Текст книги "Религия бешеных"

– Получается, главная задача твоего фонда – открыть доступ к информации из застенков?

– Причина всех этих зверств в системе ГУИН – неподконтрольность общественному мнению. Ну а нелюди, которые чувствуют собственную безнаказанность, позволяют себе любые зверства по отношению к заключенным. Они будут получать свою зарплату от ГУИН, будут отнимать у заключенных последнее – сигареты, продукты, будут питаться за счет средств, выделяемых на заключенных, будут красть из столовых. Они будут вымогать у заключенных деньги за все, что угодно. За то же положенное по закону свидание. И все это будет продолжаться. Если люди на воле узнают о том, что реально творится в местах лишения свободы, я думаю, ситуация там будет значительно лучше. Очень многие письма заключенных не проходят через цензуру. Но з/к – хитроумные люди, у них есть масса нелегальных способов передать информацию на волю. Я их все знаю, многими пользовался. Невозможно построить совершенно непроницаемый забор.

– То есть ты изначально рассчитываешь на то, что в своей работе будешь действовать нелегальными способами?

– А других способов передачи информации нет.

– По сути, ты сейчас сидишь под забором ГУИН и заявляешь: «Я под вас копаю».

– Да, я копаю под ГУИН, я считаю, что это ведомство не имеет права на существование в цивилизованном обществе. Это ведомство, которое позорит человеческий род. Которое воспитывает вертухаев, лишившихся человеческого облика. Я считаю, что ГУИН должен быть разрушен.

…А ведь у него получится. Он абсолютно лютый. Я знаю. Лицезрела. Когда в начале знакомства мы сцепились насмерть. Мне стоило большого труда не поддаться его нечеловеческой воле. Смешно, но именно в тот момент я в него уверовала. Мужик, с твоей яростью и упрямством ты проломишь любую стену. Будущее – за тобой, за Россией без тюрем…

«Господи, когда ж я сдохну?..» – эта фраза опять слетает с его губ, и отчаяние комом подступает к моему горлу. Действительно, за что столько всего свалилось на него? А может быть, не ЗА ЧТО, а ДЛЯ ЧЕГО? А вдруг его жизнь имела смысл? И извлеченный урок должен послужить конкретной цели? Человек выстоял сам – и теперь полон решимости бороться за других. Быть может, он – чей-то шанс. Надо только хоть немного побороться за него самого, суметь не отдать его тоске и одиночеству. Его внутреннего огня хватит, чтобы пустить настоящий встречный пал. Против жестокости и несправедливости. И если ты не боишься сгореть в этом огне, может быть, почтешь за честь этим огнем загореться?..

Часть пятая
Партия мертвых

 
Там, где Жизнь – безнадежная ложь,
И во лжи все пути тебе чертит,
Не надейся, что просто живешь,
Ты, идущий со Смертью…
 

Глава 1
Сережа, кто?

Я смотрела на своего – и не своего – изуродованного мужчину, провалившись в небытие, превратившись в один остановившийся горящий взгляд. И во мне медленно каменела и наливалась чернотой единственная мысль: СЕРЕЖА, КТО?.. КТО? Назови мне имя. Если ты сам назовешь мне имя, я восприму это как приказ к действию…

– …Я так и подумала, что тебя все это время не было в Москве. Ты там живой? Я страшно волнуюсь… Михалыч… Я хочу приехать на съезд…

– Да тебя и так пригласили на концерт после съезда. И лучше приезжай к самому концерту… У меня тут… дела будут…

– А жить?..

– Да ладно, впишешься…

Так, понятно. Из этого короткого телефонного разговора, когда Соловей наконец-то мне перезвонил, я сделала следующие выводы. Он либо скрывался, либо отлеживался где-то. Отлежался… Вот только после чего?.. Со своим расколом они все замышляют уже очень серьезно. Настолько, что это стало опасно и для него самого, и для тех, кто, не дай бог, окажется рядом. И поэтому на съезде меня рядом с ним быть не должно… Но зато у нас грядет еще один виток романа?..

И неужели он думает, что я его послушаюсь и не приеду посмотреть, что же они там учудят? Они сами меня на этот съезд сначала так старательно зазывали…

Пятый учредительный съезд НБП проходил 29–30 ноября 2004 года. В понедельник и вторник. Упомянутый концерт – в среду, 1 декабря. Я приехала в Москву в субботу 27 ноября. Накануне 10-летия партии…

– Я наконец-то узнаю Бункер!

Я с ликованием носилась по Бункеру, расчищая себе путь в толпе перманентной взрывной волной. Почувствуйте разницу! Вот она, нацбольская вольница, настоящая Запорожская сеча! Не осталось и следа от утомительной безликой рафинированности Бункера номер два. Накануне съезда штаб наконец-то начал наполняться той самой неистовой, взвинченной, хлещущей наотмашь энергетикой, которой так славился первый Бункер на Фрунзенской. Штаб начал наполняться людьми…

Теперь и здесь во всей обстановке наяву слышалось завывание диких степных ветров, принесенных с собой ордами кочевников. Кочевников со всей страны действительно собрались орды, они со своими тюками повсюду разбивали бивуаки. Казалось, еще немного – и на костре начнут жарить ягненка…

Впрочем, в том состоянии, в каком я туда влетела, можно уже днем разглядывать на небе звезды. Это был поступок, достойный женщины Соловья. Хамски-торжествующе нажраться прямо перед входом в Бункер. А задолбало уже все потому что! В магазинчике на подступах к заветной двери я купила и тут же вылакала тот самый коктейль, который однажды летом стоил Соловью свободы. Рысь, налакавшаяся «Ягуара». Зеленый ящер, нажравшийся зеленки!.. И опять это было мое секретное оружие, направленное против него. Даже он не сможет ничего противопоставить моему сметающему с ног, ослепленному градусом напору…

Я подстерегла-таки момент появления Тишина.

Тот запер за собой железную входную дверь, обернулся – и напоролся взглядом на руки, безмолвно воздетые к нему снизу от подножия лестницы. И на ликующую меня. Он с каким-то сомнением даже чуть притормозил на ступеньке. От меня этот жест не укрылся. «Земеля, ты что, не рад меня видеть?!» Но он быстро понял, что другим путем ему в Бункер не попасть. Только через необходимость пройти через весь ритуал безумных полупьяных приветствий… Да ладно… Я пропустила его в коридор.

– Мой фюрер…

Он зыркнул вправо – на толпу в зале собраний. От нее сразу же отделился невысокий, очень плотный парень со слегка помятым лицом. Я, кажется, его знала, хотя лично никогда не встречались. Тишин двинулся к нему.

– Ну что?..

Я сделала два корректных шага назад от их неразборчивого разговора в стандартной нацбольско-тюремной манере: ронять обрывки тихих спутанных фраз, соскальзывающих с посторонних ушей ввиду своей полной бессвязности и алогичности, имеющих какой-то смысл только для самих говорящих. Смысл там уже только подразумевается. И никогда не выкладывается напрямую…

До меня едва долетал стертый почти до шепота голос незнакомца. Я вертела головой, озираясь на казематный кирпич коридора, меня чужой разговор вообще не касался.

– …Серега их не стал опознавать – по каким-то своим соображениям…

Самарец Максим Журкин, подельник Соловья, – вот кто это был, я вспомнила… Тишин пошептался еще с ним – и повернулся ко мне…

И он так необъяснимо странно заглянул мне в лицо, вопросительно пошарив взглядом на самом дне моих глаз, уже где-то внутри черепной коробки. Как будто пытался определить: я тут веселюсь на полном серьезе – или в этом есть какой-то опасный подвох. В его собственных глазах читалось нехорошее сочувствие на грани соболезнования: «Э-э… да ты, смотрю, до сих пор ничего не знаешь… Тебя же давно убили…»

– Ты же в Интернет не заглядываешь… – скорбно изучал он мое настороженно-непонимающее лицо со сползающими остатками одеревеневшей улыбки. И дальше – это фирменное тишинское движение подбородка вперед, когда ему нужно что-то акцентировать, и взгляд… взгляд… Невозможные глаза его при этом становятся уже как плошки…

– Избили Сережу… В Самаре… После эфира…

Секунда – и я взвыла от невыносимого бессилия, когда уже равно бесполезны и бешенство, и отчаянье.

– КОГО ПОРВУ?! СУ-У-КИ-И!!.

Все то, что изводило меня последние недели, это иррациональное свербящее чувство, что что-то случилось… Все это материализовалось вдруг по почти самому худшему сценарию. Да как же это?.. КТО ПОСМЕЛ?! Меня раздирали надвое беспомощность и гнев. И тут в памяти шевельнулось эхо: «Мне кажется, меня скоро убьют…» Я взвилась как ужаленная: О ГОСПОДИ!..

– Тише, тише… – Взгляд Тишина метался по моему лицу, пытаясь завладеть моим расколовшимся взглядом. – Теперь-то чего, все уже хорошо… ему уже даже швы сняли… это два наших бывших партийца… одного я помню… ты на меня-то так не смо…

И я поняла, что переключаюсь…

…что шар тяжелой темноты вспухает в голове, застилая глаза… Что вмерзший в одну точку взгляд невидяще отслаивается от реальности, растворяясь в наплывающем отовсюду мареве мутного стекла…

И что откуда-то изнутри вдруг выглянуло нечто. С горящим, алчным интересом, привыкая к свету, обшарило дикими глазами незнакомую обстановку. Пытливо приценилось, кого бы здесь порвать. И, не найдя того, что искало, упрямо, нервными галсами, двинулось дальше. Медленно, с оттягом взрезая воздух извилистым телом ящера из пружинящих гудящих мышц. Острожными касаниями сжатого кулака пробуя на готовность вступить в контакт бетонную стену. Ласково повторяя со стремительно закипающим ядовитым восторгом:

– Кого порву… суки?!

Тишин смотрел на это дико и в народ меня не пустил…

…Это ведь уже было. Мозг отключился. И тело пошло убивать… Я – не помню. Спросите Рептилию…

…Можно ли верить хоть одному моему слову про ящера? Сид Вишез говорил: «Нам нужна одна большая грязная провокация…» Ящер – достаточно большой и грязный? Глядя в зеркало на свою высушенную голову Рептилии, я бы не поверила из моих уст и слову «зеленка»…

Этого худенького беловолосого самарца со странной фамилией менты приняли мгновенно, стоило нам приблизиться к вокзалу. У него вообще не было документов, он серенькой обреченной тенью шарился по Москве. Это был только вопрос времени, когда его заметут. Он шел и так все время и говорил:

– Главное – не попасться…

Его, наверное, по этой обреченности и засекли… Я вот рыскаю тропою партизанских автострад в роскошном меховом воротнике – и с максимально возможным апломбом. А парень, от которого разило тревогой, естественно, нездоровое внимание сразу привлек…

Он выскользнул от милиции как уж, его догнали на выходе из перехода. Макс только узнал, в каком отделении его собрались закрыть. Мы, несколько человек, я и самарцы, сиротски сбились плотнее. И с заметно возросшим упорством стали пробираться обходными путями к электричкам. Под бесприютным черным небом по бесприютному белому снегу. Чувствуя сквозняк от бреши в наших рядах…

Электричка тронулась – и через минуту мы чуть не попадали с мест. Когда в двери появилась уже знакомая серенькая тень. Это было равносильно второму пришествию. А мы его уже похоронили…

Он только чуть заметно дергался, не разделяя нашего восторга, сидел, нахохлившись в своей тонкой курточке и поводя глазами по сторонам. А так был почти спокоен – в силу привычки. Удирать от ментов…

– Жить без прописки, пить без закуски – это по-свински, это по-русски… – как-то глухо, стерто пытался – даже не пытался – шутить он потом на даче. Его до сих пор едва заметно поколачивало. Вокруг него витало слишком много чего-то, ежедневно выматывающего его душу. Казалось, он притащил за собой плотные призраки всех тех напастей, что обступили его уже со всех сторон. Чувствовалось, что вся его жизнь состоит из неслучайных избиений на улицах, навязчиво ненавязчивой слежки, ментовского винтилова и стужи полубродяжьей жизни.

– Бункерфюрер этот новый, Кирилл… Вот точно его обозвали: Чугуний… Чугуний и есть… Я приехал в Бункер, только присел, он такой заходит: чего расселся, иди чистить картошку. Я ему чуть в морду не дал. Я после двух суток автостопа на трассе… – говорил он негромко, опустив голову, как всегда глядя куда-то мимо, чуть вниз, а попросту – в себя. Не часто поднимая к собеседникам полупрозрачное полудетское лицо…

Я, кажется, потом нечаянно подсмотрела крошечный эпизод его маленькой личной драмы со слишком красивой и идеальной, слишком холодно-безразличной, отстраненно-недоступной девочкой. Настоящей Снежной королевой. Кажется, известной, слишком идейной нацболкой…

Через несколько дней их обоих закроют. Надолго… Их почти всех скоро закроют…

Вот вам портрет настоящего нацбола…

Соловей открыл нам дверь деревянного дома, вырисовываясь лишь силуэтом на фоне полутемного коридора. Оранжевый отраженный свет из кухни за его спиной только фрагментами вырывал из черноты его лицо. Я из-за голов неясно различала лишь то, что оно как-то непоправимо изменилось. Опухоль, шрамы…

В темноте он только взглянул на меня – и медленно побрел обратно на кухню. Теперь у него были абсолютно старческие движения, замедленные донельзя. Он передвигался, чуть склонившись вперед, касаясь правой рукой стены. Как будто его ударили под дых, и он больше не разогнулся. Полусогнутая левая выдавала неосознанное желание прижать руку к животу. «Отчего дрожит рука, что за странная походка?..» Он влачился, теперь уже совсем по-стариковски осторожно переставляя ноги.

Не быть бабой… Что угодно, только не быть бабой…

Это была единственная мысль, оледенело стоявшая у меня в голове всю дорогу сюда. Почти спасительная, потому что не позволяла потерять над собой контроль ни на секунду. Теперь я смотрела на него оцепенев. Он не выносит проявления эмоций. Вообще никак. Никаких. Любое слово, любой жест будут нестерпимо лишними. Он не позволяет над собой даже плакать… И потому – ни звука, ни вздоха. Ни движения головы… Окоченеть… Я, черт возьми, с достоинством выдержу марку… свою собственную марку…

Я вошла на кухню последней, когда все уже расселись. Просто оттягивала момент. Я не знала, как он поведет себя со мной. Я боялась… Опустилась на выдвинутую из угла тумбочку, единственное свободное место, за спинами людей, облепивших стол.

И оказалась прямо напротив него. И примерзла взглядом к его лицу…

Он не говорил, что я не имею права еще и смотреть на него. Последнее, чего он меня еще не лишил, – это зрение…

И мои глаза медленно считывали со страшного лица человека, сидящего напротив меня в мутно-темном углу уютной кухни, то, что попытались сделать с моей любовью…

Та опухоль, что была сейчас, – я понимала, что это уже просто остатки. Но шрам – шрам перекроил все лицо. Изрытый шрам слева от переносицы на лбу – и сама переносица, грубо свезенная вправо…

Он сидел, опустив лицо, и тяжело, физически тяжело и страшно медленно поднимал глаза откуда-то из черного провала подо лбом с бугристым бордовым шрамом. Мутное освещение слишком резко рубило лицо на свет и тени. Загоняя глаза с кругами синяков уже действительно куда-то в черноту…

«Чудовище-красавец» Соловей, сверлящий взгляд, идеальный прямой нос… Я смотрела на своего – и не своего – изуродованного мужчину, провалившись в небытие, превратившись в один остановившийся горящий взгляд. И во мне медленно каменела и наливалась чернотой единственная мысль: СЕРЕЖА, КТО?.. КТО? Назови мне имя. Если ты сам назовешь мне имя, я восприму это как приказ к действию…

Достали водку, кто-то нарыл на дне рюкзака пачку подтаявшего масла. Двигаясь, как под толщей воды, я механически встала к столу делать бутерброды… И не смогла эту пачку открыть. Это оказалось выше моих сил: подцепить ножом мягкую бумагу и отогнуть. Несколько раз я в глухом отчаянии роняла нож на стол. Рук у меня просто не было…

Потом я исправно и ненавязчиво через стол подсовывала ему под руку все-таки изготовленные бутерброды. Так же ненавязчиво и неуловимо выудила из его пальцев сигарету, когда он оглянулся в тщетных поисках спичек. И потом неизменно поджигала его сигареты от огня плиты.

Я поймала его на еще одном новом жесте: медленно складывать вместе ладони с чуть выгнутыми наружу пальцами, как будто чуть сжимаешь попавший между ними воздух, при этом настолько уйдя в себя, что не замечаешь, что вообще делаешь какое-то движение руками. У него теперь очень замедленные движения…

Только войдя, я молча достала из сумки газету с моей статьей о нем и молча подала ему. Как трофей, как убитого в его честь зверя… Чуть ли не по-самурайски, двумя руками: как меч для моей собственной казни… Как санкцию на право находиться сейчас здесь…

Он молча взял – и углубился в чтение. И я незаметно для себя самой начала постепенно оттаивать. Наблюдая, как он прочел, встал, убрал газету на шкаф, сел, выпил, встал, достал газету, сел, развернул, прочитал… И так раз шесть.

– Спасибо… – поднял он на меня свой жуткий медленный взгляд из-под опухшего уродливого шрама. Первое слово за весь вечер. Высшая оценка. Я не шелохнулась с отрешенностью самурая, неотрывно испепеляющего глазами своего господина…

– Катя, пойдем…

Я и не знала, что самурай может быть вознагражден так баснословно щедро. До тех пор пока мой хозяин, проходя мимо, вдруг не взял меня за руку…

Если кто-то в тот вечер наблюдал за нами – и что-нибудь понимал, он наверняка тихо фигел от стиля общения этих двух непоправимо близких людей. Внешне ледяного – и неистово клокочущего внутри…

Мы на окраине ночи, в маленькой жаркой темной комнате – робкое свечение от снега, щедрого моря снега за окном. Разреженный мрак деревянного дома – цвета темного янтаря…

Ночь – это тишина, ночь – это неподвижный снег. Ночь – это вдруг легшее в ладони тело зверя. Такое ранимо-теплое в моих руках… Такое мое… Его покалеченное лицо, почти неразличимое в темноте. Он так доверчиво касался лбом моего лица. Как будто знал, что я даже в этой тьме не наврежу ему нечаянным жестом…

…Как мало надо, чтобы меня накрыло с головой, чтобы меня захлестнула волна счастья. Того счастья, что зовется отчаянием… Вот эта острая боль, эта опустошающая нежность, это гибельное желание спасти, защитить, заслонить, обжигая слезами… Это все и есть – эта безнадежная, гиблая, убийственная Любовь. Капкан.

Из него уже не рванешься. Не стряхнешь наваждение, как дурной секундный сон. Капкан такой любви от себя можно отсечь только вместе с сердцем…

Такого еще не было, вообще не было. Я поразилась произошедшей в нем перемене. Казалось, я была принята им, допущена в его жизнь, я входила туда по непререкаемому праву. Было очень похоже на то…

– Любимый зверь…

Я скользнула к нему гибкой настороженной тенью, обожглась о его кожу, прикипела к ней. Спрятала лицо на плече «самого прекрасного, самого чудовищного» мужчины. Где-то там, в темноте, терялся его все равно самый красивый, самый гордый, «самый нежный, самый чудовищный» профиль. Скрытая от глаз улыбка блуждала по губам. Мой любимый человек, мой любимый зверь, сейчас, в эту минуту – совсем, совсем мой… Хватило одного прикосновения, невероятной возможности просто еще раз коснуться, обжечься ладонями о его кожу… Вот она, Любовь…

…Зверь упрямо отвернулся в свой угол, ушел в свой обособленный сон, как в берлогу, положенную каждому порядочному зверю. Предоставленная своему счастью, я кожей впитывала обжигающе жаркую темноту роскошной ночи. И, лаская ресницами сон, я единственно верным неосознанным движением обхватила его рукой, прочно завладела своим зверем, как темнота, как вторая кожа. Жар его тела безраздельно принадлежал уже царству другого, торжествующе-расслабленного зверя…

И быстро отдернула руку. Нет, мы это все уже проходили…

Он перехватил мою кисть и упрямо притянул ее к груди. Теперь побитый, недоласканный зверь требовал, чтобы его любили. Я спрятала улыбку за его спиной, в густой горячей темноте. В самом сердце счастья, на пороге сна. Крепко обхватив своего любимого зверя. Какой он все-таки смешной…

– Я же говорила: красивый мужчина…

Я произношу это чуть насмешливо – и понимаю, что мой голос снова камнем проваливается в самый нижний регистр, а губы пробуют на вкус коварный яд змеящейся улыбки. У меня уже все хорошо. Я снова рядом со своим мужчиной. Самым красивым мужчиной…

Соловей собирался в Бункер как на бал. Весь следующий день он чистил перья… Птица за это время уже облезла бы! Я измучилась наблюдать, как этот дурно заштопанный Франкенштейн бережно и тщательно закрашивал в противоестественный мертвенный цвет и без того почти мертвецкие синяки под глазами…

Зачем? Какая разница? Разве это может иметь хоть какое-то значение – то, как выглядит красивый мужчина? Красивый мужчина может выглядеть уже как угодно…

– А я ведь ничего не знала…

Я осторожно тронула эту перетянутую струну, только когда убедилась, что тема не является запретной. Я вообще уже не представляла, как он будет в этот мой приезд общаться со мной. Его сакраментальное «Ты не можешь здесь остаться» я ожидала услышать уже вместо: «Здрасте»… Во блин, запугал бабу… Но утром он со мной заговорил с безупречной теплотой. А больше не с кем…

– Мне Тишин только вчера сказал… Вся моя истерика ему досталась… Но, представляешь, я все это время дома места себе не находила…

– Предчувствие?

– Я почти знала… Сережа, кто? – тихо, как бы невзначай, проговорила я. В поднятом на меня взгляде было слишком много тяжелой темноты, глухих, закрытых, в тугой клубок закрученных мыслей. И как-то слишком внимательно взгляд прочертил мое лицо…

– Да там, – на секунду увел он глаза куда-то в сторону, – пара каких-то скинов…

Имен он мне не назвал…

Потом однажды я слышала, как он говорил кому-то: «…с ними все ясно… Они в Самаре спровоцировали драку между скинами и нацболами, приехали в Нижний – там была такая же драка, приехали в Москву – там то же самое…»

– Я сначала не стал ничего предпринимать, – как-то противоестественно безалаберно поведал мне Соловей, – а потом начал их сажать за вооруженное нападение. Пришел в милицию с заявлением, что у них было оружие. И мне говорят: мы сейчас на тебя дело заведем за дачу заведомо ложных показаний. Я думаю: опа, пора сваливать. Сначала спрятался на квартире, а потом уехал на автобусе вместе с челноками…

– Я тут с Папой встречался… – загадочно обмолвился Сол.

– Ну и как? – мгновенно подобралась я. Папа там, наверное, уже ножи точит. Еще бы. Заговорщики в строю…

– Ну, все обсудили, до всего договорились. Хотят они союз оппозиции – ладно, пусть будет…

Ну, слава богу, а то ведь без твоего благословения Папе – труба…

Так, я не поняла, а что там с обещанным расколом?!