Текст книги "Религия бешеных"

Мы покидали холл театра со сдержанной торжественностью. Как будто это был Дворец съездов имени Мимики и Жеста. Так ведь и мы сами в этой жизни… тоже не просто так нарисовались…

Прошествовали пред ясными очами Жени. Я отвела взгляд, чтоб не захохотать. Представила, как это дефиле выглядит в глазах моего давнего наперсника… «Эта стерва все-таки снова заполучила себе свою самую любимую добычу…»

Прикинь, облом? И в мыслях не было. Просто моя нынешняя любимая добыча упрямо играет в блудного попугая…

Но все равно неплохо получилось… Это невыносимо. Я уже не могу без того, чтобы не оставить за собой шлейф легкого скандала… Ладно. Все по плану. Людям нужны нездоровые сенсации…

…О… А нас здесь уважают…

В матовых электрических сумерках на обочине узкой дороги стояли пять красивых белых автобусов. Весь съезд дико ржал, когда в конце дня вдруг объявили, что милиция предоставляет делегатам съезда автобусы…

Дальше фразу дослушать не смог уже никто. Полномасштабная истерика в исполнении восьми сотен глоток – ради этого стоит собирать съезды. Куда именно милиция может увезти восемь сотен нацболов, каждый в зале знал на собственной шкуре. Это называлось: «Приняли на выходе». Был, был шанс ликвидировать партию по-настоящему… Это не автобусы. Это автозаки. Я подходила к этим белым мышеловкам с опаской…

– А самое интересное, – сказала я в автобусе Алексею, – что какой-то милицейский чин именно сейчас заработал себе очередную звезду. За предотвращение несанкционированных шествий на улицах Москвы. Ход-то гениальный…

Хозяин, сколько ты платишь за это бунгало?..

Гигантский Измайловский комплекс издалека сиял длинными вертикальными рядами огней, вереница наших автобусов долго объезжала эту громаду. Менты действительно привезли нас в гостиницу… Не обманул фашист…

Мы выгрузились у входа в корпус, я оглянулась почти с опаской. От автобуса по снегу ко мне шел Соловей.

Н-да… Нехорошо получилось… Нормальное женское вероломство. Стоило ему сказать, что не надо мне сюда ездить… Как я – тут как тут. Еще небось в одном автобусе ехали. А мы туда так картинно с Голубовичем грузились… Сережа. Ничего личного. Я здесь только ради корысти…

– Я пообщаюсь немного с людьми, можно?..

Он взглянул на меня, молча кивнул и ушел вперед, мгновенно растворившись в толпе. Голубовичу пришлось возиться с чужой покинутой женщиной…

– Чтобы зэк приехал без кипятильника?!

Он стоял посреди номера с кипятильником в руке – и выглядело это забавно. Он теперь мог сделать хоть литр кипятка. Но это было, собственно, и все. Жрать ему больше было нечего. «Тигру в клетке недокладывают мяса!..»

– …И я только потом заметил, что мне не дали талоны на еду… – говорил он, набирая номер внутренней связи. Да, это ты, Бывалый, лоханулся. Теряешь квалификацию… – Але, у тебя от завтрака что-нибудь осталось?

И вереница каких-то мальчиков покорно потянулась к нему с какими-то ништяками. Взамен они получали свою дозу кипятка…

Сказали, что попозже вечером в гостиницу будут заселять оставшихся бездомными сирот. Я намеревалась в ряды этих сирот затесаться.

– А если тебя не поселят, будем сами здесь что-то решать…

И он впечатал в «сокамерника» такой взгляд, что стало понятно, кем именно здесь первым пожертвуют ради меня. Даже сквозь непроходящую давящую усталость в моем мозгу пронеслась живая мысль: «Черт возьми… Я снова узнаю того самого Голубовича…» И я не позавидовала судьбе всех этих людей. Если он вдруг решит что-то решать и начнет их утрамбовывать. Если он опять вздумает тут развернуться, их же снова всех подчистую смоет…

И я вновь тихо спасалась рядом с ним. Хоть посмотреть на нормального человека…

…Какой шикарный отель… Загляденье… Именины сердца… Я опять устроилась лучше всех. Вселилась одна в двухместный номер. И даже не побрезговала жестоко отобрать у забывчивой администраторши положенные мне талоны. Два. Оголодавший качок Голубович воззрился на меня с надеждой.

– Рысь, а можно мы завтра…

– …вместе пойдем на завтрак, и я дам тебе талон.

Все. Я его купила.

Пропитание себе он зарабатывал тяжело.

– Ты выглядишь на тридцать восемь или даже на тридцать девять. Градусов температуры… – Я коснулась его лба, вернула ему его жест. Это была всего лишь констатация факта. Я просто прикидывала, сколько еще смогу из него выжать. Разговоров…

– Вот кто действительно ужасно теперь выглядит, так это Тишин. Как Киса Воробьянинов, когда Остап нанимается художником на пароход и говорит: «Со мной еще мальчик…» И Воробьянинов выходит – такой дряхлый, трясущийся…

Я смотрела на него. Господи, что с нами стало? Что от нас самих осталось через полгода? «…Все, что осталось…» Он сейчас похож почти на старика…

Но это пройдет.

Но вот куда делась я? Когда-то я чувствовала себя туго закрученным, хлестким жгутом? Кажется почти невероятным…

Я расплелась, как капроновая веревка. «…Какое наслаждение быть тонкой, гибкой, смелой женщиной. Заточенной, как нож, который так легко и уверенно подхватывает мужская рука. Который создан для того, чтобы его не выпускали эти руки…» Какие ножи? О них можно было уже забыть. Я потеряла всякую заточку. Как нож, с которым слишком долго неправильно обращались.

Я не выношу тупые лезвия…

Я, кажется, становлюсь похожей на… бабу…

Но это будет истреблено. Нещадно. Когда я снова буду предоставлена сама себе. Теперь уже скоро…

Ну что за манера?.. Взять женщину – и просто задавить ее. А кайф-то в чем?..

Он ушел, измученный вконец, честно наговорив кассету до конца. Что-то я вовсе уже не щажу людей…

Я почти со стоном медленно погрузилась в ванну, до краев наполненную кипятком. Какой кайф… Большего для меня жизнь сегодня уже не сможет сделать… И не сразу услышала звонок.

– Рысь, Голубович. Мы не договорились, что с талоном на завтрак?

– Я же сказала: позвони мне утром, разбуди, вместе пойдем…

– А, ну да…

Я усмехнулась. Господи, когда ж я перестану эпатировать людей? В высшей степени двусмысленно: спуститься утром на завтрак вместе. А мы ведь органически не сможем пройти так, чтобы хоть кто-нибудь нас не заметил… Сережа, ради бога, прости…

Ничего личного…

Я снова растворилась в своем кипятке. Какой-то странный звонок… Что-то это смутно напоминало. Слишком какая-то классическая получилась ситуация. Ушел, якобы что-то забыл, вернулся… Нет, ерунда, совпадение. И этому мужчине не надо было уходить, чтобы вернуться – и остаться…

Но уже не в этой жизни. Для меня все это теперь было настолько не актуально.

Я совершенно перестала быть женщиной. Я – чужая женщина. Почувствуйте разницу. Я-то ее чувствовала. И мне был к лицу мой статус. Хуже: это был мой выбор. Я могла общаться с кем угодно и сколько угодно. Я была за стеклом. Даже мужчина с титулом «самый идеальный» терял всякий смысл рядом с самым единственным… «Твоя честь – в верности…» Жена Цезаря вне подозрений…

На следующий день Соловей сказал, что не надо увлекаться сотрудничеством с другими партиями, иначе собственная «прекратит свое существование. Поэтому нам надо рассчитывать на свои силы.

И еще один вопрос. Вчера выбрали председателя партии. Но вчера забыли выбрать партсовет – реально действующий орган. Анатолий Тишин достоин быть в партсовете. Тишин зарекомендовал себя работой в партии, давайте выразим ему доверие…

Давайте выберем партсовет из тех людей, которым доверяют все участники съезда, и это должны быть люди, которые реально могут собираться каждый месяц в Москве. Я предлагаю выдать всем участникам бумаги, на которых каждый участник напишет три фамилии тех людей, которых он считает достойными. И двенадцать человек, которые займут первые двенадцать мест, станут партсоветом…».

И зал ведь проголосовал. Что было ключевым моментом…

Он спустился со сцены, стараясь не привлекать к себе внимание во время чужого выступления, проходя мимо, сжал мое плечо. Выждав несколько секунд, я пошла следом, размытым взглядом держа сразу всех людей, мимо которых он проходил. Вот ведь, нельзя отпускать одного… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…

«Сокамерник» Голубовича слил мне его с потрохами. Сдав номер комнаты его подельника Николаева, к которому Алексей отправился после съезда. Я подняла трубку.

– Господина Голубовича я могу у вас найти?

– Господа в Париже остались…

Алексей не сразу подошел к телефону, я успела подумать: «Господа нацболы. Если вы не в состоянии выносить вежливое обращение, то почему вы думаете, что я буду терпеть вашу грубость?»

– Алексей, меня все покинули. Можно к вам?

– Ладно, заходи. Господин Соловей будет рад тебя видеть… Опа… Я прикусила губу. Я, кажется, попала… Попала в цель… Нет, Алексей Владимирович, господин Соловей не обрадуется. Ты ему сейчас большую свинью подложил…

Вот так, используя Голубовича как самый лучший на свете таран, я совершила свой «прорыв»: за его спиной пробралась-таки на их тайную вечерю. Сколько Соловей от меня их разборки ни скрывал…

Могу, когда хочу. Проходимец повышенной проходимости…

…Тишин и Соловей сидели в креслах у левой стены, вокруг стола расположились Голубович, Николаев, не идентифицированная мной шушера помельче. Если упомянут Соловей, значит, здесь пили…

Я пристроилась в сторонке. Итак, я своего все-таки добилась. Я наконец-то из первых рук узнаю, что же у них тут происходит. Очень уж мне этого хотелось…

Ну и змею ты, Сережа, пригрел. А я вползла сюда как змея. Просочилась. А кто бы мне стал препятствовать? Женщина главного зачинщика, центральной фигуры… Жена Цезаря вне подозрений…

…Правда, если цитировать библейский сюжет про Тайную вечерю, было не так просто определить, кто, кого и как предал.

С позиций официальной доктрины самым верным было запустить сюда отравляющий газ. И Соловей был абсолютно прав, что не брал меня с собой в эту гостиницу. Именно на случай отравляющего газа. Но журналист свою судьбу все равно найдет…

А вот внутри фракции отношения выстраивались запутаннее и сложнее. И мне все больше казалось, что здесь в любого можно ткнуть пальцем и процитировать: «…и Иуда, что и предал Его…»

Его – это значило: Соловья.

– Тишин, почему ты молчал? Почему вы все промолчали?!

Соловей был единственным, кто вообще теперь имел право голоса. Потому что он единственный в ответственный момент свой голос подал. Все же остальные уже так натренировались за сегодня молчать в тряпочку, что лучше бы они и дальше вовсе не раскрывали рта… Соловей мог предъявлять им теперь все, что считал нужным. И он действительно предъявлял.

Ответил Голубович:

– Меня Анатолий перед самым началом выловил в фойе – и сказал, что все отменяется. Я готовил большую речь…

– Тишин, что за х…я?!

Тишин… Если бы кто-нибудь другой выглядел так же, сероватой тенью неясно выделяясь на фоне обоев, я бы сказала, что он спекся…

– Меня держат за горло моими показаниями… А мне нельзя сейчас выходить из партии. У меня сын сидит, друг сидит…

– Да какие показания?! – взвился Соловей. – Нечего им тебе предъявить, нет у них на тебя ничего! Ты не говорил ничего, что и без того все знали – и о чем все болтали!

– Однако считается (голоса у тени было – пятая часть от голоса Тишина), что Лимонова арестовали именно после моего допроса…

Здесь Голубович перетянул на себя весь разговор, вскочив и начав расхаживать у окна, едва помещаясь в крошечном пространстве.

– Я был в Москве, когда все это началось. И я видел, каким Анатолий возвращался с этих допросов. Он приходил после шести часов там, падал мертвый, утром поднимался и шел опять. Как на работу… Я знаю, как прессовали Тишина. И он никого не сдал. Я хочу, чтобы все меня слышали…

Я тяжело посмотрела на него. Ты услышан…

– И сейчас, перед съездом… – я единственный раз в жизни видела, чтобы Тишин вдруг отвел свои разящие наповал глаза, – мне прямым текстом сказали, чтобы я не вздумал выступать. Иначе меня объявят врагом партии…

И спустят восемь сотен «волкодавов»… Надо было понимать именно так.

– Тишин! – Соловей уже почти шел вразнос. – Тебя же теперь нет нигде. Тебя убрали отовсюду. Тебя нет в правлении. Кем ты будешь к следующему съезду? И будет ли он теперь когда-нибудь вообще – этот следующий съезд? И молодежь вся эта… голосующая – она уже не будет знать, кто он такой вообще, этот Тишин!

– Да замолчи ты, пьянь!..

Это был почти истеричный крик.

Соловей поднялся и, дав угрожающий крен и норовя завалиться на бок, стал выбираться из-за стола. Тяжело оперся на мое плечо. Девятнадцатый знак внимания… Вот зараза. В любом состоянии знает, что всегда может на меня опереться… Он не позвал меня, не попросил его проводить, поэтому я не шелохнулась. Меня вообще здесь как будто бы не было…

С порога вдребезги пьяный Соловей помахал рукой:

– Тишин, ты про… съезд…

Действие следующее. Мы переместились в номер к ковровской мэтрессе, депутату гордумы Ирине Табацковой. Там оказалось в точности такое же заседание. Громов-старший, Ель-кин, Прилепин, Скрипка… Эта сходка была клоном предыдущей. Все – такое же гнилое…

– Я всегда говорила, что не признаю это ЦК, – это Табацкова. – Теперь же у меня будут вообще все основания…

– Надо подготовить открытое письмо, – это Елькин. – И чтобы его подписали человек пятнадцать. Региональных руководителей. И с ним уже выходить на руководство…

И они в какой-то заторможенной прострации еще долго медленно катили по кругу эту идею. Подобие идеи. Пародию на идею. Это было даже не «после боя кулаками». Это было какое-то интеллигентское задумчивое подпирание щеки рукой: а может, нам сложить кукиш в кармане? Так это нужно по электронной почте договариваться с каждой из фаланг пальцев…

Про… господа. Все на свете. И сами прекрасно об этом знали…

Смотреть на это было противно. Гнилее базара я не слыхала. Они просто теперь сидели с невыносимо кислыми рожами и по инерции что-то мямлили, как будто с трудом ворочали во рту распухшими языками. Зная, что слили все подчистую. Что больше уже и такого приблизительного шанса у них не будет. Что «революция наполовину» оборачивается торжествующей контрреволюцией. И они обреченно продолжали мусолить то, что так и не смогли разгрызть. Не по зубам им оказалось…

Лимонов сделал их всех как щенков. Ух, как красиво он их сделал… А чего еще делать с такими? Я аплодировала Лимонову.

Я свалила от них довольно рано. Сил моих больше нет на это смотреть… Ох, как я отдохнула в одиночестве! Общением с людьми я была сыта по горло.

Но вечер только начинался. Через час об этом недвусмысленно сообщил вдруг зазвонивший телефон.

– Это Скрипка. Вы просили разбудить вас завтра утром на шествие. А мы тут все решили, что не пойдем. Все равно ничего интересного…

– Может, и мне не ходить?

– Да конечно…

Идея устроить «послесъездовое» победное шествие рано утром была рассчитана действительно на фанатиков. Подъем объявили на полшестого. Но, кажется, мне сегодня и без того будет где проявить фанатизм…

– Я тут подумал… Вы не хотите поговорить, обсудить все это, я мог бы вам объяснить…

Хочу! Хочу! Хочу! Родной, ты не представляешь, какую глупость сейчас сделал! Ты нашел самого неподходящего человека для подобных разговоров. Чтобы добыча так простодушно сама напрашивалась в руки ловца?! Это уже просто неприлично…

…Это я сейчас как-то бодро обо всем вспоминаю. Тогда же у всех и состояние, и вид говорили только об одном. По нас проехались катком. Я уже по рожам в коридоре определяла, кто понял, что произошло, а кому – и объяснять бесполезно…

У вечного, казалось, голодовщика Скрипки конечно же был кофе, были пирожные. Он был просто «богом из машины», посланным свыше, чтобы вернуть меня к жизни. Только глоток бензина может меня спасти…

Спасти самого Скрипку было уже не так просто. Он изможденным знаком вопроса бесшумно перемещался по номеру. Коричневый вытянутый свитер тонкой кольчужкой болтался на его нестерпимо худых плечах. В его глазах стоял такой же неизбывный вопрос. Что могло бы быть чем-то сродни недопониманию – и даже надежде. Но, к сожалению, уж он-то слишком хорошо знал ответ… Слишком умный, слишком тонко чувствующий человек… Он знал всю подноготную – и не имел ни одной счастливой иллюзии. Я смотрела в его лицо – и мне все больше казалось, что я становлюсь свидетелем личной трагедии. Но тогда почему он не пытался на ситуацию повлиять?..

– Вы вообще имеете представление, что происходит? – осторожно начал он.

– Я знаю только, что Соловей с Тишиным с лета катят бочку на руководство. Особо придирались к Абелю. Осенью все это начало разрастаться, они очень сильно рассчитывали на съезд, всерьез говорили о расколе. Все происходило на моих глазах, но детали мне неизвестны…

Н-да… «Все произведения школьной программы в кратком изложении»…

Скрипка печально повел глазами.

– У Лимонова к Тишину – очень сильная личная неприязнь. Она началась, когда он сидел, а Тишин вместо него был поставлен управлять партией. И у Лимонова это вызвало настоящую ревность. К тому же пошли разговоры… Елькин тогда заявил, что, может, председателем партии сделать Тишина, а Лимонов стал бы тогда духовным лидером… Елькин потому теперь почти ничего не делает в отделении, что его самого в любой момент могут из партии попросить… А я ведь еще тогда, когда Лимонов сидел в тюрьме, сказал, что так оно и будет. Что он выйдет – и подомнет партию под себя. И поэтому я от партийных дел уже давно в общем-то отошел… Сегодня утром в машине, когда ехали на съезд, Лимонов сказал: не надейтесь, никакого ЦК вам не будет. Да это ЦК и создавалось характерно. Кто приходил постоянно, те и прижились. Вон, Аверин тот же. Ходил, ходил – да так и остался. Мне самому говорили: «Хочешь тоже быть в ЦК? Приходи». Я ответил, что такого членства в ЦК мне совершенно не надо. И в результате там подобрались люди… шелковые, полностью преданные председателю. Те, кто заглядывает ему в рот и ловит каждое слово. Вон. – Он назвал имя главной «звезды». – На нее уже невозможно смотреть. Превратилась в вампира. Что-то совершенно вампирское… В общем, все получилось именно так, как я предсказывал. Партию свою Лимонов никому не отдаст…

– Зачем она ему?

– Ну, как же! Кем бы он был, если бы не создал партию? Писателем вроде Ерофеева. Да, вроде бы всеми любимым. Но все равно потерявшимся. А политическая партия – это возможность подняться над литературой, над какой-то обыденностью. И войти в историю. Человек сам для себя решает, что в этой жизни он просто обязан сделать, чтобы считать жизнь состоявшейся… А Тишин… Его ведь не только показаниями держат. Если Тишин сейчас выйдет из партии, получится, что захват Минюста и жертва, принесенная севшими ребятами, – все было напрасно. Громов – тишинец, есть теперь такой термин. Он сел, чтобы поднять значение Тишина в партии… Я знаю, как создаются такие партии. Это ведь отличительная черта всех тоталитарных сект: заполнять собой жизнь человека целиком. Когда связи с внешним миром становятся все тоньше, их остается все меньше, а потом – не остается вообще. И у него уже нет и не может быть жизни вне этой секты, он себя без нее не мыслит. И потому естественно, что против этой секты он уже не пойдет, все порядки в ней он будет принимать безропотно… Я очень хорошо разбираюсь в парт-строительстве. В свое время я стоял у истоков кришнаитского движения в Латвии, знаю все эти механизмы. Я ушел оттуда, когда там начали крутиться просто сверхъестественные деньги…

– Так вы считаете, что НБП…

– НБП – секта. А насчет Абеля… Еще когда меня позвали участвовать в рижской акции, чтобы я перевел людей через границу, я сказал: «Звать меня будете Скрипачом». Это из фильма «Кин-дза-дза»: «Скрипач не нужен». Я тогда уже сразу знал, что тоже стану не нужен… Я отдал Абелю три свои рижские квартиры… Чтобы он мог теперь как-то существовать в Москве. У меня же не осталось ничего. Я себе теперь даже зубы не могу сделать. Чтобы сейчас сюда приехать, я у людей денег просил. А Абель не собирается ничего мне возвращать… И с Ниной Силиной я расстался. Потому что она вышла – и начала делать карьеру возле Лимонова. А я сказал: нет, я так не могу…

Я слушала его пять часов. Эк тебя торкнуло… Черт возьми, хоть какая-то от меня польза. Я старалась не думать, что было бы с человеком, не найди он в эту ночь свободные уши…

– …После того как я поработал с Абелем над этой его порнографической газетой «ЕЩЕ!»… Для меня теперь понятие «порнография» выходит далеко за рамки непосредственно буквального значения. Так посмотришь вокруг – и понимаешь: вот она, родная… Когда Лимонов пишет о «сексуальной комфортности», я в этом вижу только один чудовищный дискомфорт. Это все… неправильно, так нельзя, это все только выжигает душу – и ничего больше. Где они там в этих звериных каких-то отношениях нашли комфортность? У них у многих отношение к женщинам ужасное. Мне противно смотреть, как адвокат Беляк рассказывает в интервью, как он проводит время с проститутками. У меня в голове не укладывается, как можно относиться к женщине, как к какому-то животному…

– А что Соловей теперь говорит? – снова возвращался он к теме съезда. Ага, значит, не всей картиной происходящего он владеет. И может быть, позвал меня, именно чтобы расспросить…

– Ругается на всех. Почему, мол, не поддержали…

– Мне говорили: давай выйди после Соловья, выступи. Но я ответил, что я не знаю, как после Соловья выступать и что говорить. Потому что Соловей… Что бы он ни делал, он это сделает таким странным, вывернутым образом… Это идет совершенно вразрез с моим мышлением, с тем, как я себе все представляю. Он все делает слишком горячо. А я – отстраненно, что ли… Чего стоила рижская акция. Он же сделал ее вопреки любой логике… вообще всему. Ему говорили: невозможно уже, все, отбой. Но он что-то такое себе придумал – и понесся. Причем он ведь способен и других за собой утянуть. Пытались достучаться до его группы. Но те уже отказались сами соображать, сказали: ничего не знаем, Соловей – наш командир, сделаем, как он скажет. И сделали ведь. Когда вокруг них уже все горело… А когда их взяли, он сам на себя все показания дал. И что границу перешел, и что организованная группа была. И даже про гранату сам сказал. Хотя вначале ее и в протоколе не было…

…Я теперь все думаю: может, на съезде все-таки надо было встать, сказать?..

– А вас с Соловьем что связывает? Вы говорили, что много с ним общались. Это какой-то… совместный проект?

Я взглянула на него уже почти со смехом.

– Вас интересуют… подробности нашего романа?

– Романа?!

У тебя где глаза? Но согласна: теперь в грехе нас можно было заподозрить меньше всего. Человек так изумился, что мне стало его даже жаль. «Высота» наших странно выстроенных отношений на первый взгляд казалась недоступной. Какого тогда черта эта женщина сейчас проводит ночь в совершенно гнилых разговорах с ним?

Я попыталась объяснить:

– У него здесь слишком много своих дел, и он слишком сильно ими занят. Ему нужна полная мобильность. И он дал мне знать, что мешать ему здесь не нужно. Поэтому я ему не мешаю. Когда я буду ему нужна, он меня позовет. Но у меня здесь тоже много своих собственных дел и друзей. Поэтому я все-таки сюда вселилась. И существую здесь совершенно автономно.

– Да, это сильно… Такое понимание со стороны женщины… – загрустил Скрипка. – Потому что постоянно приходится наблюдать, как бизнесмены до последнего засиживаются на работе, лишь бы не возвращаться домой. Потому что там жены начинают доставать их такой ерундой…

Я послушала еще, как Скрипка скорбно рассуждает на тему «высоких отношений». Когда сочла, что уже достаточно морочить человеку голову, наконец-то сформулировала все открытым текстом:

– Да это же элементарно. Соловей просто вывел меня из-под удара. Он прекрасно представляет, насколько сейчас рядом с ним может быть опасно… Подтверждения – на лице.

– Вы – экстремалка. Как можно с Соловьем жить?

– А я не собираюсь с ним… жить…

Меня сюда позвали, чтобы хоть как-то отвести душу. Но просветов на этом почти пергаментном челе по-прежнему не наблюдалось. Что ж, придется человека действительно развлекать. И я во всех возможных красках принялась рассказывать ему и про нож с отверткой, и про то, как приехала потом негодяя убивать… Как будто заговаривала зубы напуганному ребенку. Хоть кто-то в ту ночь повеселился…

– Вы – роковая женщина…

Надо же, этот взгляд еще способен быть по-настоящему оживленным. Ну, совсем другое дело, совсем другой человек. Неужели все-таки удалось его заболтать?.. И в ту же секунду Владимир вдруг вновь безнадежно поник. Поняв, что заманил к себе маньяка…

…Роковая… Ох, если бы…