Текст книги "Религия бешеных"

– Я поеду в гостиницу. Катя останется здесь… – Это он убегающему на концерт Rammstein мальчику-мажору Бегуну объяснял расстановку сил.

– А поподробнее? – не поняла я.

– Не надо тебе в гостиницу. Завтра прямо на съезд приезжай… А вот уже после съезда вместе поедем сюда… А пока – посидишь здесь в тишине, в одиночестве на природе, подумаешь. Попишешь… – как-то прямо-таки уж слишком дешево соблазнял он меня.

Кому попишешь, оперу, что ли?! Я относилась к этому «соблазнению» с изрядной долей сарказма. А ты не боишься, что я буду действительно просто сидеть? И не кинусь разгребать тот чудовищный… Чудовищную грязь, которую вы тут умудрились развести. За две недели так засрать дом! Уму непостижимо…

На кухне – классическое «время пить чай», чистой посуды – пара завалявшихся где-то в хозяйских запасниках тарелок. На горы остальной посуды – страшно взглянуть. Окаменевшее дерьмо мамонта… Еще страшнее смотреть на плиту. Сплошной слой черной, намертво пригоревшей грязи минимум в мой мизинец толщиной – этого достаточно, чтобы не отмыть плиту уже никогда. Ну как они так умудрились?!

Утром добавилось море собачьей мочи в коридоре. Как раз там, где под лестницей громоздится обувь. Кто-то выпустил эту нечисть из комнаты, но не открыл ей дверь на улицу… Дерьмо с лестницы Соловей еще утром убрал сам. Мы, все остальные, встали гораздо раньше Соловья и уже успели привыкнуть к тому, что оно там лежит. Хозяйка пусть приезжает – и убирает… «Футбольное поле» на втором этаже, казалось, превратилось в одну сплошную пепельницу. Никогда не знала, что окурков, смятых газет, пивных банок, вонючих очистков и объедков по всему полу могут быть горы. Так, чтобы через это уже нельзя было пройти… Охренеть. Диагноз: «Здесь живут нацболы»…

А теперь предлагалось жить мне…

Очень выгодно: запереть в хлеву женщину с патологической страстью к чистоте. Вот только она не настолько патологическая. И женщина, и страсть… И может быть, ты этого не знаешь. Но понятия «женщина» и «бесплатная прислуга» не обязательно должны быть тождественны…

Максимум, что я тогда сделала, – изобрела посудомоечную машину. Он посолил, поперчил – и поставил аквариум на огонь… Гору посуды с намертво присохшим жиром я сгрузила в ведро с водой, добавила «Фэйри» – и поставила кипятиться. То есть сделала только то, с чем можно было брезгливо справиться двумя пальцами. Теперь, когда им понадобится какая-нибудь ложка, им придется – ха-ха – нырять за ней в ведро и домывать…

Нина Силина из всех ведер для невымытой посуды признавала, помнится, только помойные…

Не, Сережа, я без тебя здесь ни на секунду не останусь. Нашел девочку. Я нутром чую подставу. Малейший намек на малейшую подставу. А уж после того, как кто-то обмолвился, что вечером собирался приехать Аронов…

И что он здесь увидит? Тонны окаменевшего дерьма – и я посередине всего этого великолепия. Как цветок в пыли. До кучи. Чтобы добить его окончательно. Или чтобы мы добили друг друга… Не, Сережа, не дождешься. Чтобы я, как глупая овца, покорно стала по полной программе огребать за чужое…

Глава 2
«В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я»

Если Тишин сейчас выйдет из партии, получится, что захват Минюста и жертва, принесенная севшими ребятами, – все было напрасно. Громов – «тишинец», есть теперь такой термин. Он сел, чтобы поднять значение Тишина в партии…

…Толпы панков-призывников в чудовищных красных футболках с огромной белой мишенью на животе и – масонской символикой посередине…

Я взглянула и второй, и третий раз, еле выбравшись из сутолоки у столов регистрации. Картинка не поменялась. Что и требовалось доказать. Это не съезд политической партии. В лучшем случае неформальский фестиваль…

Театр мимики и жеста с глухонемыми гардеробщицами… Наверное, не было человека, кто не хмыкнул бы по поводу помещения, выделенного партии властями под съезд. Я вспомнила фильм про Шерлока Холмса: «Разговаривать в клубе молчунов – это все равно, что кричать, когда можно говорить тихо…» У меня же была не основанная ни на чем надежда, что жесты будут разнообразнее, чем кукиш в кармане. У каждого – свой. А мимика окажется широко представлена не только до оскомины кислыми рожами вкупе с попытками изобразить хорошую мину при плохой игре…

И было в высшей степени интересно, кто же в этом театре глухонемых решится заговорить…

В нервозной обстановке я, похоже, начинаю хуже видеть. Или воспринимать. И теперь в фойе я только лихорадочно шарила глазами по толпе, не успевая выхватывать из людского водоворота хоть сколько-нибудь фиксированные детали. Зато выхватили и зафиксировали меня. Да что ты будешь делать… Тьфу, черт, заразы, запалили… Я подумала это уже слишком запоздало. Когда телекамера и микрофон впились мне в лицо. Молодцы, ребята, нашли звезду… национал, блин, большевизма…

– Вы что-нибудь ждете от съезда?

– О-о… – Я загадочно закатила глаза. О, это сладкое слово «интриги»… – Вы даже не можете себе представить, насколько тут все будет интересно! Все может измениться в один момент…

Я с большим чувством, сложив в кармане кукиш, долго исполняла вариации на тему «Ты зашухарила всю нашу малину…», пока не созналась:

– Правда, я не являюсь национал-большевиком…

По телевизору меня все равно показали. Спалили по полной… Мы с Голубовичем молча созерцали потом это палево в новостях. На экране я тоже сидела молча. Я так лучше выгляжу…

Чем пристальнее я вглядывалась в лица, тем яснее понимала, что все это напрасно. Никого я здесь не найду… Вот странно. У меня же именно в этой среде была масса друзей. Или просто близких людей. Близкими их делал съеденный вместе неполный пуд соли. А это здорово сплачивает. Сейчас здесь они были, кажется, все. Многие. Но я оглянулась – и… никого…

Перед началом я с большим трудом вытащила из середины зала себе пред ясны очи своего приятеля Женю. Он взглянул на меня, машущую ему рукой, с нескрываемым испугом – и не сразу понял, чего мне от него вообще надо. Руки у меня сразу безжизненно повисли. Да ничего не надо. Поболтать хотела, спросить, как жизнь. Хотя при всей массе произошедших с нами с последней встречи событий нам уже не о чем было говорить. Сейчас я вдруг увидела это абсолютно ясно… Теперь он для меня – действительно Никто…

Может быть, в этом была своя логика. Кем он был для меня? Проводником. Проводником по миру, по бездорожью которого я давно уже с сомнительным, но оттого еще большим успехом рулила сама. И унеслась бог знает куда. И в мире в этом я уже почти разобралась. Да, его, проводника, надобность для меня фактически отпала.

А я-то ему и вовсе никогда не была нужна. И сейчас опять в полной мере подтвердилось то, что я уже давным-давно разглядела в нем. Я долго не могла понять, как он может жить таким перекати-полем. Пока не увидела, как легко и бесследно он забывает недавних близких людей. И едва кивает им – мне – после долгой разлуки. Половину того времени, что мы с ним в этой жизни общались, я заставляла его общаться со мной по-человечески. То есть не ограничиваться коротким кивком… Этот человек – действительно без привязанностей. Без корней. Наверное, для воина это хорошо…

Но существуют еще приличия…

Это было красиво.

Вход в зал открыли на втором этаже. И глубокий провал с рядами красных кресел и далекой сценой где-то там внизу буквально разверзался у твоих ног, стоило тебе войти на галерку. Венчало все огромное знамя, вертикальным алым полотнищем пылающее на заднике сцены. Ух…

В зале я села с краю слева, в последнем ряду партера. И долго наблюдала, как буквально в метре от меня в проходе Голубович о чем-то напряженно шепчется со своим подельником Николаевым. Выглядел он ужасно: белое, изможденное и в то же время отекшее, изрытое складками, донельзя мрачное лицо. Похоже, был вдребезги болен, с высокой температурой.

Тема их разговора мне была предельно ясна. Значит, и они – в теме. А вот на успешный ход предполагаемых «раскольных» событий я с каждой минутой их разговора ставила бы все меньше и меньше. Особенно мне не понравилось, как они устремились навстречу пробегающему мимо Тишину.

Тишин, гигант мысли, отец русской демократии… Какой-то совсем худой и скрюченный, именно пробегающий быстрой неприметной тенью по проходу, глядя строго в пол. Он подвизался здесь в сомнительной для человека его ранга должности звукооператора. И большую часть съезда его даже не было на своем месте на сцене. Тишина на съезде просто не было…

Начало затягивалось, Лимонов бросал в микрофон на трибуне в небрежно-благодушной манере:

– Анатолий, поставьте что-нибудь… эдакое…

Он сделал легкий взмах расслабленной кистью. Это было этакое покровительственно-отвязное обращение подобревшего барина к лакею: «Голубчик, а давай-ка нам еще водочки…» О, а вот и жесты…

Меня эта его почти неуловимая для непосвященного человека вальяжная интонация резанула страшно. Что произошло? Что между ними произошло? Что теперь председатель обращается к раскольнику-заместителю тоном кошки, уже намертво держащей мышь за горло. И теперь только так, играючи, чуть двигающую челюстями: чуешь, как крепко я тебя держу? То-то же…

Черт возьми, что произошло? Чувство такое, что все «раскольное», что намечалось на этот съезд, уже где-то подковерно совершилось. И закончилось полной победой одного над всеми другими. По крайней мере, над главным среди всех этих «других». Уже ничего не значащих «других»… И теперь этот один, усмехаясь про себя, в одиночку празднует свою личную победу. Повод для торжества у него есть…

То, что я наблюдала в этот момент, – это был театр одного актера… И одного зрителя?..

В своей не слишком отглаженной белой рубашке с неряшливо расстегнутым воротом и в подтяжках над синими джинсами невероятно худой Тишин выглядел в точности как юный пионер. Как загнанный, издерганный мальчик на побегушках… Мой фюрер…

Ну, так все-таки как? Что решаем? – без слов читался вопрос в жестах Голубовича с Николаевым. А Тишин только замахал на них руками, открещиваясь вообще от всего. Вы сами делайте что хотите, я уже ничего не знаю и ни в чем не участвую. Ага, жесты продолжались…

Голубович остался стоять, чуть растерянно глядя ему вслед. Потом заметил меня. Я потянулась к его уху.

– Что там?.. Все нормально?..

– Да тут… разборки всякие подковерные… Да нормально все будет…

Нормально в этом контексте звучало как: никак. Э, господа, вы чего, решили все слить по-тихому? Я не согласна! Мне обещали шоу!..

Черт возьми, это было красиво.

– Они сделали это…

Я только и смогла выдохнуть это с восторгом. Когда почти в самом начале включили обращение Макса Громова по телефону из тюрьмы! Слова звучали слишком неразборчиво и глухо. Слова звучали, как с того света, как из преисподней…

Включили – и мгновенно взвинтили нестерпимую, звенящую, раздирающую трагичность момента на недосягаемую высоту. Взвинтили, как могут они одни… Они знают толк в трагизме…

И все игрушки сразу кончились. Сразу и навсегда. Все мгновенно стало слишком всерьез. Слишком явственно от голоса с того света веяло смертью…

А как жутко звучит их гимн. Оказывается… И как страшно смотреть в этот момент на их лица.

Когда разом приливает всколыхнувшееся, вскинувшееся людское море. Безвестное море людей, вскочивших в едином порыве. Море, мгновенно заглотившее меня, похоронившее меня под собой так, что я поспешила тоже… не встать даже, а вынырнуть, вырваться со дна на поверхность…

А навстречу залу под слепящими прожекторами ощетинились со сцены вскинутыми кулаками те, кого это море уже вынесло на гребень своей волны.

И ничего не остается от когда-то знакомых лиц. В этот момент уже нет людей. Есть только их цель.

Она вдруг в каждом вскидывает голову, ломает неподвижную гладь поднявшимся со дна океана рифом. Яркий свет пропарывают насквозь жестко выброшенные вверх кулаки. И свет рушится на них сверху своим обнаженным горлом, как на колья. И дальше обваливается вниз мертвыми разорванными кусками. И когда достигает лиц…

Лица в мертвом, изорванном в клочья свете уже все мертвы. Это уже не лица. Это обломки лиц. Когда-то таких знакомых. И вдруг сорвавших с себя маски, предназначенные для обывательской серенькой жизни. Просто – для жизни…

Обломки лиц. Обломки света. Обломки теней. Это обломки судеб, спрессованных стотонной толщей Жизни до алмазного состояния Судьбы. И только два отражения в гранях. Только черное и белое, черное и белое. Только жизнь и смерть. А там, где поселилась смерть, можно забыть о жизни… И музыка железными ударами крушит последние надежды, что хоть кто-нибудь из них сможет выйти отсюда живым. Из этой жизни – только одна дорога…

Они жестко стегали прямиком по нервам. Эти рваные, резкие, слишком короткие, какие-то клавесинные аккорды. Я тихо упивалась этой жутью… И с каждым звуком все больше обнажалась суть. Простая. Убийственно простая. Понятная, как прогремевший выстрел.

Для них же это все – всерьез…

Они ведь действительно на смерть идут – «в борьбе за это»… Это – их странная вера и их странная борьба. Во что? За что? Одному Богу известно. Я этого никогда не уясню…

Я способна понять только веру в Бога. И та – явление весьма эфемерное. А во что все-таки верят они? У нас, наверное, совершенно по-разному заточены пальцы. Если я своими так никогда и не смогла ухватить ниточку их противоестественной веры…

И ведь так отчаянно бьются… Уму непостижимо. И у них ведь все строится и держится исключительно на вере. Они же по определению ничего не создают. Это вера в разрушение…

Именно в те мгновения я окончательно сформулировала для себя, с каким феноменом пришлось столкнуться. Что это было? Пламенная вера атеистов, крестовый поход безбожников… Никогда ни секунды не пожалею, что наблюдала такое явление собственными глазами…

…Грандиозная афера по успешному созданию секты. Вот как я для себя это все характеризую. Не говорите мне, что НБП – за идею. Я знаю только одну Идею. Ее в их репертуаре нет. Вместо Идеи мне подсовывают суррогат, понадерганную из разнообразнейших описаний мира компиляцию шитого белыми нитками несвежего Франкенштейна. Знают эту человеческую слабость: «Мне надо на кого-нибудь молиться». И очень удивляются и недоумевают, почему я не кидаюсь поклоняться их нелепому пантеону богов в первом поколении. Может быть, просто давно живу? И успела заметить, что существуют вещи и покруче, чем грязные инсинуации бог весть что возомнившего о себе человеческого ума. Все по «Формуле любви»: «Несчастный человеческий разум, который возомнил, что он один во Вселенной…» Все, чему мне здесь предлагают поклоняться, – человеческое, слишком человеческое…

Не канает.

Мякина. Не проведешь. Кто это хавает – мне их жаль.

Да они сами говорят, что все это рассчитано на подростков, у которых в жизни вообще никаких ориентиров. А ко мне чего прицепились? Я что, до сих пор как-то слишком молодо выгляжу?..

Я, может быть, неправильная христианка. Как Бог на душу положит. И видимо, где-то во мне он все-таки есть, и этого оказалось достаточно, чтобы ни для чего другого места уже не оставалось. Какие бы идеи ни пытались теперь залить мне в уши – они все текут мимо. И я могу еще очень нескоро находить логическое обоснование внутреннего отторжения, которое вызывает у меня то или иное явление. Но если чую, что не нравится мне что-то, – этого достаточно.

А в данной ситуации я чую, что мне навязчиво пытаются заслонить глаза красной тряпкой на стене – и все внимание перетянуть на нее. Так, чтобы и мысли не возникло сунуть свой нос в нарисованный очаг. Чтобы никогда не всплыл вопрос: а что там, за холстом?

Но ведь все эти защиты всех попранных прав всех униженных и оскорбленных, все захваты всех Минздравов, все эти метафизические игры в «Да, Смерть!»… Это же просто нарисованный очаг на холсте. На самом-то деле это все – для непосвященных. Для безымянной человеческой волны, которая закипит от этой термоядерной смеси. И, вскинувшись в едином порыве, на своем гребне вынесет… кого надо куда надо. К заветной потайной дверце за холстом. А за дверцей – совсем другая жизнь… По ходу пьесы, не исключено, может быть, действительно удастся защитить чьи-то права. Честь тогда всем и хвала. Разве кто против? Я – только за…

Это же все элементарно. И когда я говорю, что не знаю, что такое НБП, – речь идет всего лишь о том, что я не ведаю, что замышляет сам с собой ее лидер. «Он крут, а мы перед ним – сынки…» Куда уж мне. Не дано. Я и не пытаюсь. Спасибо, знающие люди объяснили: к власти – любыми путями. Идеологии – никакой. Сама по себе я никогда бы не стала бросаться такими словами… И будет очень не прав тот, кто решит, что я тут кого-то осуждаю. Я как раз лучше всего понимаю именно такой способ действий. Просто…

Так вы в эту организацию от меня требуете вступить? При всем уважении к великому писателю, я не вижу насущной необходимости жертвовать своей жизнью ради воплощения его честолюбивых замыслов. Ничего личного. Но у меня хватает своих.

Например, установление царства Божьего на земле…

…Гимн стегал нервы, и у меня было чувство, что я провожаю этих странных людей в последний путь. И сами они – ох, как давно уже идут по этому пути…

И эта музыка – она кричала уже не о живых. И не для живых. Она рубила пролом во всю стену сквозь полупрозрачный алый шелк, терзала последнюю тонкую преграду. Она просто обязана была дойти до конечной точки, прорваться до своего истинного адресата. Доставка по назначенью… Куда рвалась эта музыка? Музыка рвалась прочь из этой жизни… И единственными настоящими, единственными посвященными, единственными «право имею» сейчас были те, кто уже погиб на этом пути…

Кто-то прошел уже первый этап инициации. И теперь томился в чистилище. В шаге от цели…

А живые, целый зал живых, – это были всего лишь бледные тени. Полуфабрикат, ком необработанной глины, карандашный набросок. Человеческий материал… Они обретут свой смысл, плоть и кровь, обретут полновесность жизни, только когда прорвутся прочь из этой жизни. Туда. В смерть…

…Человечество не может придумать ничего нового. Да и зачем ему, когда отлично работают старые схемы. Любая новая религия строится по принципу старых. Точкой приложения устремлений и сил должна быть какая-то цель, идея. И это нечто должно дислоцироваться уже где-то за пределами обыденной жизни. Да и Жизни вообще.

Бог в качестве идола этим господам почему-то ужасно не проканал. Они пошарили во тьме внешней еще – и выудили то, что тоже обитает по ту сторону добра и зла. Выудили смерть. Встряхнули, расправили на коленке…

Нормально, проканает. Другим-то канала. И не раз. Но именно здесь из нее почему-то состряпали самоцель. А не промежуточный этап. Как до сих пор у людей это было. Именно отсюда эта леденящая нацбольская тоска. Без Бога даже смерть не канает. Сравните два воззвания к этим божествам на предмет прови́дения дальнейших перспектив. «Да, Смерть!» – и все, и точка, конечная цель. Тупик. «Да приидет царствие Твое» – бесконечность…

Кто-нибудь еще хочет у меня спросить, почему я не вступаю в НБП? А просто мне там предлагают стенку… Что я отвечу этим господам? Правильно. Не канает… А ведь еще Мудрый Старец две с половиной тысячи лет назад все сказал: «Тот, кто, умирая, не прекращает быть, обретает вечность…»

Так, стоп. Я тут, кажется, уже велосипед изобретаю. «Классик» сам прямым текстом уже все за меня написал. Я ведь это даже цитировала:

«А какой смысл совершать революцию, если ее цель – только захватить министерские посты, вульгарные кабинеты. Мы должны сменить все. И придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть».

Секта самоубийц. Вот кто они тут все…

Эти люди здесь лишь для того, чтобы кинуться вперед и прорубаться сквозь кордоны, используя свою жизнь как таран. Опыт есть. Единственное, за что они бьются в этой жизни, находится там, уже за ее чертой. Там, за чертой, лежит их настоящая Свобода. И кто-то из них, я видела, уже смотрел в глаза своей цели…

Я воочию наблюдала это готовое хлынуть в пролом людское море.

Вот она, ПАРТИЯ МЕРТВЫХ…

Первый день закончился.

Из запруды перед гардеробом прямо на меня странной кривоватой походкой выплыл Соловей. В своей черной кепке, надвинутой на глаза, в своей уркаганской униформе – прямой кожаной куртке и чуть длинноватых штанах, смявшихся гармошкой над ботинками. Со своим страшным, исковерканным темным лицом. Мастерски подчеркнутым этой внушающей легкий ужас и трепет тяжелой, черной, чуть засаленной оправой…

Блестящий поэт выглядел как лютый урка, с какой-то антиобщественной целью рассекающий по школьной раздевалке после пятого урока. «Я должен выглядеть так, как будто у меня уже все хорошо»… Режиссеры и актеры в этом месте должны вешаться. Это архисложно: стопроцентно попасть в образ и при этом сохранить полную достоверность, нигде не переиграв. Секрет – и беда – заключались в том, что он в этом образе уже давно жил и со стороны себя просто не видел. И вдруг перестать так выглядеть – не мог… А в его движениях было что-то от механически-замедленного, подпрыгивающего, прерывистого движения марионеток.

Чтобы по-настоящему рассмотреть человека, мне надо взглянуть на него с большого расстояния.

Надо же, он действительно шел именно ко мне. Я смотрела на него с грустью. Почувствуйте разницу. Только что, в конце первого дня съезда, показали новый фильм про НБП: «Да, Смерть!» Соловей, заснятый вскоре после освобождения, там был на пике своей апокалиптичной утонченной безупречности.

Это был идеальный мертвец. Память меня не обманывала. Он действительно тогда был как лезвие. И его острота и разящая сила были почти нестерпимы. Невероятно… И вот этого блестящего мужчину я тогда с гневом отвергла? И вот это немыслимое совершенство я была готова убить?! Ай да я…

– Какой ты в этом фильме! – простонала я, когда «мой изящный бандит» поравнялся со мной.

– Да я видел его уже… – Он почти отмахнулся, для него этот его триумф был давно просроченной новостью.

– Как ты? – тревожно и горячо зашептала я ему на ухо. Этот их раскол, казалось, наотмашь полосовал уже даже сам воздух вокруг него. И из расщелин ежесекундно грозила полезть неприкрытая опасность. Он сам меня так настроил. – Все нормально?

Он кивнул.

– Сережа… – осмелилась я спросить. – Можно мне в гостиницу?

– Нет… не надо… – Мгновение подумав, он отрицательно качнул головой. Осторожно поцеловал, прощаясь. Так, чтобы начисто смести с потемневшей, предгрозовой, неспокойной глади моей глухо-болезненной страсти к своему – и не своему – мужчине тонкую корочку льда потерянности и сомнений. Я безраздельно принадлежу ему. А он – он действительно со мной. Такая мелочь, как несколько дней врозь, – не срок… А на этом его поцелуе я могла прожить очень долго.

Я была ему за это благодарна. Может же он обращаться со своей женщиной – со мной – по-человечески…

Но мной в этой жизни уже безраздельно правила высшая сила под апокалиптическим названием «мой роман века». И ее алтарь алчно требовал горячей крови. Моря дымящейся крови…

Мне позарез был нужен Голубович…

Он возник незамедлительно. Соловей исчез за кулисами плотно спрессованных в очереди тел – а Алексей из-за них появился. Я развлеклась, наблюдая, что он тоже кутается в этот писк нацбольской моды: палестинский серый клетчатый платок с мелкими кистями. В точности как у наконец-то признанного почившим в бозе палестинского лидера Ясира Арафата.

Стоило нацболам получить в гардеробе одежду – и в фойе театра можно было начинать разворачивать пункт выдачи верблюдов и автоматов… Эти платки в сочетании с нацбольским красно-бело-черным флагом на футболках, честно с…ым сразу у двух других зазевавшихся великих мертвецов, кричали о грядущем апокалипсисе. Господи, да они просто мародеры. Замутившие маскарад. Это все могло бы стать униформой Вавилона, символом смешения языков…

Алексей, в свою очередь, очень пристально проинспектировал мой вид. Приятно общаться с человеком, понимающим толк во внешних эффектах.

– Хороший костюм…

Скажи уж, почти идеальный. Я в своем нестерпимо официозном пиджачно-галстучном черно-белом облачении здесь была настоящей белой вороной.

– Н-да… Обыкновенный фашизм… – еще в Бункере задумчиво прокомментировал мое появление Абель. Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу…

– Люблю, когда женщинам идет форма. И, сам понимаешь, это форма не вашей организации… – цинично улыбнулась я Голубовичу.

Алексей очень неосмотрительно согласился наговорить мне на диктофон свои «колымские рассказы». Не знал, что подписывается на рабство. Если мне что-то нужно для романа, я ведь не щажу…