Текст книги "Религия бешеных"

А как еще спасаться от могильного холода?..

Беда не приходит одна. Стоило мне подключиться к голодовке, как на Вернадского отключили горячую воду. И чудесный теплый подвал превратился в ледяной каземат…

Ох, какой же это лютый холод. Лед заполняет тебя изнутри, и изнутри же колотит мучительная дрожь. Реально можно войти в резонанс… Что там нацбольские гуру про это говорили? Одеваться потеплее? Не, организм, раздираемый холодом изнутри, снаружи не согреешь…

Я уже могу примерно представить, как оскорбительно было для Скрипки, голодавшего сорок пять дней, слушать Макса Громова, голодавшего пять дней. Как можно так опошлять высокую трагедию? С таким же отвращением я слушала потом однажды какого-то восьмидесятипятилетнего дешевого понтярщика. Он мне – мне! – рассказывал, как голодал. В общем, он вечером в пятницу не ужинал и потом в выходные ничего не ел. (Да? А я всю жизнь не могу ужинать. И обедать… И вылечить это не могут.) Он лежал, его колотило от холода, а жена стаскивала на него все одеяла в доме… Не пробовал тупо начать отжиматься?.. Я так поняла, человек всю жизнь с успехом придумывал способы ничего дома не делать. Например, пропадал на жесточайших тренировках по игре в городки… Я все ждала – но так и не дождалась, когда же он начнет рассказывать собственно про голодовку…

Потому что мне на голодовке было невероятно жарко…

Я теперь проделываю это за секунду. Включаю внутри себя свет. Это надо просто увидеть.

Проще – представить маленькую фигурку, себя, и эта фигурка вдруг становится светящейся. А чтобы ей не приходилось обогревать собой пространство, надо нарисовать свет и вокруг нее. Да, сначала луч сверху, потом он разрастается, превращается в поток, а потом во всем мире не остается ничего, кроме этого света. И эта бесплотная сияющая фигурка плавает и летает в потоке света, как ей заблагорассудится. И если в этот момент произнести: «Отче наш…», ты увидишь, что такое настоящий, рушащийся на тебя свет. А тело бросит в такой жар, что ты начнешь яростно выпутываться из наслоений одеял. Потому что в подвале, может, и царит дубак, а тебе – жарко, жарко, жарко…

Голодовка – это возможность купаться в море невероятного, не ограниченного ничем, кроме силы твоего воображения, кайфа. Как саламандра в огне… Дух дышит где хочет.

И вот здесь атеисты – в очень большом проигрыше. От Тунгусского метеорита им ничего не прилетит. Честно – я не представляю, как там, рядом со мной, выживали мои подельники…

Самое удивительное, я ни слова не слышала на эту тему от специалистов – Скрипки и Соловья. И здесь – только одно из двух. Либо они просто умалчивают, как на самом деле выжили в холодных карцерах на голодовках. А значит, они очень круто засухарились и о своем реальном опыте не рассказали ни-че-го. Подель… однопартийцы не поймут их лютую веру… Либо они там не выжили…

В общем, понятно. Если бы я просто упала на такую банальную и стандартную голодовку на одной воде, это ничем бы не отличалось от моего обычного рациона, рациона человека с отсутствующим здоровьем и закалкой манекенщицы-боксера, и от моей обычной жизни. А эту жизнь я продолжать уже не могла. У меня мозг уже закипел и начинал взрываться от моей обычной жизни. Мне срочно надо было, как собственного злейшего врага, отправить себя в нокаут. Это когда отключаются мозги… Отсюда – сухая голодовка.

Получилось. Мозг я реально перезагрузила. А вот когда начала роскошествовать, пить воду – и кровь, и энергия понеслись по организму с удесятеренной силой.

Что неизбежно привело опять к закипанию мозгов…

Я реально из своих голодных подельников чуть не сколотила банду. Рептилия оказалась настолько катастрофически сильнее всего своего окружения, что не подчиниться ей было невозможно. Это было состояние, когда управляешь всем вокруг просто фактом своего существования. Сокамерникам понадобились носки? Хорошо. Я пошагово им расписала, как они должны прикрывать меня на рынке, пока я ворую им ворох этих носков. Мужики исполняли беспрекословно… Вот ведь, организм так нещадно истязали, а он только от этого и очнулся и начал действовать. Значит, истязали недостаточно…

Потому что во мне закипало уже слишком много сил. Силы были беспредельны. Слишком стремительно неслась по жилам кровь, и с таким же центростремительным ускорением начинала носиться и биться в мозгу любая мысль.

А мысли уже кричали. Я взвилась, как только мне в конце апреля вообще предложили поучаствовать в голодовке. Да еще с наездом: «У нас не принято отказываться…» Вот и не отказывайтесь. Кто я, чтобы вы чувствовали себя вправе требовать от меня мою жизнь?! Я – не ваш партиец, я – матерая контра. И если у вас получилось-таки втащить меня в эту голодовку, для вас в этом нет ровным счетом ничего хорошего. Потому что вы притащили сюда за хвост Рептилию. А Рептилия извернется и все равно сделает все по-своему, и сделает только то, что нужно ей самой. А ей сейчас нужно заработать себе право писать про вас «гадости»: «Я тут за вас, помнится, жизнью рисковала…»

Потому что у вас самих что-то ничего из задуманного не получается. Голодовка на полном ходу двигалась в тупик. Ее одной, самой по себе, оказалось совершенно недостаточно. Эффект – резонанс – был от нее нулевым. Недоработали организаторы. Требовалось усилить давление…

Нормально. Кирилл Ананьев подсунул мне записку: «Надо совершить громкую акцию, например, приковаться к воротам на Красной площади…» – «В посадочных акциях не участвую». Нашли звезду национал, блин, большевизма…

Вот здесь-то и вскипел гнев. Все, что мне было нужно на этой голодовке, я заполучила. Теперь отсюда надо было срочно начинать спасаться. Вот оно – безошибочное ощущение, что земля подо мной уже потихоньку горит. «Прочь отсюда!» Теперь уже эта мысль гремела и вскипала в мозгу.

Слишком быстро неслась теперь по жилам кровь. И я просто не успела придумать изящный выход. Получилось неизящно…

Сквозь сон, сквозь тяжелое забытье – я очень долго не могла осознать, что эта боль, разрывающая мне голову, реальна. А когда все-таки очнулась, голова разламывалась уже так, что сил мне хватило только на то, чтобы дойти до стола дежурного. На последнем издыхании я выползла к людям…

– Я не могу больше… Голова…

Тишина не было, сказали, он уехал на встречу с Абелем. Мне были уже параллельны их разборки. Я набрала его и еле выговорила что-то в трубку на волне стремительно вскипающего отчаяния. Боль была такая, что через минуту я могла уже только кричать, схватившись за голову. Краем сознания и краем уха я еще разобрала, что Тишин в трубке говорит Нине Силиной: пока скорую не вызывать, подождать еще. Спасибо тебе, родной…

Кирилл Ананьев соскреб меня со стула, отнес обратно в самую дальнюю комнату глубоко в казематах. Мне стало страшно, я могла оттуда уже никогда не выйти…

Он сгрузил меня на раскладушку, и я услышала его потрясенный голос:

– Она не весит ничего…

Я уже давно приняла это как единственную данность, что просто так здесь не решаются даже вопросы жизни и смерти. Я не могла позвонить в скорую сама. Мысли такой не возникло. Я не могла требовать особой инициативы от тех, кто был сейчас рядом со мной. Опасно звать в Бункер любых представителей любых властей. Вообще звать посторонних. Вместе со скорой сюда могла зайти и милиция, хуже – анти-фа… Я могла только умолять старших как-то решить этот вопрос. Еще только через полтора часа я сказала своей «сокамернице» Ане: «Все, пусть зовут скорую…» Все это время у меня выгорал мозг…

Нормально, укол боль снял. Вечером приехал Тишин, посмотрел на мой разлегшийся труп и решил-таки:

– Все, ладно, я снимаю тебя с голодовки…

А вот хрен тебе. Не ты меня сюда сажал. И я днем уже успела смотаться в магазин на Марии Ульяновой. За зефиром и сгущенкой. Рептилия уже валялась мертвая и довольная…

Это была ясность.

Я шла, звеня как струна и сканируя взглядом все вокруг на метр в глубину, и мне все было абсолютно ясно. Проспект огромным шатром нес надо мной майское небо. Небо – вечный символ моего побега…

Я даже не побрезговала напоследок еще раз пройти по совершенно смертельному для меня краю. Я рискнула еще раз оглянуться назад…

…Рептилия сидела у окна и лакала кефир…

Я ведь в больницу поехала, едва научившись заново самостоятельно ходить после гипертонического криза, чуть не убившего меня. Как бы я ни пыталась разом об колено переломить свою жизнь, я по-прежнему умела ходить только одними путями…

Какое завидное постоянство: я нашла его в том же положении ровно там же, где я оставила его две недели назад… Я сделала именно то, что обещала с самого начала. Я таки сумела бросить его в очень неподходящий момент…

Тишин привез костыли. Он пришел тогда в больницу после какого-то крутого собрания, в те дни оппозиция в расширенном составе смогла наконец сесть за стол переговоров и начать друг с другом хотя бы разговаривать. И какой-то очередной «хомячок» на той сходке ляпнул НБ-лидерам:

– А вы не боитесь, что польется кровь?

А Тишин ему радостно заявил:

– Да я вообще-то патологоанатом, я в своей жизни сто-олько крови видел, вы меня этим вряд ли уже сможете удивить!

И пока господа нацболы недобро веселились, как будто почуяв эту самую, дымящуюся, кровь, Рептилия незаметной тенью сидела у окна больничной палаты и под шумок лакала чужой просроченный кефир. Заработала… Она ринулась в эту больницу не так чтоб прям сразу. Два предыдущих дня были посвящены гораздо более увлекательному занятию. За два предыдущих дня она уже успела очень качественно и планомерно обнести какие-то рынки в разных концах города и в больницу заявилась с пакетами, полными вещей.

И до того немногословная, Рептилия теперь вообще не тратила время на произнесение слов. Хватало короткого взгляда. При условии, что этот взгляд теперь был ее главным оружием. И этого взгляда было достаточно, чтобы считать с окружающей действительности вообще всю информацию – плюс к той, что иногда смеха ради передают словами. Она видела, как изменился этот человек на кровати. Оставленный в одиночестве, он за это время успел уже уйти бесконечно глубоко внутрь себя. Что – Рептилия знала – было только к лучшему…

И теперь она – коротко взглянув на него от входа и, кажется, забыв промолвить даже «здрасте», – просто выгружала на одеяло свои трофеи. Все нужное и ненужное, не понимая неуверенных возражений: «А это зачем?!» Ставший уже совсем бесплотным Соловей наблюдал апокалиптическое зрелище: как его погребают под ворохом неиссякаемых трофеев. Ему нужно было все. Он там валялся – у него ничего ведь не было. Но теперь к грядущему выходу он был экипирован. Ему банально стало что надеть…

Затолкав-таки все в тумбочку, она снова взглянула на него: пожелания, предложения, может, что-то конкретное? Потому что зажигалка у него теперь была исключительно сувенирная, понтовая, с гербовым орлом и турбонаддувом, прямиком со смотровой площадки на Воробьевых горах. К тонким пальцам Рептилии в этом мире теперь безвозвратно прилипало все, что было недостаточно хорошо прибито гвоздями…

Бывает же такое. Я сидела рядом с ним – и мне ничего не надо было делать со своими чувствами. Я просто ничего не чувствовала. Все эмоции были выжжены уже дотла. Я не сочиняю: то, для чего я падала на эту чертову голодовку, у меня получилось. Я смогла выжечь его из себя…

И только проведя рядом с ним несколько часов, я наконец уловила, что на меня опять начинает наползать все тот же тяжелый мрак. Дождалась…

Я ехала из больницы в автобусе, а эта черная, чуть подзабытая уже тяжесть нехотя разливалась глухой тоской и давила вниз тяжелеющую голову. Проспект медленно полз за окном, одна бесконечная остановка, вторая. Я уже ничего не видела вокруг. Все, началось. Откуда-то из небытия ко мне вновь начало подбираться… человеческое…

Но, проехав штук пять вот таких томительных, мучительных перегонов, я вдруг почувствовала, что мрак и тяжесть стали постепенно ослабевать. Мрак и тяжесть лежали как облако, и я сейчас на своем автобусе из этого облака просто выезжала. Облако к краю становилось все более разреженным, в нем уже образовывались просветы. Оно уже висело клочками, невесомо скользило по коже и все быстрее уходило назад, назад, назад…

Я просто выезжала из зоны его действия. Бывает же такое… Для меня зона его действия всегда была зоной поражения. Еще недавно я чувствовала его боль за тысячу километров. Теперь зона поражения вряд ли составляла тысячу метров. И я была уже очень далеко от нее. Абсолютно физическое ощущение. Только что мне лоб тяжелой болью распирал железнодорожный костыль. И вдруг он начал таять, таять – и просто исчез. Вообще. Навсегда…

В Москве бушевал май, я наслаждалась своим апокалиптическим алчным охотничьим инстинктом, я каждый день выходила на новую восхитительную роскошную охоту. Я упивалась своей совершенно умопомрачительной новой жизнью, жизнь была баснословно богата на ликующие краски, я царила в этом мире – одна – под непостижимым куполом майского неба. Я, человек, который две недели назад умирал от тоски. И нигде, никак, ни полунамеком, ни отголоском, ни слабой тенью в моей жизни больше вообще не было его. Теперь у меня была… я сама. Вот так выглядит счастье бешеной Рептилии. И это счастье я смогла-таки себе организовать…

Именно в те дни в пылающей зноем Москве наконец-то случился так долго ожидаемый «конец света». Замаскирован он был под отключение электричества в половине города. Всеобщая апокалиптическая веселуха. Особенно радовались те, кто еще не успел к тому моменту попасть в остановившееся метро… С горящими голодными глазами я шарилась на поверхности по толпе и забавлялась, наблюдая, как лохотронщики ретируются с моего пути, едва заметив меня. Плохо, наметанный глаз меня срисовывает…

Я вдруг со всей ясностью ощутила, насколько всякому криминальному элементу до фонаря борьба каких-то там идей. Политика, идеология – совершенно бесполезные вещи. Их нельзя украсть. Тогда зачем они вообще?.. Смешно. Меня уже не получится притянуть за участие в политической борьбе. Потому что в этот момент я совершала совсем другое преступление…

Это было состояние, в котором лучше всего убивать. Это было состояние, в котором идешь и спокойно залезаешь в ледяную воду, и эта обжигающая плеть стегает тебя по нервам. Хуже, когда и он перестает действовать – этот только поначалу острый кайф. И ты начинаешь любить боль и жаждать боли, ты пьешь боль, как смысл.

И однажды вдруг вскидываешься: в кого еще вонзить это свое наслаждение боли? И жадно, с голодным восторгом смотреть жертве в глаза: «Больно? Тебе больно? Расскажи, как тебе больно…»

Назначив себе цель, Рептилия с ледяным восторгом уже привычно просчитывала ходы, царя в ореоле собственной всесильности. Рептилии только казалось, что она купается в огне. Рептилия упивалась адским льдом…

Рептилия. Дракон. Девушка с татуировкой дракона… Шариковая ручка в пальцах Рептилии превратилась уже даже не в скальпель. Не в отвертку. Не в нож для колки льда. А в строительный пистолет, которым «девушка с татуировкой дракона» пристрелила своего последнего врага…

Я – Рептилия, и вместо крови у меня – антифриз. Даже сейчас что-то мне подсказывает, что я ведь своих героев – любимых героев своего романа – легким движением руки невзначай ободрала до костей. И не заметила…

Рептилия разрослась внутри и поглотила меня целиком. Она уже гораздо больше меня. Я выхожу на улицу, и у меня яростно гудят все жилы, я готова в захлестнувшей ярости напасть на первых встречных и топтать их, вымещая свою ярость и власть…

Я питаюсь чужой болью, чужими страстями, во рту стоит металлический привкус. У всего вдруг обнаружились истинные мотивы, это оказалось так не похоже на то, что обычно видно на первый взгляд…

«На первый взгляд» – кто-то пытался меня убить. А я смотрела на него и видела, что мертвец из нас двоих – не я… У человека, прирезавшего меня, вскоре сгорели обе руки. Рептилия забыла о хладнокровии и, топоча присосками, неделю бегала по потолку и ликовала: «Бог есть!»…

Рептилия теперь готова поспорить с самим Ницше. По ту сторону добра и зла лежит территория смерти…

А человек просто сидел взаперти, отрицал еду и молился. И не стало человека…

Я доживала в Бункере последние дни. Последние дни доживал и сам Бункер. В Бункере № 1 каждый раз после моего ухода случался «потоп»…

Через две недели, 17 июня, толпа спецслужб придет выселять нацболов из Бункера. За самую последнюю железную дверь, в нашу комнатку со «свисающими по углам лохмотьями кошмара», сумеет пробиться только карательный отряд ГУИН. Предыдущие двери и баррикады два часа будут последовательно преодолевать сварщик из ДЕЗа, милиция, ОМОН, МЧС, приставы, контора и пожарные. Когда 5 марта на Бункер напали нашисты, они не смогли пробиться именно в последний отсек. Теперь же, пока финальное железное препятствие будут выносить прямо с коробкой, Кирилл с тремя парнями вскроют себе вены и зальют там все кровью…

Постановление о выселении Бункера было выписано еще в середине апреля. И все это могло произойти в любую минуту моего пребывания там. Н-да, какую возможность маленького триумфа от Рептилии Бог отвел. Ей было бы небезынтересно понаблюдать, как ОМОН будет воевать с манекенщицей. В том своем состоянии нечеловеческого цинизма Рептилия даже не дернулась бы прятаться. «Она вообще не будет прятаться…» Опять «Основной инстинкт»… И свои бы не заставили. Свои в первую очередь бы не заставили. Смешно, но это – не моя война…

Рептилия никуда не двинулась бы из кресла на кухне возле входа. Она посмотрела бы в глаза вломившегося во вторую шлюзовую дверь ОМОНа, когда…

– Господа… А я вас давно уже жду…

Рептилия не спешила отпускать от себя Бункер. Она продолжала снова под вечер просачиваться внутрь настолько «паленой хаты», что не оставалось двух мнений: саламандра уже не может не купаться в огне. В паленую хату войдет… Есть русские женщины, к которым не липнет даже то, что вокруг людей начинают уже убивать…

– Рысь… – окликнул меня Тишин из комнаты с компьютерами, когда я еще даже не появилась из-за угла коридора.

– А как вы узнали, что это я? – вошла я в дверь.

– А кто еще ходит по Бункеру на каблуках?

Надо мои туфли надеть на руки Кириллу и подговорить его маршировать на четвереньках мимо редакционной…

– Надо тебе хоть розочку подарить… – вдруг с некстати прорезавшейся осмысленностью воззрился на меня Тишин. «Раз уж я жива осталась?.. Ты очень сильно ошибся, я – женщина, которой не дарят цветы. Не стоит и начинать… Ты эту розочку мне на могилку положишь. Но только не в этой жизни…» Я была оскорблена. Мужик, ты меня уважаешь? Человек, переплавившийся в горниле голодовки, – по-твоему, розочка – это то, с чем к нему вообще можно подойти? Не пробовал пожрать ему предложить?! Или нажраться? А женщина, зверски оголодавшая… во всех смыслах, – ей по нутру теперь будет только… букет х… Я уже вообще не могла выключить в себе Рептилию…

– Не возьму… – От холодности этих слов Тишин должен был растерять энтузиазм и уж точно никуда не тащиться на ночь глядя. Но он пошел – и вернулся с несколько сломанной рукой и почти пробитой головой…

Надо особенно внимательно прислушиваться к словам, которые слетают с моих губ как бы случайно…

Кто я? Рептилия с навязшей в зубах молитвой. Заповедь у меня теперь только одна. Война не закончилась, пока не отстрелялась я. Однажды должна прийти моя очередь. И я так решила: теперь – моя очередь стрелять…

Я долго крутилась на чужой войне. Я ушла оттуда, когда мне все стало абсолютно ясно.

У меня не осталось вопросов. Когда-то сводивших меня с ума вопросов… Вот теперь я окончательно все про этих людей поняла.

Я знаю, что искала и нашла в этих людях. Я знаю, что не могла разгадать и разгадала в них. Я знаю, почему я с ними…

Вы меня притягиваете люто. Почему? В вас веры в сто раз больше, чем во мне.

А откуда столько сил и нечеловеческого упрямства? Только от веры.

Во что?

В свою родную землю, подножие Престола. И в свою борьбу за счастье своей Родины… Патриотизм – это действительно возвышающая душу религия. Пусть даже, по Оскару Уайльду, ПАТРИОТИЗМ – это РЕЛИГИЯ БЕШЕНЫХ.

И для меня такая вера в людях – свята. Бешеная…

«Не будет других на Руси, только те, кто верит…»

Они – верят…

Но когда вся эта орда поднимется «в духе» и вдруг покусится на мою Веру – я все равно начну искать рукой автомат.

Потому что вот это Свое – не отдам.

Так и будем биться – каждый за свое… Бешеные…

Я вдруг поняла, что мне напоминало соловьиное: «Отрицаю…» «Отрицаюся!» Это говорят при крещении. «Отрицаю-ся дьявола и слуг его…» И у такого отрицания – самый пленительный вкус.

Я ОТРИЦАЮ ОТРИЦАНИЕ ОТРИЦАНИЯ. На том стою…

Может быть, и я ошибаюсь. Мне ведь никто тогда так толком и не сказал, что Христос воскрес. А вдруг я не знаю, и что-то случилось, и мир изменил движение? А меня это волнует? Пока жива я, жив во мне и Он. И пока мы с Рептилией тут усмехаемся синхронно, Он всегда будет третьим между нами…

Я чувствую жизнь каждым нервом. Я вся превратилась в зрение. Я притянула к себе свет – и я его не отпущу…

Я чувствую жизнь каждым нервом. Как чешуей… То, что жило во мне где-то глубоко, заполнило меня целиком. Рептилия? Или Дух? Да как угодно…

Только сейчас дошло… Я только теперь поняла, свидетелем чему оказалась…

Эта история – о современных подвижниках, мучениках. А как еще это назвать? Не верите – взгляните еще раз на портреты полсотни политзэков над первомайской колонной… Люди терпят страшные лишения, но становятся лишь сильнее. Их вера дает им силы. Вера во что? Да во что угодно. Главное – возгонка духа. Вера у каждого своя. А Дух – он у всех одинаков…

Я столько ломала голову над всей этой историей, пытаясь уложить все увиденное в голове. Я чуть не сломала себе шею. И вдруг все оказалось так просто.

Ничто не должно занимать в душе место Бога. Ни одержимость сектой, ни одержимость человеком. Абсолютно ложный, убивающий душу путь.

Но когда есть Бог в душе, места больше ни для чего не остается. Нет никого страшнее человека с Богом в душе. Нет ничего страшнее молитвы…