Текст книги "Религия бешеных"

А они ведь действительно уже привыкли так жить. Так – это когда их винтят одного за другим, когда самые близкие люди прямо сейчас где-то непоправимо гибнут. Это как на фронте, когда уже невозможно биться в истерике по каждому погибшему. Жизнь-то продолжается, каждый миг подкидывается ворох новых проблем – и новых боев.

А ты становишься только злее. И веселее…

Чем дальше, тем легче получается это делать. Даже когда все рушится вокруг, можно продолжать смеяться. Не можно – нужно. Выживет именно тот, кто смеялся. Я неплохо разбираюсь в цинизме. Так вот это – в последнюю очередь цинизм…

И вот теперь сгрудившиеся вокруг стола дежурного нацболы затеяли какой-то совсем отвязный треп. Они просто откровенно развлекались в своей грубой манере. Обалдеть, даже Тишин с готовностью принимал участие в этом трепе. Может быть, это просто была защитная реакция.

– …в партии меня пьяным никто никогда не видел. Я бросил пить – и вступил в НБП. А хотя… нет. Видел. Точно. Сын видел… – Тишин в полушутливой манере состроил покаянно-скорбное лицо. – Гришка меня пьяного – видел. Причем тако-ого-о… – Он закатил глаза.

– Я понял, – авторитетно вклинился Кирилл Ананьев. Теперь его единственной чертой стала весомость. Куда деваться, «Чугуний»…

– Я понял, за что его на самом деле упекли. Странно, что только в тюрьму…

Тишин только мельком взглянул на него… Твою мать. С повешенным – и о веревке… Меру-то тоже надо знать.

– Рысь, а что там в Сарове? – вклинилась в разговор землячка Марина.

– В Сарове? – Я только со смехом отмахнулась. – А бог его знает. Я там не бываю! Сто лет бы никого не видеть. Я выхожу из дома, только чтобы ехать на вокзал, чтобы ехать в Москву! И вообще я все это время занята была. Про них, про господ нацболов, пасквили сочиняла…

– Такое поведение, недостойное национал-большевика, – заклеймил меня Кирилл несмываемым позором уже сверхавторитетно. Диагноз: зарапортовался…

За год он изменился невероятно, превратился в мощного лютого мужика, стал старше сразу на несколько очень тяжелых лет. Я больше никогда не видела, чтобы люди так стремительно взрослели. И я никогда не забуду, что именно этот – еще слишком молодой тогда – парень возился со мной, как с ребенком, когда меня судили за листовки…

А сейчас я расхохоталась:

– А я и не национал-большевик!

Тишин поднял рассерженный взгляд:

– Что, трудно вступить? Опять, что ли, вот это интеллигентское стояние в сторонке? Тут тоже есть писатели – по сорок статей уже в «Лимонке» опубликовали, а все никак не вступят…

У-у, как мне хотелось ему ответить… «Трудно, что ли?!» хорошо звучит в контексте: «Трудно, что ли, чашку вымыть?!» «Трудно вступить» – это хорошая формулировка по отношению к вообще-то несколько нелегитимной организации…

Да нет, не трудно. Настолько не трудно, что куда мне было надо, я уже давно вступила. И поэтому, когда меня обвиняют в полнейшей беспринципности и нежелании служить идее… Господа, я не вступаю, потому что мне самой хочется обвинить вас в том же!..

Красоту всей этой ситуации, к сожалению, могла в тот момент оценить лишь я сама. Получается, Голубович действительно никому не пересказал наших разговоров, не поставил в известность, что я – абсолютная контра? Во дает. Я была стопроцентно уверена, что все мои высказывания будут переданы слово в слово. То-то я все в толк взять не могла, почему они меня терпят… С их тюремной манерой распространять цинк впереди человека достаточно сказать одно слово одному слушателю – и все всё будут знать мгновенно. А здесь что-то застопорилось. На Алексее застопорилось абсолютно все. И все послушно продолжают сильно заблуждаться на мой счет…

Ладно, сейчас не буду ничего говорить, отделаюсь общими фразами… И потом… Кому-кому, но я надеюсь, Бог будет ко мне милостив, и я никогда так и не отвечу лично Тишину, почему я не вступаю в НБП… Обижать Тишина – язык не повернется…

– Я – человек! Вам этого мало? Мне – достаточно. Или вы можете общаться уже только с нацболами?

Тишин сразу пошел на попятную:

– Достаточно, достаточно…

Может быть, просто не ожидал, что я отвечу…

Позже я еще раз разъяснила все Соловью:

– Сережа, я не вступлю. В вашей табели о рангах Бог не занимает положенное ему место. А еще – вы не умеете себя вести. И не уважаете людей. Я не представляю, что мне делать в одном окопе с людьми, которые оскорбляют меня, «стреляют мне в спину» и, пардон, кидаются на меня с ножом…

– На самом деле, – проговорил он, – я тебя тогда очень сильно зауважал. И потом всегда уважал…

– Тебе только так кажется… – скривилась я. О да, теперь я ему действительно предъявляла. Могла себе это сейчас позволить…

– Прости, я не мог тогда, летом, по-другому. У меня были тогда проблемы. Мне было очень тяжело… Я тебя уважал… – что-то углубился он в тему. – Потому что за внешность тебя никто и не ценит. Только один оценил. Тогда, летом, на концерте. Он мне даже потом по секрету признался, что хотел набить мне морду. Чтобы отбить тебя у меня. Теперь уже не отобьет…

Это хорошо сказано, но… Твою мать! Так чего ж не набил-то?! Что помешало?! А я бы еще от себя добавила… Ну, мужики… Пока вы тут вату катаете, женщина там пропадает в одиночестве! И вообще ее все обижают… Какая жалость… Какая жалость, что он не набил ему морду.

Один знакомый циник однажды заявил: «Даже когда меня потащат в гробу, я буду говорить оттуда гадости!» Теперь он может не утруждаться. Все уже сказано до него…

Тишин вышел с нами в черный неосвещенный двор.

– А Гришка, похоже, попал на двести долларов. Сегодня Глоба вот так два пальца приставил к горлу…

Соловей встрепенулся.

– Он там в карты не играет? Нельзя ни в коем случае!

– Да нет. Там, видимо, и без того…

Он шел впереди, я почти не видела его лица. Только край истонченной скулы. Человек-пуля, отполированный до блеска раздираемым им воздушным потоком. Теперь ему навстречу неслись ветра такой силы, что он почти остановился, едва справляясь с ними, двигался практически на месте. Собьют они пулю в сторону, не собьют?..

– Толь… – Соловей осторожно взглянул на Тишина. – Толь… Надо заплатить.

Тишин только неопределенно качнул головой. Соловей продолжал:

– Я ему еще весной сказал: «Гришка, ты, главное, только до августа не садись, дождись совершеннолетия…» Он сел в августе. Но до дня рождения так и не дотянул! И пожалуйста: изолятор для несовершеннолетних!

– Теперь-то они его там противозаконно держат. Ему давно восемнадцать, а его на взрослую все не переводят.

– И чем дольше держат, тем хуже. Потому что после восемнадцати там оставляют только ментовских ставленников, чтобы за порядком следили. Вот придет он на взрослую, и его спросят: а что ты на малолетке так долго делал? Я не знаю, сможет он отбазариться, нет…

– Ну да, подставляют…

Тишин помолчал. И вдруг неожиданно хохотнул:

– Эх, сегодня Громов задвинул! Он к прокурору с судьей обращался не иначе: «гражданин прокурор», «гражданка судья». Сташина ему сказала, что к ней надо обращаться «ваша честь». Тут-то он ей и выдал. «Честь, – говорит, – это не звание, не погоны и не регалии. ЧЕСТЬ, согласно толковому словарю, есть внутреннее достоинство человека. Я не могу произносить это слово, обращаясь к человеку, не имеющему никакого внутреннего достоинства!»

Тишин хохотал, Соловей хохотал, два маньяка шли по ночному проспекту – и хохотали. У меня по спине бежал озноб, мне было жутко. Я проговорила осторожно:

– Что-то они там уже совсем лихо пляшут на собственных гробах…

Соловей только усмехнулся:

– А ничего другого не остается. Навредить себе еще больше они уже не смогут. Срока им уже заказаны. Поэтому они теперь на суде могут глумиться как угодно. Хоть какое-то внутреннее удовлетворение…

– Сереж, ты бы подвязал уже…

Остановившись у метро, Тишин проговорил это, даже не глядя на него. Проговорил негромко, в своей отрешенно-проникновенной манере. Со сквозящим в запавших глазах едва различимым раздражением. Сильно затертым массой других, куда более реальных проблем.

– А то мне люди уже говорят: вот, мол, Соловей деградирует…

Было видно, что Тишин совершенно не согласен. Ни на то, чтобы у кого-то возникало такое мнение о его друге. Ни на то, чтобы ему приходилось выслушивать такое о своем друге. Ни тем более на то, чтобы это действительно происходило с его другом. Ни просто на то, чтобы у него на пустом месте возникали какие-то нелепые проблемы еще и с другом. Только этого не хватало…

Что он может? Только сдержанно сообщить другу, что тот не прав. И некоторое время он еще будет это делать. Пытаться достучаться. Прежде, чем перестанет. И у него не станет этого друга. Все-таки этот человек уже слишком много знает о чужих смертях и уходах – и о собственных потерях…

Но у Соловья было другое мнение на свой счет.

– Пусть говорят, – почти зло улыбнулся он. Все, кто говорил что-то против него, автоматически зачислялись им во враги. Он мельком бросил на меня почти торжествующий взгляд. Как будто подмигнул припрятанному в рукаве тузу. Пусть болтают что хотят. Они же ничего о нем не знают. И даже не догадываются, что он теперь на коне. Черта с два они дождутся, чтобы эта мнимая деградация оказалась правдой. Когда именно сейчас его так любят…

Глава 6
Бродяга. Какое странное призванье…

Как будто графит так и не смогли спрессовать до состояния алмаза… Но ведь он уже был алмазом!

А алмаз способен превращаться в графит?..

– Не кочегары мы, не плотники…

Мы поднимались в лифте на свой десятый этаж, я с сомнением рассматривала Соловья. Вот никогда не думала, что однажды его вид начнет вызывать сомнения. Соловей, блестящий поэт, эталон стиля… Теперь он полностью перекочевал в совершенно иную ипостась. Мне ужасно не нравился его новый имидж.

Блестящий поэт вдруг предстал в законченном образе подгулявшего комбайнера. Стопроцентное попадание… Н-да, еще летом я выговаривала ему за то, что он слишком бросается в глаза милиции своей звериной аурой…

Причем еще в метро я внимательнее посмотрела вокруг – и через сиденье от нас обнаружила сразу пятерых мужиков, вырядившихся в точности такую же черную униформу. Плоские кепки, прямые кожаные куртки… Но это была бандитская униформа. И вид у мужиков был абсолютно бандитский. Особенно – их полыхающие, невыносимо жесткие глаза и почти неестественно заостренные лица. Вид этих людей был разящим. Каким был вид самого Соловья год назад. Смотреть на них было жутко. А из Соловья с его неожиданно простецкой, чуть оплывшей пьяненькой физиономией при абсолютно идентичных ингредиентах получился только дояр-зоотехник. Ежик с окраины. Как будто графит так и не смогли спрессовать до состояния алмаза… Но ведь он уже был алмазом!

А алмаз способен превращаться в графит?

Мы выходили из лифта, я негромко пробормотала ему в спину:

– Не машинисты, не электрики мы, но сожалений горьких нет как нет. А все мы – террористы-смертники, и с высоты вам шлем привет…

Мужики на кухне изощрялись в остроумии, придумывая названия для панк-группы:

– Доставка Достоевского! Некроз Некрасова, frei Фрадкова…

– Явки Явлинского, Корчи Корчинского… – невзначай подбросила я из рукава козырнейшего, напрочь крапленого туза. «Корчи» произвели фурор. Было заявлено, что «Корчи Корчинского» – это должно стать нарицательной братской могильной плитой, под которой можно легко «погрести» все без исключения украинские рок-группы. «Вопли Видоплясова» рядом не сплавлялись… Крыть туза-Корчинского им было уже нечем…

Включили фильм «Мертвец». Я обновляла в мозгу любимые цитаты. Бегун завис, вообще не поняв всей прелести фильма.

– Бред какой-то… «А ты ничего не сделал с тем, кто тебя убил?» Бред…

Я отреагировала исключительно живо. Ну как же, мой конек…

– Все как раз правильно. Абсолютно в тему! Весь фильм снимался ради именно этой фразы! А тебя никогда не убивали? Ощущение остается именно такое. Что надо что-то сделать с тем, кто тебя убил…

– Нет, меня не убивали…

По его съежившемуся взгляду можно было подумать, что ему сразу стало страшно находиться со мной в одном помещении.

А ведь именно после той фразы и раскрывается истинный смысл фильма. Главного героя, Джонни Депа, – его ведь давно убили. Расстреляли в самом начале фильма. И то, что происходит с ним теперь, – это он просто околачивается по миру мертвых. Только до поры об этом не догадывается. Во где начинается разрыв мозгов!..

…А может, меня тогда летом тоже наглухо замочили? То-то мне все хочется что-нибудь сделать с тем, кто меня убил…

И все, что происходит со мной теперь, – это просто путешествие по миру мертвых? Судя по бреду, который творится вокруг, – не исключено…

…То-то я смотрю: вот этот длиннющий шрам на животе, рассекающий меня пополам, – подозрительно смахивает на шов от вскрытия… Тогда понятно, почему возле меня постоянно оказывается патологоанатом. Он в этой истории – самый настоящий.

А вот за себя – я уже не поручусь…

…Так вот почему тут некоторые всю дорогу меня в упор не замечали. Меня просто нет…

Наше жизненное пространство стремительно сокращалось. …А ведь летом люди всего лишь маячили размытыми тенями где-то в тумане у границ его непрошибаемого Lebensraum. Ночь расслабленно крутила на кухне клипы, мы засыпали только к четырем-пяти утра. И спала я тоже только по четыре-пять часов. Сумела взвинтить себя до того безупречного состояния, когда мне уже даже сна не особенно надо. Тишин на второй день после моего приезда недоуменно протянул:

– Вот это девушка: не курит, не пьет…

Ощущение, будто описывает сапожника. Неужели похожа?..

– …не ест, не спит… – в тон ему процедила я. – И до сих пор еще так никого и не убила…

Да я – почти совершенство. Он что, принял меня за этакий тепличный цветочек? Неужели похожа?.. Жизнеутверждающего в этой «правильности» не было ничего. Я всего лишь яростно сохраняю в идеальной чистоте собственное драгоценное безу… Ящера, живущего внутри… А у меня ничего больше нет.

Утром я просыпалась просто от холода. Соловей был настолько закоренелым бродягой, что тогда, летом, даже не удосужился разжиться одеялом. А под какой-то тоненькой попонкой я мерзла. И почти не спала. Правда, прекрасно высыпалась…

…Держать удар…

Летом у меня как-то не оставалось вариантов, чем мне придется заниматься в жизни с этим мужчиной. Ладно… Проснувшись, я соскальзывала на пол – и не поднималась без двух сотен отжиманий а-ля солдат Джейн. Если уж держать удар – так действительно держать…

Однажды Соловей меня застукал. Постоял надо мной бледным, чуть помятым знаком вопроса…

– Ты что, каждое утро так?

У него был озадаченный взгляд полковника ФСБ, у которого в малиннике на даче обнаружили базу подготовки террористов.

Как бы ни обижал меня Соловей, мы на самом деле жили тогда в Москве красиво…

И сейчас я вдруг резко затосковала по тем временам…

Просторная квартира превратилась в замызганный угол. Изматывающая неустроенность полностью соответствовала дерганым, уже слишком прилипчивым отношениям.

Слово-то какое: «Lebensraum». Что означает? Я приехала – и обнаружила, что Соловей уже почти готов сжаться в комок внутри собственного тела. Безденежный Соловей здесь обитал уже практически на птичьих правах…

Ни крыть, ни закрыться нам было нечем. Нам в этом мире уже не принадлежало ничего. Приживалы, лица, пораженные в правах…

Если бы Бегун хотя бы не вонял… Счастье не казалось бы утерянным так безвозвратно. Я не поняла, нам теперь и на любовь рассчитывать не приходится? Хотя…

Впрочем, он быстро от нас сбежал. В ужасе. Убрался вместе со своим храпом в комнату к Фомичам. Дома ему не живется… «Москва без москвичей!» А во второй комнате и без того ютилась масса народа. Правда, посменно. Охрана Лимонова подвизалась также охранниками в клубе. Фомич сутками пропадал в Бункере, работал над газетой, над грядущим съездом. Приезжал утром и вырывал себе несколько неспокойных обморочных часов сна. Какая-нибудь сволочь обязательно пыталась ему в это время дозвониться…

Я с кухни слышала эти звонки и переполошенно-заспанные ответы Фомича. С кухни, где мы с Соловьем не занимались ничем. И это было бы счастьем, если бы и дальше ничего не происходило. Потому что мы доживали последние дни нашего эфемерного благополучия…

Когда я это поняла, мне стало жутко. Вот так страшно смотреть на человека, который идет к обрыву, и ему остается сделать еще только шаг. Вся толща земли под ногами уже отделилась и поползла вниз, и, если вовремя не зажмуриться, можно увидеть, как она его поглотит… Меня позвали наблюдать именно за этим?.. Мой любимый человек рушился вниз. Я ничего не могла для него сделать…

Глава 7
Мужчине, не разбившему мне сердце

Ты не знал, как чувствовала себя рядом с тобой женщина, бывшая рядом с тобой королевой? Ты не знал, что рядом с тобой я ожила? Ты не знал, что только рядом с тобой я и жила?..

Я его не помню…

Это казалось настолько неправдоподобным, что я несколько раз с опаской бросила издали осторожный взгляд.

Ничего… Вообще ничего. Человек, еще совсем недавно в моей табели о рангах властно занявший совершенно особую строку… Скажем так, высшую… Теперь он был просто человеком, стоящим у зарешеченного бункерского окна… Статист. Почти декорация…

Н-да… С моим ледяным сердцем, с моей способностью забывать можно было бы жить и получше…

Но и он сам изменился. Этот человек-ледокол. Уменьшился в масштабах. Ледокол растаял во льдах. Остался человек. Он уже не заполонял собой все существующее пространство. Он стал очень лаконичен.

Голос… Даже голос как-то стерся. Не веря собственным глазам, я однажды наблюдала дикую картину. Когда Голубович долго не мог вставить слова. Потому что его совершенно по-хамски перебил какой-то сопливый пацан. Парень еще никогда в жизни не подвергал себя такой страшной опасности. Невероятная ситуация. Я за такое этих детей просто давлю…

– А вы чего на суде не были?

– Мы… – я замолчала, – не доехали…

– Рысь, посмотри мой текст, я написал про суд. Говорят, что слишком сухо…

Голубович заманил меня в маленькую комнату с компьютерами. «Единственный настоящий мужик на свете» требовательным черным утесом неумолимо нависал строго над моей душой. А я просто читала его текст…

«…Как бы ни усердствовал прокурор, всем присутствующим было ясно, что акция совершенно не предусматривала насилия и была воплощена в жизнь благодаря виртуозному психологическому расчету. Однако то, что для нормального человека является доказательством невиновности, для прокурора Циркуна и судьи Сташиной всего лишь еще одна веха обвинения. «Вы отравлены газом! У вас сломана рука! Мы наложим вам шину и отправим в опорный пункт гражданской обороны, где вы сможете прослушать лекцию о боевых отравляющих веществах», – так кричали в милитаристском угаре 30-х годов комсомолки, напяливающие противогаз на голову Остапа Бендера. Вот и в зале суда атмосфера была отравлена чиновничьим безразличием и продажностью. Медицинская шина здесь не поможет, это для сломанных рук. Для сломанных голов оправданно наложение жгута на шею…»

– Шикарно…

«…уже был создан прецедент в данном же составе суда при рассмотрении дела Голубовича-Николаева, где в качестве доказательства со стороны защиты не была принята официальная копия видеопленки программы «Намедни» телекомпании НТВ, и не были допрошены оператор и монтажер, готовые дать покадровую расцифровку, свидетельствующую о невозможности монтажа. Тогда в исследовании подобного доказательства было отказано, а оно кардинально влияло на решение суда относительно виновности подсудимых, обвиненных в избиении милиционера в ходе проведения акции «Антикапитализм-2002». Тогда нацболы получили по три года…»

…Я дрейфовала автономно, не смешиваясь с бункерским населением. Молодежь казалась вся на одно лицо. Я с грустью вспомнила старый Бункер и царившего там в приемной сверхъестественного Борща. Вот был человек…

Взрослые люди, Голубович и я, покрутившись без дела, в результате нашли занятие по себе. Сначала, откопав в углу длиннющую дюралевую палку, чуть не посшибали с потолка светильники. Я, кстати, в отличие от некоторых, ни разу не задела… Потом принялись увлеченно выяснять вопрос: пройду ли я под низкими бункерскими притолоками, не пригибаясь, – и не стесывая себе череп? Под одной я прошла… Господи, как малые дети…

– Рысь, а у тебя на работе что, отпуск? – попытался Алексей как-то обосновать мое торчание в Москве. Он, кстати, и в тот раз почему-то очень придирчиво выяснял подробности моей работы. Что, думал, я туда очень спешу? А я ведь не спешила…

– У меня на работе… все очень непросто… И потом…

Я понизила голос. Смешно: теперь уже он был самым близким другом, которому хотелось доверить свою страшную тайну…

– Меня очень попросили остаться…

Он наморщил лоб, не схватывая сути.

– В смысле, ЗДЕСЬ… – с усмешкой заговорщика прошептала я.

Он улыбнулся в высшей степени понимающе, проговорил одними губами:

– Поздравляю…

Я ответила быстрым торжествующим движением глаз: вот так-то!..