записка № 2783.


[Закрыть]. Для крестьян охота являлась и важной частью экономики, и средством защиты себя и своего хозяйства. Закон об охоте действовал только в европейских губерниях России, а все приграничные регионы, несмотря на уязвимость и быстрое уничтожение местной фауны, были исключены из числа охраняемых территорий. В результате всего через несколько лет почти вымерли многие виды хищных животных (такие, как ирбис, снежный леопард, красный волк и сибирский тигр), а некоторые (например, каспийский тигр) вымерли полностью. В 1913 году, по причине быстрого вымирания соболя, правительство объявило пятилетний мораторий на его добычу; это был первый случай признания того, что введенный государством охранный режим был не вполне продуманным[282]282
  Туркин Н. В. Охота и охотничье законодательство в 300-летний период царствования дома Романовых. М.: Тип. Левенсон, 1913. С. 158.


[Закрыть].

Изучение политики в области охоты показывает, что значение закона об охране лесов заключалось не только в ограничении размаха незаконных порубок; в идеологическом плане он расчистил путь к принятию новых законов об использовании природных ресурсов и, соответственно, к ограничению прав собственности. Контроль над охотой служил первым шагом в этом направлении; следующим стали охрана рек и водных путей. Русским обществом время от времени овладевал реальный или мнимый страх перед высыханием рек и озер и исчезновением морей и лесов. Как указывает Дэвид Блэкбурн, вопрос об изменении окружающей среды впервые был поднят в нескольких странах в 1850‐х и 1860‐х годах: французские, австрийские, британские и немецкие ученые задумались над тем, не становятся ли их родные страны жертвами «пересыхания»[283]283
  Blackbourn D. The Conquest of Nature: Water, Landscape, and the Making of Modern Germany. New York: W. W. Norton, 2006. P. 183.


[Закрыть]. В России засуха и голод 1891–1892 годов усилили уже существовавший страх экологической катастрофы[284]284
  Специальная комиссия, созданная для изучения причин этой экологической, социальной и экономической катастрофы, пришла к выводу (впоследствии опровергнутому), что причиной великой засухи стало изменение водного режима больших европейских рек, вызванное осушением болот в западных губерниях России в 1873–1898 годах и вообще обширной вырубкой лесов, распашкой лугов, загрязнением источников и т. д.


[Закрыть] и вызвали шок, который убедил многих в том, что использование лесов и природных ресурсов должно регулироваться государством в соответствии с научными принципами. Засуха и голод стали новыми аргументами в пользу охраны лесов; кроме того, они выявили необходимость в принятии специальных правил, защищающих воды от чрезмерной эксплуатации и загрязнения. В 1890 году на передний план публичных дискуссий по поводу водоохранного закона вышли аргументы о «водном банкротстве»[285]285
  Рейнке М. М. Проект закона об упорядочении водного хозяйства в Центральных черноземных губерниях России // Журнал Министерства юстиции (далее: ЖМЮ). 1903. № 2. С. 190.


[Закрыть], но этот закон так и не был принят[286]286
  В 1894 году правительство инициировало программу изучения русских рек, включавшую в том числе и разработку закона о водных ресурсах. Предварительный доклад соответствующей экспедиции, носивший название «Об охране водных богатств», указывал на катастрофическое состояние русской природы, гибель которой особенно ускорилась после освобождения крестьян: Об охране водных богатств. Главные результаты четырехлетних трудов Экспедиции для исследования источников главнейших рек Европейской России. СПб.: Тип. Биркенфельда, 1898. С. 1, 4, 5. В 1902 году экспедиция составила черновой вариант правил охраны водных ресурсов в семи черноземных губерниях (они особенно сильно пострадали от засухи), правомочность которого обосновывалась теми же принципами государственного и общественного блага, что и закон об охране лесов; эти правила вменяли в обязанность землевладельцам охрану рек от загрязнения, причем предполагалось, что если они не справятся с этой ролью, государство экспроприирует принадлежащие им водоемы: Проект временных правил о сбережении вод // ЖМЮ. 1903. № 2. С. 190–193.


[Закрыть]: перспектива исчезновения рек пугала русскую образованную публику, озабоченную вопросом охраны природы, не так сильно, как обезлесение. К лесам относились как к чему-то особенному, требующему исключительного внимания со стороны государства и образованного общества. В чем была причина такого различия? Почему отношение к рекам было более спокойным, чем к лесам? Судя по всему, реальное состояние естественных ресурсов, даже если его можно было должным образом измерить и оценить, играло вторичную роль при становлении соответствующего экологического и правового дискурса. У лесов имелся сильный защитник, выступавший от их имени: профессиональная корпорация лесоводов, взращенная в государственных школах и европейских университетах и сплоченная духом общего дела, который насаждался профессиональными журналами и ассоциациями. С другой стороны, несмотря на немалые успехи гидрологии в России середины и конца XIX века, они не сопровождались возникновением сообщества специалистов-гидрологов. В 1890–1900‐х годах различные группы гидроинженеров, заинтересованных в развитии гидроэнергетики, выдвинули идею объявить реки национальной собственностью. Однако, несмотря на идентичность задач, прагматическая риторика гидроинженеров на тему утилизации гидроэнергии отличалась от природоохранных высказываний лесоводов и их представления о природе как о национальном достоянии.

Помимо этого, интерес к природоохранным исследованиям, климатологии и биологии совпал с ростом националистических настроений[287]287
  О роли природы в выработке национальной идентичности см.: Ely C. This Meager Nature: Landscape and National Identity in Imperial Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2002. Об аналогичной роли экологического и природоохранного движения в насаждении немецкого патриотизма см.: Lekan T. M. Imagining the Nation in Nature: Landscape Preservation and German Identity, 1885–1945. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004. Ch. 1. Р. 19–69.


[Закрыть]. Если в 1870‐х и 1880‐х годах за разработкой лесного закона и сопровождавшими ее дискуссиями стояли главным образом экономические соображения, то к 1900‐м отношение к лесам значительно изменилось и на первый план в дискуссиях вышла риторика об охране «национальных богатств» и культурных символах нации. Если прежде охрану лесов рассматривали в первую очередь с экономической и юридической точек зрения, то теперь она воспринималась как нравственная и политическая проблема. Неслучайно в 1911 году съезд лесовладельцев и лесохозяев предложил новую классификацию лесов, нуждавшихся в охране: помимо лесозащитных полос, съезд включил в их число «общественные парки» и леса, имеющие «эстетическое значение». Статус лесов как общественного блага, бесспорно, вышел за рамки чисто экономических и прагматических соображений. Важную роль в эстетизации российских лесов сыграло создание «национальных парков» в США и Европе, а также популяризация идеи «памятников природы»[288]288
  Постановления, вынесенные внеочередным Всероссийским съездом лесовладельцев и лесохозяев для обсуждения лесоохранительного закона (СПб., 23–27 января 1911) // ЛЖ. 1911. № 3–4. С. 377–381. О «памятниках природы» см.: Бородин И. П. Охрана памятников природы. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1914; Сосновский Д. И. Охрана памятников природы на Кавказе // Записки Кавказского отдела РГО. Тифлис, 1913. Кн. 28. № 3; Анучин Д. Н. Охрана памятников природы. М.: Тип. Кушнерева, 1914. Об Игоре Бородине и развитии этой концепции см.: Weiner D. R. Models of Nature: Ecology, Conservation, and Cultural Revolution in Soviet Russia. Bloomington: Indiana University Press, 1988. Ch. 1.


[Закрыть]. В результате соображения, связанные с охраной природы и исторических и архитектурных памятников, оказались переплетены друг с другом. Согласно одному из проектов об охране исторических памятников, опиравшемуся на немецкую идею охраны ландшафтов, в категорию охраняемых объектов были включены Naturdenkmäler – памятники природы[289]289
  РГИА. Ф. 1284. Оп. 186 (1901). Д. 11а. Л. 422.


[Закрыть]. Идеи о сохранении памятников природы и истории имели целый ряд пересечений. Культуре и природе угрожал общий враг: частный собственник, к тому времени утративший коннотации «социального» статуса. Если всего несколько десятилетий назад им мог быть почти исключительно дворянин и аристократ, то отныне дорога в частные собственники была открыта для крестьян и для буржуазии. Политическое и социальное противостояние выступавшей за реформы бюрократии и антиреформаторской знати, под знаком которого проходили дискуссии о лесах 1870‐х и 1880‐х годов, к началу XX века полностью утратило свой смысл.

Между тем леса продолжали исчезать: в 1888–1905 годах 23 из 50 европейских губерний лишились от 6 до 37 % своих лесных угодий[290]290
  Керн Э. Государственная лесная политика // Новый экономист. 1915. № 23.


[Закрыть]. Благодаря закону 1888 года годовой темп вырубки лесов снизился с 902 га в 1862–1888 годах до 440 га в 1888–1914 годах. Тем не менее в 1888–1914 годах Европейская Россия лишилась 2,5 % своих лесов[291]291
  Цветков М. А. Лесистость Европейской России. С. 133.


[Закрыть]. Эти цифры были тем более прискорбными на фоне успехов немецкого лесоводства, служившего эталоном и для европейских, и для российских специалистов. В Германии благодаря массовым лесопосадкам площадь лесов в 1878–1913 годах увеличилась на 865 600 акров[292]292
  Heske F. German Forestry. New Haven, CT: Yale University Press, 1938. P. 6.


[Закрыть]. Большинство специалистов отмечало, что закон 1888 года не остановил незаконные порубки и не стал стимулом к эффективному ведению лесного хозяйства. В то же время с точки зрения землевладельцев и экономики данный закон оказался очень стесняющим[293]293
  О последствиях применения этого закона в Новгородской губернии (после 1901 года) см.: Палицын Е. Озеро Ильмень и река Волхов в связи с проектом шлюзования и использования энергии воды. СПб., 1912. С. 264–268.


[Закрыть]. Иными словами, закон не устранил противоречия между развитием промышленности и сельского хозяйства, с одной стороны, и необходимостью охраны естественных ресурсов, с другой.

Более того, избранный правительством путь к удовлетворению крестьянского земельного голода должен был неизбежно повлечь за собой дальнейшее уничтожение лесов в ряде регионов. Пахотная земля представляла собой куда более прибыльный и дефицитный ресурс, чем леса, и после принятия столыпинских законов 1906 года, стимулировавших переход земель помещиков-дворян в руки крестьян посредством Крестьянского земельного банка, землевладельцы занялись расчисткой земель с целью их продажи на рынке. Соответственно, леса могли пасть жертвой перераспределения земли и политики приватизации[294]294
  В 1908 году Комитет министров принял решение о передаче всех лесов, купленных Крестьянским земельным банком, в ведение Лесного департамента. Об охране лесов в связи с аграрными законами см.: Черный А. К вопросу об отчуждении в собственность государства неудобных (пустопорожних) земель крестьянских наделов и об использовании их лесоразведением // Лесопромышленный вестник. 1907. № 2, 4; Цветков М. Исследование лесов ввиду аграрной реформы // Там же. 1907. № 16–18; Покалюк К. И. Лес в аграрном законопроекте кадетов // Там же. 1907. № 23; [Б. П.] О выкупе частновладельческих лесов казной // Там же. 1907. № 39; Алехин Г. Лесоохранительный закон по отношению к землям, передаваемым в Крестьянский банк. СПб.: Тип. градоначальника, 1911.


[Закрыть]. Снова, как и в 1861 году, социально и политически необходимая реформа сельской экономики косвенно поставила под удар охрану лесов.

В свете растущей угрозы обезлесения специалисты и промышленники продолжали настаивать на экспроприации частных лесов. В ходе этой дискуссии на передний план снова вышло государство как единственный серьезный защитник «общественной собственности»: лишь оно могло сберечь ее для будущих поколений. Брайан Боном в своей работе, посвященной лесным законам, указывает, что вера в государственный контроль как в единственное решение лесного вопроса представляла собой «единственный общий аспект дореволюционных дискуссий об охране лесов, получивший широкое одобрение», а идея о передаче лесов в государственную собственность пользовалась решительной поддержкой со стороны лесоводов[295]295
  Bonhomme B. Forests, Peasants, and Revolutionaries. P. 42, 44.


[Закрыть]. Участники этих дискуссий видели в государстве хозяина, обладающего специальными знаниями, отличающегося уникальным взглядом на свое поместье (страну) и распределяющего ресурсы между своими частями и различными землевладельцами; предполагалось, что государство в состоянии обеспечить по всей империи необходимый баланс между пахотными землями и лесами, используя механизмы экспроприации/покупки/обмена. Согласно популярной гипотезе о влиянии лесов на климат, во всех регионах страны требовалось соблюдать определенный процент лесистости, причем эти «необходимые» леса должны были принадлежать государству[296]296
  Протоколы заседания С.‐Петербургского лесного общества // ЛЖ. 1907. № 2. С. 223–224. Впоследствии климатические аргументы были преданы забвению. См.: Высоцкий Г. Desiderata свободолюбивых лесовладельцев и Петербургский съезд 23–27 января 1911 // ЛЖ. 1913. № 8. С. 1369–1377; Палицын Е. Озеро Ильмень и река Волхов в связи с проектом шлюзования и использования энергии воды. С. 265. О дискуссиях о влиянии лесов на климат см.: Керн Э. Лесоуправление. Конспект курса, прочитанного в Императорском Лесном институте в 1910–1911 гг. СПб.: Тип. Лемпицкого, 1911. С. 5–6.


[Закрыть]. Соответственно, вера в государство как в администратора в данном случае опиралась на новые научные знания о глобальных экологических процессах, которые можно было разглядеть и регулировать только «сверху». Свою силу все еще сохраняли вышеупомянутые популярные аргументы о научном лесоводстве, основанном на общенациональном планировании, и о государстве как о садовнике, оберегающем ландшафт страны, которые широко использовались в дискуссии начала XIX века. Л. В. Ходский в своем учебном пособии «Основы государственного хозяйства» повторил эти аргументы в несколько ином ключе: государственная собственность на леса позволяет правительству регулировать миграцию рабочей силы в стране[297]297
  Ходский Л. Основы государственного хозяйства. Пособие по финансовой науке. 2 изд. СПб.: Тип. М. Стасюлевича, 1901. С. 28–29.


[Закрыть]. Таким образом, камералистские аргументы в пользу государственной собственности на леса были возрождены в начале XX века, причем их популярности способствовали протекционистская политика и упадок экономического либерализма[298]298
  Справедливости ради следует упомянуть, что та же тенденция – возврат к изначальным принципам владения лесами и лесного хозяйства – просматривалась и в экономической политике европейских стран. Если в середине XIX века прусское государство под влиянием социальных и экономических затруднений распродало часть своих лесов, то в 1870‐х годах оно вернулось к политике расширения лесов, находящихся в государственной собственности, и его примеру последовали другие европейские страны: Орлов М. М. Нужды русского лесного хозяйства. СПб.: Тип. Фроловой, 1906. С. 33–35. Таким образом, идея государственного лесного хозяйства, ввезенная в Россию вместе с ключевыми принципами научного лесоводства, в полной мере отвечала и профессиональному духу лесоводов, и принципам государственной политической экономии.


[Закрыть].

Лишь немногие специалисты по лесному делу пытались найти баланс между идеей государственного контроля и принципом частной собственности. В. И. Ковалевский, председатель Съезда лесовладельцев и лесохозяев, прошедшего в 1911 году в Петербурге, заявил, что цель съезда – установить «разграничительную линию между государственным началом и частноправовым интересом в деле лесоохранения»: «Государственность, подавляющая личную инициативу и частную предприимчивость, столь же вредна, как и ничем не обузданное на основе классического римского права распоряжение теми видами собственности, которые имеют важное общегосударственное и народнохозяйственное значение»[299]299
  Протоколы внеочередного Петербургского съезда лесовладельцев и лесохозяев. СПб.: Тип. градоначальника, 1911. С. 7.


[Закрыть]. Как указывал Ковалевский, продуманная лесная политика заключается в сочетании государственных интервенций и расширения государственных лесных угодий с государственной поддержкой частного лесного хозяйства. Несмотря на это, большинство участников съезда высказалось за государственный контроль над лесным делом[300]300
  Поскольку две трети государственных лесов располагались на севере России, в слабозаселенных и промышленно неразвитых регионах, в то время как частные леса, больше всего страдавшие от незаконных порубок, были сосредоточены в центральных и южных губерниях, специалисты полагали, что «лесоохранение в России есть охранение частных лесов» – очевидно, от их владельцев: Соболев А. Н. Основы лесоохранения в России (Доклад Всероссийскому съезду в С.‐Петербурге лесовладельцев и лесохозяев). СПб.: Тип. Фроловой, 1911. С. 7–8, 19–20. Многие ораторы снова предлагали смягчить государственный контроль путем децентрализации и передачи полномочий по его осуществлению местным земствам.


[Закрыть] и в целом полагало, что частное лесоводство, особенно мелкое, не имеет «серьезной будущности»[301]301
  Высоцкий Г. Desiderata свободолюбивых лесовладельцев // ЛЖ. 1913. № 9–10. С. 1427. Многие участники съезда не осмелились включить это заявление в резолюции съезда, возможно, из‐за того, что на данном заседании почти не было представителей лесовладельцев и промышленников, в отличие от государственных чиновников и специалистов, составлявших большинство его участников: Протоколы внеочередного Петербургского съезда лесовладельцев и лесохозяев. Постановления съезда. СПб.: Тип. градоначальника, 1911. С. 160–162. Вопрос тотальной охраны лесов был снова поднят в 1913 году; см. дискуссию на Всероссийском сельскохозяйственном съезде в Киеве в 1913 году: Труды Первого Всероссийского сельскохозяйственного съезда в Киеве, 1–10 сентября 1913. № 7; Журналы заседаний секции лесного дела и доклады секции. Киев: Общество сельского хозяйства и промышленности, 1914. С. 6.


[Закрыть].

Это полное и единодушное недоверие к частному лесовладению тем более удивительно, если учесть, что никто не ставил под сомнение рациональность частного землевладения как такового, несмотря на то что случаи рационального землепользования были, пожалуй, не менее редки, чем примеры рационального лесоводства. Почему никто с тем же пылом не требовал охраны знаменитых русских черноземов? То же самое можно сказать и о загрязнении источников вод. Более того, в российских губерниях, несомненно, встречались примеры рационального лесоводства: многие богатые землевладельцы приглашали профессиональных лесоводов составлять карты, планы и схемы эксплуатации лесов[302]302
  Михаил Орлов получил приглашение управлять лесным хозяйством в имениях Леопольда Кенига в Харьковской губернии: Орлов М. М. Лесное хозяйство в харьковских имениях Л. Е. Кениг-Наследники. СПб.: Тип. Кене и Ко, 1913. О других примерах рационального лесоводства см.: Анфимов А. М. Частновладельческое лесное хозяйство в России в конце XIX – начале XX в. // Исторические записки. М.: Академия наук СССР, 1958. Т. 63.


[Закрыть], а на страницах «Лесного журнала» с хрониками вандализма соседствовали заметки об образцовом ведении лесного хозяйства[303]303
  См. серию публикаций в «Лесном журнале»: Селянин Н. Н. Экскурсии в частные леса // ЛЖ. 1888. № 5 (имение графа Зиберга); 1889. № 4 (имение князя Н. Е. Львова); 1888. № 2 (имение И. И. Шаховского); 1889. № 3 (имение В. Л. Нарышкина); 1890. № 2 (имение А. А. Балашова) и т. д.


[Закрыть]. В Нижегородской губернии, как отмечали знаменитый русский почвовед В. В. Докучаев и его коллеги, самыми лучшими лесами были принадлежавшие крупнейшему землевладельцу Барышникову[304]304
  Evtuhov C. Portrait of a Province: Economy, Society, and Civilization in Nineteenth-century Nizhnii Novgorod. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 30.


[Закрыть]. Невзирая на экономические теории, не признававшие рационального отношения индивидуумов к исчерпаемым ресурсам, те промышленники, бизнес которых был связан с лесом, нередко демонстрировали самые выдающиеся примеры рационального лесопользования. Знаменитый русский химик Д. И. Менделеев был удивлен идеальной организацией лесного хозяйства в горнопромышленных районах Урала. Горнопромышленники не жалели денег на охрану лесов и ведение лесного хозяйства. «Очевидно, что заводы устроили лес», – заключал Менделеев[305]305
  Менделеев Д. Уральская железная промышленность в 1899 году. Цит. по: Мелехов И. С. Очерк развития науки о лесе в России. М.: Академия наук СССР, 1957. С. 50.


[Закрыть]. В качестве примера внеэкономической мотивации к рациональной организации лесного хозяйства имеет смысл упомянуть известные лесные владения графа А. С. Уварова, основателя Московского археологического общества и зачинателя движения за охрану исторических памятников, которое будет рассмотрено ниже[306]306
  Об имениях Уварова см.: ЛЖ. 1876. № 5–6; 1876. № 9 (Жудра П. Письма из Москвы); 1882. № 10–11 (Воздвиженский А. Лесная дача графа Уварова).


[Закрыть]. В 1853 году Уваров нанял для управления своими лесами выдающегося ученого Карла Турмера; тот оставил описание своего полувекового эксперимента по производству лесопосадок в «Порецкой даче», входившей в состав имения Уварова[307]307
  Турмер К. Ф. Пятьдесят лет лесохозяйственной практики. М.: Тип. Лисснера и Романа, 1890.


[Закрыть]. «Порецкая дача» получила статус стандарта лесоразведения; Уваров был удостоен двух золотых медалей и публичной благодарности, что с учетом его неоднозначно оцениваемых достижений в археологии (как полагают некоторые современные археологи, он непреднамеренно уничтожил ряд важных археологических памятников[308]308
  Овсянникова С. Частное коллекционирование в России в пореформенную эпоху // Очерки музейного дела в России. М.: Советская Россия, 1960. Т. 2. С. 72.


[Закрыть]), вероятно, превосходило все награды, полученные им за его профессиональные свершения. Впрочем, при всех успехах частного лесоводства им так и не удалось ни пошатнуть всеобщее убеждение в необходимости государственного контроля, ни укрепить доверие к частной инициативе.

Рост популярности идеи об экспроприации лесов в пользу государства может показаться поразительным с учетом всеобщего недоверия к российской бюрократии и ее управленческим способностям[309]309
  Энергичная популяризация идеи государственной экспроприации и убеждение в том, что лишь государственные леса хорошо охраняются, эффективно управляются и приносят прибыль, сталкивались с определенным противодействием. Стоит отметить, что те же самые специалисты по лесному делу, которые выступали за экспроприацию, признавали, что Лесной департамент Министерства государственных имуществ не справляется с управлением лесным хозяйством: Меншиков И. А. К вопросу о казенном лесном хозяйстве. СПб.: Тип. Фроловой, 1908. Самая решительная критика исходила из уст Дмитрия Карницкого, утверждавшего, что общественные леса нельзя считать частной собственностью правительства: Карницкий Д. П. Гибнущие леса. СПб.: Совет съезда горнопромышленников Урала, 1910.


[Закрыть]. Лесной департамент не реже других учреждений подвергался критике со стороны лесоводов и экономистов. По мере того как Российская империя увеличивала свою территорию и осуществляла централизацию управления ресурсами, возрастала и площадь лесов, находившихся в ведении Лесного департамента. С 1868 по 1898 год она выросла с 139 до 264 млн десятин, включая леса в польских губерниях (1 млн), на Кавказе (5 млн), в Западной Сибири (107 млн) и в Иркутской и Енисейской губерниях (12 млн); азиатские леса, не нанесенные на карту, оставались в ведении местных властей и были открыты для свободного использования населением. 20 % государственных лесных угодий находилось в северных лесах, носивших название «тундра» и представлявших собой terra incognita, лишь слегка затронутую хозяйственной деятельностью. В 1909–1915 годах Министерство земледелия во главе с А. В. Кривошеиным предприняло крупномасштабные работы по составлению кадастровых карт сибирских лесов с целью подготовки земель для переселенцев. Оно надеялось закончить составление кадастра лесов в Европейской России в течение десяти лет, а в течение двадцати – наладить управление лесами во всей империи, включая ее азиатские регионы. Кривошеин, который также был главным идеологом переселения, отрядил тысячу специалистов на обмер, картографирование и исследование лесов. Эти труды дали впечатляющий результат: в 1909–1915 годах стараниями министерства на карту было нанесено 106 млн десятин лесных территорий (в то время как за 1868–1898 годы было картографировано всего 7,6 млн десятин); выполнению грандиозных планов Кривошеина помешала лишь война[310]310
  Нехорошев Т. Лесное дело при А. В. Кривошеине // ЛЖ. 1916. № 5. С. 29.


[Закрыть].

И все же Лесной департамент с его скромным финансированием едва ли мог справиться с управлением обширными российскими лесами. В 1893 году площадь лесов, приходившихся на одного лесника, составляла от 34 тыс. до 5 млн десятин в Вологодской губернии[311]311
  Министерство земледелия и государственных имуществ, Лесной департамент. Краткий обзор деятельности казенного лесного управления за 1893–1902 гг. / Ред. Т. В. Нехорошев. СПб.: Тип. Ю. Я. Римана, 1903. С. 23.


[Закрыть]. За использованием лесов, своей площадью превышавших 220 млн десятин, следил всего 761 лесник, которым помогало почти 30 тыс. крестьян и лесных стражников. При этом государство не всегда было хорошим предпринимателем: в 1900 году так и не было продано около 3/5 древесины, предназначенной для продажи; государство, как и многие дворяне, обычно выставляло на аукцион лес на корню, и до рынка доходило менее 10 % возможной продукции лесных промыслов, хотя все это можно было бы организовать намного более прибыльным способом[312]312
  Министерство земледелия и государственных имуществ. Всемирная парижская выставка. О лесах России. Распределение лесов, их эксплуатация, внутренняя и внешняя лесная торговля. СПб.: Экономическая типолитография, 1900. С. 50.


[Закрыть]. Несмотря на неэффективное использование казенных лесных ресурсов, прибыльность лесного хозяйства продолжала расти параллельно с ростом цен на древесину: в 1866 году леса принесли выручку в 4,3 млн рублей; в 1898 году лесной доход достиг 42,1 млн рублей. Лесные доходы росли быстрее, чем прочие виды поступлений: в 1890‐х годах доход государства от чрезвычайно прибыльной винной монополии увеличился на 14,2 %, таможенные сборы на 87,9 %, акциз на сахар – на 84,3 %, в то время как рост лесных доходов составил 149,3 %[313]313
  Доходность казенных лесов, состоящих в ведении Лесного департамента. Оттиск из «Известий Министерства земледелия и государственных имуществ». 1898. № 27, 28, 29.


[Закрыть], выйдя на десятое место в списке казенных доходов.

Впрочем, сомнительно, чтобы успехи или провалы казенного лесного хозяйства повлияли на представления лесоводов в том, что касается предполагаемых преимуществ государственного контроля. Как считал профессор права в петроградском Лесном институте Н. И. Фалеев, профессиональный этатизм лесоводов, ставший для них аксиомой, не имел никакого рационального обоснования: «Это – мистика, религия, символ веры, романтическое озарение государственности»[314]314
  Фалеев Н. Отмена лесной собственности. М.: Тип. Смирнова, 1918. С. 12.


[Закрыть]. Как ни странно, этот этатизм не входил в противоречие с их левым образом мысли. В конце XIX века в лесоводах и конкретно в студентах Лесного института нередко видели «красных». Самым известным из лесоводов-революционеров был, несомненно, Н. В. Шелгунов (1824–1891). Будучи выпускником Лесного института, он несколько лет работал в Лесном департаменте, пройдя и преподавая курс истории лесного законодательства и в то же время поддерживая дружеские связи с Н. Г. Чернышевским и публикуясь в журнале «Современник». Уволившись в 1862 году из Лесного департамента, он принимал активное участие в революционном движении, отбыл заключение в Петропавловской крепости (1862–1864), а затем ссылку. Многие лесоводы видели в своем занятии не бюрократическую или государственную службу, а работу на благо общества. Так, Г. Ф. Морозов (1867–1920), видный специалист по лесному делу и «ученый-радикал», как назвал его Стивен Брэйн, впервые прославился, окончив военное училище в офицерском чине, а затем выйдя в отставку и поступив в Лесной институт – этот шаг воспринимался как обращение в иную веру и повлек для него разрыв связей с семьей[315]315
  М<атренинский>. Георгий Федорович Морозов // Морозов Г. Ф. Учение о лесе. Л.: Гос. изд-во, 1925; Brain S. Song of the Forest: Russian Forestry and Stalinist Environmentalism, 1905–1953. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 31. О Морозове см. также: Бейлин И. Г., Парнес В. А. Георгий Федорович Морозов, 1867–1920. М.: Наука, 1971.


[Закрыть].

Следует также отметить, что свой вклад в развитие новых подходов и нового отношения к лесу внесли новые идеи в научном лесоводстве[316]316
  Стивен Брэйн называет учение Морозова отходом от принципов германского лесоводства, цель которого состояла в механическом воспроизведении лесов ради их потребительской эксплуатации. Он усматривает во взглядах Морозова синтез ряда принципов, почерпнутых из западной лесной науки, со славянофильскими представлениями о русской природе: Brain S. Song of the Forest. P. 27–53.


[Закрыть]: Морозов, с 1904 по 1918 год редактировавший ведущий «Лесной журнал», пропагандировал новое направление, называемое им «социальной биологией» и основанное на сходстве леса с социальным сообществом. «Лесоведение – наука биосоциальная», – утверждал он[317]317
  Морозов Г. Учение о лесе. С. vi.


[Закрыть]. Следуя принципам научных исследований, выдвинутым основателем почвоведения В. В. Докучаевым, Морозов применял холистический подход к изучению природы и пользовался лексиконом социологии при анализе развития сообщества деревьев и растений. Не исключено, что эта «социализация» лесной науки сделала более весомой критику ущерба, причиняемого лесам людьми. Так или иначе, лес представлял собой нечто большее, чем источник древесины или придаток к земле, как привыкли считать в конце XVIII века: леса предлагалось рассматривать как живой организм, как российское достояние, неисчерпаемый источник богатства для многих поколений.

Противоречие между абстрактной верой в государство и критическим отношением к его представителям позволяет сделать вывод о том, что за широкой поддержкой идеи о государственной собственности на леса стояли аполитичные по своей природе соображения. Во-первых, «государство», о котором так настойчиво говорили и писали русские лесоводы, представляло собой идею, еще не получившую воплощение и никак не связанную с существующими политическими институтами. Во-вторых, идея государственной собственности, экспроприации и национализации лесов находила обоснование (и риторическое, и теоретическое) в своеобразном характере леса как объекта владения: он представлял собой общественное (публичное, национальное) достояние или благо. «Лес признается социальным благом сам по себе, независимо от того, кому он принадлежит. Это основная посылка, отражающаяся на всей конструкции права собственности на лес. Если лес социальное благо, то в его существовании заинтересовано целое – государство; так как от целого умозаключают к общечеловеческому, то легко предположить, что недалеко то время, когда лесные нормы станут предметом законодательства не отдельных государств, а международных договоров и трактатов», – писал Фалеев в своем учебнике «Лесное право».

Согласно Фалееву, ограничения на право частной собственности основывались на «ясных доказательствах социального значения лесных благ». Правительство, вооруженное «научными фактами», обязано без колебаний «столкнуть» «идею неприкосновенности собственности с ее высокого пьедестала»[318]318
  Фалеев Н. Лесное право. С. 30–31.


[Закрыть]. Частный собственник леса априорно рассматривался как «прирожденный расточитель», поставленный под опеку и попечительство государства. В идеале охраняемые леса должны принадлежать только «суверену», то есть государству, «но не в лице казны, а в лице его верховной власти, обладающей вообще государственным суверенитетом». Таким образом, экспроприация лесов становилась законным способом соблюдения общественных интересов – в том смысле, что экспроприировать частные леса, имеющие общественную ценность, представлялось более справедливым и разумным, чем заставлять их владельцев преследовать «социальные цели» за собственный счет[319]319
  В то же время Фалеев выступал против утопической тотальной экспроприации охраняемых лесов. Пожалуй, он был единственным специалистом, утверждавшим, что экспроприация в большей степени, чем какое-либо иное ограничение личных свобод, способна пробудить в массовом правовом сознании чувство несправедливости. «Экспроприация всегда вызывала чувство болезненного недовольства против казны», поскольку она «уничтожает в корне провозглашенный принцип священной неприкосновенности собственности»: Фалеев Н. Лесное право. С. 173, 178.


[Закрыть].

Решительный упор на риторику общего блага в рамках дискурса об охране природы вызывал определенное беспокойство и даже сопротивление. В современном политическом и культурном окружении общественную ценность приобретало столько вещей, а на личные права собственности и личные свободы накладывалось столько новых ограничений, что было невозможно не задаваться вопросом об относительной ценности общественных благ. «Опека над лесами! Что это такое? Почему нет опеки над лугами, над болотами, над степями, если не считать небольших участков, идея охранения которых как памятников природы является в наше время столь модною?» – писал Г. Н. Высоцкий[320]320
  Высоцкий Г. Desiderata свободолюбивых лесовладельцев // ЛЖ. 1913. № 9–10. С. 1431.


[Закрыть], признанный специалист по лесному делу и почвоведению, участник знаменитых степных экспедиций Докучаева. Высоцкий разделял представления Докучаева о природе как о системе, все элементы которой – леса, степи, почва и климат – связаны друг с другом, и, соответственно, охрана одних только лесов лишалась особого смысла. Впрочем, более важным, чем вопрос об объекте заботы, было противоречие между такими общественными благами, как социальная справедливость и материальное процветание (в частности, крестьян), и таким общественным благом, как охрана природы. В. Ф. Ключников, выступая в 1911 году на съезде лесовладельцев и лесохозяев, указывал, что риторическая защита общественных благ – недостаточное оправдание огромных экономических убытков, вызванных соблюдением лесных законов. Идея о том, что «лес – благо», утверждал он, основана на «чисто зрительных впечатлениях»: «Мы должны прийти к заключению, что значение его (леса) как национального богатства сильно преувеличено». Ключников полагал, что дерево (как строительный материал, топливо, материал для столярных изделий и т. д.) можно и нужно заменить другими материалами. Представление о лесах как о национальном благе вытекало из стереотипа, согласно которому «Россия испокон веков была „деревянной“», хотя хорошо известно, что «вся „деревянная“ крестьянская Россия выгорает сплошь в 20–50 лет». Соответственно, обоснования и ограничения, налагаемые охраной лесов, необходимо было тщательно продумать. Ключников выступал против подчинения всех частных лесов государственному контролю и против столь резких ограничений прав собственности: «Но лесоохранительный закон, как всякий закон, должен стоять на страже выгод не только общегосударственных, но и отдельных граждан»; следовательно, если правительство полагает, что леса нуждаются в охране, единственным выходом остается их экспроприация государством. Лишь экспроприация не позволит государству навязывать частным владельцам убыточные методы ведения лесного хозяйства и стремиться «к достижению общественных благ за счет отдельных лиц, а не за счет государства»[321]321
  Ключников В. Ф. Конкретные задачи лесоохранения // ЛЖ. 1911. № 9–10. С. 1410–1421.


[Закрыть].

Превратности и перипетии дискуссий на тему лесного хозяйства приводят к выводу, что экономические соображения редко принимались во внимание или как минимум, что выгоды и издержки различных форм собственности на леса мало кем тщательно вычислялись или оценивались. Может даже показаться, что недовольство частной собственностью проистекало из абстрактных рассуждений, изобретения новых ценностей специалистами, неподдельно заинтересованными в повышении своего статуса путем создания общественного лесного хозяйства. Это, разумеется, не совсем верно: обезлесение России, особенно после 1861 года, было вовсе не мифом, в то время как механизмы частной собственности проявили в России отнюдь не идеальную работоспособность. Почему частная собственность на леса и другие ресурсы оказалась неэффективной? Какие факторы порождали растущее недовольство идеей, которой так восторгались многие русские образованные люди в начале XIX века?

Недостатки абсолютной частной собственности на естественные ресурсы отмечались уже в 1830–1840‐х годах, но они привлекли к себе повышенное внимание после отмены крепостного права, которая привела к резкому росту числа владельцев собственности и путем высвобождения человеческих и экономических ресурсов в долгосрочном плане способствовала экономическому росту. Сбылась мечта многих реформаторов первой половины XIX века – в России возникло сословие свободных земледельцев и получила развитие крестьянская, в основном общинная, но также и частная собственность на землю. Однако, как ни странно, выяснилось, что управление обществом частных собственников – столь грандиозная задача, что российское правительство не могло с ней справиться. Что касается помещиков-дворян, ликвидация государственной опеки и одновременное введение множества ограничений на право собственности принесли им новые проблемы, сократив прежние блага: дворяне, привыкшие считать частную собственность привилегией и даром, полученным от монархии, не могли смириться с идеей о собственности, обремененной различными ограничениями и обязанностями. С другой стороны, отмена крепостного права и наделение крестьян частной собственностью крайне осложнили жизнь последним: на смену обычаям пришли правила, вместо прежнего неформального торга с помещиками теперь приходилось вести судебные тяжбы. В то же время освобождение крестьян принесло с собой новые возможности, поскольку дары природы, любезно переданные Екатериной II дворянству, после 1861 года автоматически перешли во владение крестьянских общин. Таким образом, отмена крепостного права принесла с собой понимание того, что если к абсолютной частной собственности не прилагаются работоспособные механизмы, обеспечивающие ее легкий и беспроблемный переход из рук в руки (экспроприация, аренда, купля-продажа, отчуждение), она может превратиться не в двигатель, а в тормоз развития. Перед лицом трудностей, связанных с управлением обществом частных собственников, государство пыталось замедлить распространение частной собственности: оно сохраняло различные переходные институты, такие как крестьянская община, которые облегчали задачу управления[322]322
  О переходе к новому формату взаимоотношений между индивидуумами и государством см.: Kotsonis Y. «Face to Face»: The State, the Individual, and the Citizen in Russian Taxation, 1863–1917 // Slavic Review. 2004. Summer. Vol. 63. № 2. P. 221–246.


[Закрыть].

Существовала и другая проблема, сильно обременявшая операции с собственностью: русское общество было раздроблено на многочисленные сегменты, почти не связанные взаимным доверием и социальными узами, и по причине этой низкой социальной сплоченности торг по поводу передачи и использования ресурсов становился очень трудным и изнурительным делом. Правительство полагало, что сословное устройство общества является ключевым условием для стабильности самодержавия, и прилагало все усилия к его сохранению. В свою очередь специалисты и производители считали, что корни проблем собственности скрываются в институтах, игнорируя отсутствие доверия и связей между социальными группами. С 1860‐х по 1900‐е годы русские ученые, юристы, экономисты и промышленники предавались дебатам на тему собственности и предлагали различные модели собственности на естественные ресурсы, спектр которых простирался от их экспроприации до полной национализации.