Текст книги "Религия бешеных"

И он поверил.

– Катя, мудрая женщина, скажи, почему мне так плохо?

Я ходила с кастрюлями от плиты на балкон, Соловей расслабленно взирал на меня с кресла. Ему надо было еще сделать такой же расслабленный жест рукой: «Скажи мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною…» Я мрачно глянула через плечо, переступая неудобный высокий порог, и перехватила за ручку кастрюлю. А и скажу…

– Такое ощущение, что ты сам не позволяешь, чтобы тебе стало хорошо. Не можешь, или не хочешь, или… боишься позволить. Это похоже на затрудненное дыхание (ха, у него действительно был бронхит!). Как будто дышишь не полной грудью, а какими-то урывками. И действуешь, и чувствуешь как-то так же. Там, где можно сделать красиво, шагнуть широко, ты в последний момент одергиваешь себя, спотыкаешься и сбиваешься на какой-то «низкий стиль». И знаешь, – я остановилась с кастрюлей в руках, – это производит какое-то неприятное впечатление, что-то в этом есть мелкое, мелочное, как-то это не слишком достойно. Потому что я знаю, что все может быть широко, на полную, не скупясь. А здесь как будто постоянно пытаются гадость сделать, ущипнуть из-за угла…

И он ведь тогда эту тираду целиком схавал. Слова не сказал. Казалось, он услышал именно то, что больше всего хотел. Как будто я подтвердила его собственные мысли. Извращенец. Мазохист. Потом он чуть ли не каждый день устраивался поудобней, устремлял взор в пространство – и то ли требовал, то ли благосклонно позволял:

– Давай, расскажи чего-нибудь…

И, сложив руки на животе, ждал, когда патока, как по команде, опять польется в его изнеженные уши. Меня не надо было уговаривать, у меня всегда в запасе свежая доза тонкого яда. И мне всегда было что рассказать любимому мужчине о любимом мужчине. Наверное, мама так же шептала маленькому и несчастному деспоту, какой он золотой ребенок… Натурально, я отиралась рядом с ним на правах Шахерезады.

Как все-таки забавно он выглядел, когда его взвинченн-онапряженное лицо вдруг вот так, почти нелепо смазывая черты, начинало размягчаться. Как будто оттаивало неравномерными кусками… Я с коварной ухмылкой подбиралась поближе, и кошка опять принималась тянуть лапу к зазевавшейся канарейке.

– Мой красавец…

– Это только в твоем воспаленном воображении… – сразу оскорбленно надувался он. И со спесивой ворчливостью добавлял: – А теперь что-нибудь умное расскажи…

Как будто я пыталась впарить ему какую-то протухщую дезу.

– Михалыч, ты хороший… – Подбородок осторожно опускался на его плечо. Меня так просто не свернешь. Зачем же он так себя не любит? А у него как будто что-то внутри восставало против всего положительного в его адрес.

Хотя, может быть, он был и прав. Ощетинился ко всему миру. И напоминать ему, что можно быть другим, – значит его только ослаблять. Человеческое автоматически становится «слишком человеческим». Ни один игрок не согласится снова вернуться на уровень, который он давно прошел…

Он захлопнулся, как раковина, не пуская в себя яд эмоций и чувств. И не позволяя прорваться чувствам наружу. Знал, не выдержит. Он только-только оседлал слишком нешуточные страсти. Пробовал именно так защититься от жизни, изображал из себя жестокого прожженного негодяя. Но лучше ему от этого, естественно, не становилось…

А он ведь действительно был хороший. Я видела перед собой теплого живого человека, а от его ежесекундной несносной вредности хотелось досадливо отмахнуться, как от назойливых мух. Иначе бы я с ним не связалась. Иначе не смогла бы общаться с ним так долго. Иначе мы бы просто не встретились…

Именно подтверждения этой моей мысли я искала в нем так упорно. На самом деле я с самого начала знала, что же я в нем ищу. Живого человека. Просто раскопать это было очень непросто…

Однажды он сумел сразить меня своей полнейшей житейской слепотой. Оказалось, он абсолютно уверен, что вдребезги разобьет мне сердце! Ему просто очень хотелось это сделать. Он желал этого жестокого кайфа: умышленно причинять кому-то еще большую боль, чем испытывает сам…

А я видела, доподлинно знала: его собственная скрытая, затаенная боль неимоверна. И это – именно боль разбитого сердца… Ищите женщину. Не могло быть двух мнений по поводу того, что является причиной всех его несчастий. В чем и состоит это его несчастье… Да он сам сказал.

Мне в таких случаях в голову всегда приходит одна и та же мысль. Почему у меня сердце всегда оказывается абсолютно свободным? Нестерпимо свободным. Настолько, что любая новая привязанность оборачивается каждый раз заново «от и до» переживаемой катастрофой. Как самая первая влюбленность… Наверное, я просто очень тщательно хороню мертвецов. И не только их…

А еще мне было не совсем понятно, зачем же так самозабвенно убиваться из-за любви и хоронить самого себя. Голод, страх, любовь – это всего лишь чувство. Чувство не может убить тебя…

…Я же говорила: он начнет топтать того, кто близко подойдет. Но со мной… Смешнее он ничего не мог придумать.

Может быть, в какой-то момент я тогда действительно слишком отвлеклась на личное. И поддалась. Меня к нему по-настоящему тянуло. Я питаюсь чужим отчаянием. Но знал бы он… Знал бы он, что на самом деле от меня застрахован. Что я просто не смогу оставаться с ним долго… Его путь – настолько не мой путь… Что однажды по той же причине я уже… убила… настоящую любовь… И что он там после этого собрался разбивать?..

Если кто-то думает, что я возилась с ним из чистого мазохизма, его ждет жестокое разочарование. Нашел Шахерезаду… Очень быстро я поняла, что меня здесь опять обижают, по-другому просто не умеют. Женщине рядом с ним плохо. Хотя уж он-то знает: не надо меня обижать…

Опять чего-то не догоняет товарищ. То, что я не стала выполнять задуманное, – это был просто мой ему подарок. А он со мной опять обращается не так… А за ним так и тянется должок… Придется взять деньгами. Раз только это ему понятно. Не хочешь, чтобы тебя любили, будем тебя использовать. Первый вариант обошелся бы тебе дешевле…

Три рюмки водки – и полномасштабная белка. Умеете так? А я вот по-другому не умею…

В тот день пришли гости. Тонкий, нервный музыкант Сантим, быстро пьянея, показывал фильм об их концерте в Питере. Фильм продолжался недолго – а дальше на той же кассете оказалось записано то, что я бы распознала и без пояснений.

– Вот он, октябрь, 93-й год…

Мой взгляд примерз к экрану, я не знала, что существует такой документальный фильм. В какой-то момент, цепенея, я ткнула пальцем в телевизор:

– А вон там сейчас стою я…

Очень быстро я перестала понимать и распознавать, что и где в данный момент съемок происходит. Это оказалось много выше возможностей моей психики: просто сидеть и смотреть. Изображение на экране превратилось в одно сплошное месиво нереальных побоищ, я не могла уже ни видеть это – ни оторвать взгляд. Взгляд рушился в экран, как в пропасть…

Очень многим эмоциям в этой жизни я уже не позволяю подобраться близко к себе. Но есть вещи, которые я сразу запускаю прямо в кровь. И они вливаются в нее подобно яду. Мазохизм? Кто бы спорил. Такие явления, как честь, совесть, вера, любовь, память, – атрибуты изощренного мазохизма…

Мне было восемнадцать, не представляю, какой голос крови швырнул меня в бега. На самом деле сбежать из этого дома жизненно необходимо было в одиннадцать лет. Но куда? А теперь было уже поздно… Но девочка из кокона ровного бесцветного неблагополучия прорвалась в мир настоящих бед. Москва меня приняла. Я была там с одной целью: сгинуть. Та жизнь, которая до сих пор была у меня, – эта жизнь была не моя… Я не знала, что мне делать с этой жизнью, я принимала для себя только один смысл существования – выживать… Вот там тогда – это действительно была я. Это была правильная я и правильная жизнь: в лютой, обледеневшей жизни бродяги не оставалось места для сомнений. И я жила, не сомневаясь…

Даже странно, что тогда я не попала в самый эпицентр, но, видимо, не пускает меня жизнь совсем внутрь себя… У бродяги источников информации – никаких, самой информации – ноль. В события я просто уткнулась лбом – и, можно догадаться, удивилась. Я ошарашенно пробиралась по баррикадам, чтобы хоть что-нибудь узнать о том, что здесь вообще происходит…

Мне было ясно только одно. Государство, призванное меня защищать, вдруг разделилось внутри себя. И друг на друга двинулись две половинки одной…

Но в этой радостной войне была третья сторона. Я. Мы. Те, кто оказался меж двух огней. Вообще никак не взятые в расчет. Чем-то при тех исторических раскладах можно было пренебречь. И, ни минуты не сомневаясь, пренебрегли как раз нами…

Я могла тогда очень многого не знать и не понимать. Но это знание впитывалось в меня помимо слов. Я вдыхала его с осенним острым воздухом. С горькой, как дым пожара, любовью. Моя страна растоптала мой иллюзорный мир, дав мне одно твердое знание.

Я теперь никогда уже не смогу быть просто жителем этой страны, сидеть и выбирать из двух одинаковых: с этими я – или с теми? С кем, если я не знаю ни тех ни других, и меня пытаются настичь отовсюду? Я всегда буду стоять как кость в горле: вне установленных правил, вне закона. От патрулей, свято соблюдавших тогда комендантский час, я теперь буду скрываться до конца жизни. Мне придется очень сильно маскироваться, но я так и не смогу изменить себя внутри. Я по-прежнему буду мечущейся в воюющем городе бродягой. Как призрак, черными московскими дворами я вечно буду уходить ото всех. Я всегда буду третьей неучтенной стороной…

Но только теперь уже очень заинтересованной стороной. Тогда кто-то что-то проворачивал без меня. Провернул. Все вроде бы уже давно улеглось. Но пока есть я, та разборка еще вовсе не закончилась.

Потому что должен настать и мой черед стрелять…

…Не с моим «счастьем» еще и травить себя алкоголем. Я себе обычно наливаю в пропорциях: глоток водки – и лимонада стакан. Но я смотрела на экран – и меня как будто стегануло хлыстом. И с каким-то лютым отчаянным восторгом я начала стегать и свою закипающую ярость. С невероятной точностью рука человека, потерявшего над собой контроль, расплескала водку по стаканам – и я залпом опрокинула свой. В каких темпах все остальные собутыльники собирались цедить свое пойло, меня совершенно не интересовало. Сейчас по-черному глушить водку вдруг резко захотела я. Одна. Я всегда пью одна – когда мне надо выпить…

Других уже не существовало. Сейчас была только я – и экран. И что-то лютое, поднимающееся из глубины.

Я все глубже стремительно проваливалась куда-то внутрь, на самое дно себя. Все вокруг растаяло, осталось только размытое месиво на экране. И моя тоска с почти беззвучным стоном:

– Суки… Вашу мать…

А тоска все разрасталась.

То, что сорвало меня с места, – это была уже – и еще – даже не мысль. Если бы это оформилось в законченную мысль, у меня в руках из небытия возник бы автомат. Это было пока только состояние, чувство. Хватило и его…

Многие в задумчивости начинают ходить из угла в угол, когда их одолевает какая-то несформулированная мысль. Кто-то говорил: Гитлер в помещении расхаживал исключительно по диагонали. Соловей со своей намертво въевшейся привычкой жить в замкнутом, ограниченном пространстве, расхаживая, начинал медленно вращаться практически на одном месте…

Я же – кухня, коридор, комната, балкон, комната, коридор, кухня – принялась бесчисленное количество раз планомерно простреливать квартиру насквозь. Упрямо, остервенело, упорно я металась от балкона к балкону, ничего уже не видя вокруг. Я зверь свободный, мне нужны безграничные просторы. Надо было просто выключить этот фильм. А иначе… Я теперь разгонялась до того состояния центростремительной ярости, когда уже невозможно остановиться. И с каждым взглядом, брошенным на экран, ярость закладывала новый виток. Мне было уже мало просто метаться, бешенство искало выход. В какой-то момент я обрушилась с градом ударов на кафель кухонной стены… Вашу ма-ать…

Я была опутана тончайшей рвущейся пленкой, в которую превратилось сознание.

Сознание… Какая ничтожная и бессмысленная, надуманная преграда, оправдание собственной никчемности для слабаков! Какое наслаждение – прорваться к истинному сквозь эту пленку! Они все боятся себя, боятся жизни, боятся в других проявления неистовой жизни. Их разорвет на куски, если они вдруг увидят жизнь во всей ее истинной, сокрушительной мощи красок, звуков, действий, страстей. Они просто не знают, что это такое: самому быть настоящим. Это хнычущее, цепляющееся за руки пошлое трусливое сознание мне невыносимо мешает. Я устала шпионить за собой и бить себя по рукам, боясь малейшего мало-мальски свободного жеста. Могу я позволить себе наконец-то взорвать настоящие страсти, впасть в настоящую очистительную ярость? На полную, без оглядки, до конца?..

Безумие с ледяным оскалом хохотало мне в глаза: давай, еще немного – и все, я стану твоей единственной реальностью!..

Понимая, что я себя теряю, я попробовала спастись возле единственного близкого человека – Соловья. Но он только брезгливо сбросил с себя руки, упавшие ему на плечи…

Боже мой… Какая гнида… Он не способен даже на такую малость. Позволить хоть на мгновение схватиться за него отчаявшемуся человеку. Человеку на грани безумия. Схватиться, чтобы не рухнуть в пропасть…

Я отшатнулась: ты за это заплатишь…

Вот тогда-то на поверхность моего сознания бредом всплыл «Черный ворон». От ужаса и тоски оставалось только взвыть…

Впрочем, я довольно быстро с собой совладала. Ничто не заставит меня просто так распылять силы. Но зато потом я тщательно и планомерно вспомню все. Все и всем. Когда придет время…

Соловью по ящику показывали сплошное MTV, по остальным каналам именно по его заявке круглосуточно транслировали рекламу. В тюрьме пристрастился смотреть телевизор…

«Наступила эпоха подмышек», – удовлетворенно констатировал Соловей. Он как ищейка своим нервным острым носом повсюду вынюхивал подтверждения своей любимой мысли. О том, что этот мир – весь сплошь пошлый и гадкий. У меня было абсолютное ощущение, что такую картину мира он пытается детально срисовать с самого себя… И очень радуется, когда хоть что-то совпадает…

Ему на каждом шагу мерещились коварные, злобные, мерзкие «пидоры» – и прочие грязные геи. Его послушать – так педерастия обрела уже вселенские масштабы. И он тут – чуть ли не последний хранитель настоящего мужского начала. Глядя исподлобья на это все, я ловила себя на мысли, что если бы это было действительно так – я бы всерьез затосковала…

– Я долго не мог понять, – вещал он, кажется, на полном серьезе, – почему школьницы так любят вот эту откровенную грязную… типа Мумий Тролля. А тут Фомич мне просто открыл глаза. Он сказал: «Смотри, как они демонстрируют свои рты…» И я понял. У молоденьких девочек в основном клиторальный оргазм. Они смотрят на эти вывернутые губы, на эти пасти, выставленные напоказ, – и представляют, как их этими ртами ласкают…

И всю вот эту грязь мне приходилось слушать… Если бы он спросил меня, я бы ему рассказала, что при правильном пении просто необходима очень четкая, утрированная артикуляция…

Изучив репертуар группы «Фабрика», он поставил всех на уши выяснением вопроса, что означает припев: «Ой, люли мои, люли…» У каждого опрошенного циника – я была первой – «лю́ли» неизбежно переквалифицировались в «люли́». Вернее, в «получить люле́й». Дальше в расшифровке мы не продвинулись…

Он, как будто пытаясь спасти самого себя, вдруг кинулся изучать дело нацболки Анны Петренко, сидящей по дикому обвинению. Якобы это она подкинула на ступени здания администрации своего города коробку с будильником. Что было принято за бомбу…

– Они там наверняка накосячили! – Соловей с охотничьим азартом рылся в документах, которые перед этим буквально зубами вытаскивал из компьютера Тишина, из Вия, отыскивая слабые места в составленном обвинении.

– Ч-черт… – в задумчивой растерянности бродил он по комнате чуть позже, взявшись за подбородок. – Никаких косяков… – Больше я об этом деле от него ничего не слышала…

…Когда Соловей продрал глаза и врубился в извращенческое шоу Романа Трахтенберга «Деньги не пахнут» с отвратным апокалиптическим глумлением над участниками, он бегал и кричал: «Эврика!»

– Х.еврика… – остудила его пыл я. Получилась как по нотам разыгранная старая митьковская пьеса про расцвет и закат цивилизации.

– Трахтенберг – ортодоксальный человеконенавистник! Я понял, это наш человек. Этими своими тошнотворными конкурсами с пожиранием всякого дерьма он добивает этот мир, колет человечество надвое, чтобы уже никаких иллюзий не оставалось: свиньи – к свиньям, а нормальные, кто не повелся, – к нормальным…

Я смотрела на него, и мне очень не хотелось думать о том, что главное РАЗДЕЛЕНИЕ еще впереди…

Потом он вдруг подрывался по всей Москве вылавливать юриста Вия, чтобы тащить его куда-то в Подмосковье регистрировать свой непризнанный самопровозглашенный благотворительный фонд помощи заключенным «Удача». Который, может быть, однажды не обойдет вниманием подсудимый олигарх Ходорковский. Которому в конце июня на день рожденья (отстоящий всего на пару дней от его собственного) Соловей отправил в тюрьму подарок. Чуть ли не носки или что-то вроде. А, конфеты…

Однажды он полдня дозванивался каким-то нужным людям, бился головой в наглухо закрытые двери каких-то сволочных инстанций. И везде, раз, наверное, уже в сотый, получал полновесный, смачный облом. В какой-то момент я взглянула в приоткрытую дверь его комнаты. Он сидел, в отчаянии обхватив голову руками…

Это было жутковатое зрелище. Ничего не получалось, он завяз и пробуксовывал, он был в тупике. Жизнь отвергала его, издевалась над ним – и ни на йоту не поддавалась… Его благодушие было всего лишь видимостью, тоненькой пленочкой сверху. Он переживал, нервничал, злился, отчаянно злился на себя. От отчаяния пытался обидеть хорошего человека (меня) и напрочь со мной же разругаться, чтобы чувствовать себя окончательным ничтожеством, подлецом и негодяем…

Я не просто так обрабатывала его все это время, подтачивая его оболочку неприступности. И однажды он вдребезги раскололся:

– Я не знаю, что мне делать…

Я взмолилась:

– Михалыч!

Он почти задыхался, не в силах сдерживать слезы, я прижала его голову к своему плечу. Да, дожила, Соловей рыдал у меня на груди, я едва ли не укачивала его, прочно заслонив от обступающего его кошмара. Моего холодного спокойствия хватит на нас обоих. С этими мужиками никаких детей не надо… Господи, проклятье всей моей жизни – эти рефлексирующие интеллигенты. Бедный, замученный Михалыч… Тише, тише… Как ему объяснить, что он уперся в стену и не видит, что все хорошо? Все уже хорошо. И с ним тоже…

– Я знаю… я знаю, как тебе плохо. Михалыч… Это пройдет… Только оставь себя в покое. Слышишь? Просто не смей! Положи себя куда-нибудь и забудь там еще хотя бы на полгода. Не пытайся даже вспоминать, каким ты был раньше. Ты переехал на другой этаж. Да, поближе к земле. Там и сиди, кайфуй ровно. Ты из себя сейчас все равно ничего не выжмешь. Нечего потому что. Время должно пройти. Сейчас ты не имеешь никакого права ничего себе предъявлять. Чем быстрее ты от себя отстанешь, тем быстрее восстановишься. А чуть позже поймешь: никуда все твои способности не делись. Талант не пропьешь. Михалыч, ты же умница. Ты хороший, Михалыч…

Я знала, что с ним. Мне знаком этот синдром. Я это все прошла за десять лет до него… Потом очень сложно обрести себя на такой бескрайней и мирной свободе. Если в замкнутом пространстве грубой неволи ты яростно ВЫЖИЛ, дерзко ощетинившись против такого конкретного, персонифицированного – и глобального, обложившего со всех сторон, врага. Это – проще. Выживать проще, чем… просто потом жить…

Уткнувшись губами в его черные волосы, я все что-то говорила, говорила… Слава богу, человека прорвало, слова, слезы нашли выход наружу. Что, опять «слеза революционера»?! Ему теперь станет легче. Надо же, как несложно оказалось пробить его оборону, эту глупую установку: все держать в себе. Ну, правильно, он слышать не мог это мое заклинание: «Ты хороший…» Жуткое несоответствие этих слов и действительности выплеснулось в отчаянном: «Тогда почему мне так плохо?!» Ничего… Ничего… Все уже хорошо… Я осторожно гладила эту глупую несчастную голову. Медленно сканируя шею взглядом палача. Они, видите ли, все из себя неврастеники и ненавидят прикосновения к себе, не выносят ласки…

…Ничего… Потерпишь… И никуда теперь не денешься. Услуги психоаналитика стоят дорого. И ты за них заплатишь. Ты просто сам еще об этом не знаешь. А я теперь уже не сомневаюсь. Ты упорно отказываешься вести себя правильно. Тебе же хуже. Не хочешь по-хорошему – будем общаться с тобой на том языке, который ты понимаешь…

Я вывела его из равновесия – все, ситуацией теперь владела я. Я аккуратно расколола его защитную оболочку, раскачала его самого. И он не устоял, его с силой швырнуло в сторону.

И сразу же, на полном ходу, не давая опомниться, я рванула его в другую. Чтобы окончательно сбить с ног. Классический прием… Уже через час, когда он успокоился и заметно повеселел, я сама вдруг резко впала в отчаяние.

К тому времени я уже бесповоротно приучила его к тому, что я могу только заглядывать ему в рот и баюкать своими словами… И тут все это вдруг разом прекратилось. Он благодушно собрался прогнать мне какую-то очередную телегу (нашел свободные уши!) – я же сидела мрачнее тучи и оборвала его почти грубо:

– Ой, отстань, что ты опять со своими глупостями, мне сейчас реально не до этого! Я сижу, не знаю, что мне делать, у меня гитара сломалась, я без нее – все, пропала!..

Он не сразу понял, что я по-настоящему, с самыми натуральными слезами, убиваюсь из-за своей умирающей электрогитары. Он был озадачен. Контраст с моим недавним умудренно-безоблачным расположением духа был разительный. Мне теперь оставалось просто додавить. Довести до логического завершения, на выдохе жестко и четко неумолимо доработать начатый болевой прием. Сканируя жертву абсолютно ледяными глазами. Классика, блин…

– Я могу чем-то помочь? – Он был явно озадачен, такой меня он еще не видел.

Слезы мгновенно высохли.

– Можешь…

Михалыч подарил мне гитару, деньги на гитару. Шикарную электрическую гитару. Я свое получила по первому разряду…

Или делай все красиво – или никак. Я люблю, когда получается красиво…

Потом я забавлялась тем, что начинала рассказывать знакомым мужчинам, какой царский подарок сделал мне Соловей. Это звучало так недвусмысленно двусмысленно, что меня понимали совершенно однозначно. Я это видела по грусти, начинающей разливаться в глазах. Мои восторженные рассказы значили только одно. Эта женщина принимает только вот такие нехилые подарки…

Не только. Еще можно попробовать предложить мне свою жизнь…

…В поезд набилось народу под завязку, на последние места в конце вагона за минуту до отправления запрыгнули какие-то парни. Туристы возвращались из похода, эмоции били через край. Они балагурили, один от избытка себя принялся напевать. Проходивший мимо милиционер покосился:

– Какие таланты пропадают…

Ментовский юмор заключался в том, что пропадают на свободе… Теперь уже я недоуменно проводила мента взглядом: «Глазами смотреть будете и не увидите…» Туристы тем временем уверенно втянули в разговор всех вокруг, туманно заговорили о своей работе, никак не называя свою профессию.

– Вы – коллеги этого ценителя талантов, – разоблачила я их мгновенно.

Певец вытаращился на меня.

– Как вы узнали?!

Я отвернулась на своей полке, усмехнувшись про себя. Я не узнала. Я срисовала…

– Пошли покупать, – вместо приветствия брякнула я по телефону своему прихвостню. Придя утром с поезда домой и бросив под зеркалом сумку с деньгами. «Я сделал, что мог, кто может, пусть сделает больше…» И услышала, как на том конце провода упала на пол челюсть… Это он все кричал и убивался, что моя старая гитара уже совсем сдохла и мне срочно нужна новая, иначе мы не сможем выступать. И я была готова добывать эту гитару где угодно. Потому что она была нужна ему…

– Я. Еду. За. Гитарой…

Мы умудрились столкнуться с ним на вокзале. Когда я, верная себе, без предупреждения очередной раз сбегала в Москву. Именно чтобы додавить… А прихвостень провожал отца в отпуск…

– А-а, – в бессильной ярости и отчаянии заныл он, снизу вверх заглядывая в мои холодные глаза. – Сбегаешь, потом скажешь: вот, ничего не получилось. Ты просто придумала отмазку, чтоб сбежать!..

У этого усыновившегося у меня «сироты» был такой вид, как будто его опять кидает родная мать. Ну, кинула она его. Так то когда было. Пора бы успокоиться и не искать заменитель матери в чужих тетках. Я-то его не усыновляла. И давить на мой материнский инстинкт – занятие опасное, реально может задолбать отдача. Чужих детенышей не кормим…

– Верь мне… – бросила я сквозь зубы, уходя к вагону. Этот детеныш дал мне четкую установку, что ему надо. И я пошла эту вещь ему добывать…

Надо было видеть, как он плясал вокруг этой гитары, притащив ее из магазина… Он чуть не умер над новой игрушкой. А я любовалась им самим. Ну, слава богу, мой ребенок, кажется, доволен…

– Я не знаю, как ты это сделала… – до сих пор иногда – как бы между прочим – роняет он негромкую фразу. – Но зато у нас теперь есть гитара…

– Давай, начинай хотеть чего-нибудь еще… – усмехаюсь я ему в ответ. – А я это тебе добуду…

«Говорят, музыканты – самый циничный народ…»

– …У меня просто совесть проснулась… – вдруг постфактум принялся тогда что-то объяснять Соловей. Мы шли от банка к метро по длинной аллее. – Я так подумал: спросят меня после смерти, куда я дел такую кучу денег, а я что скажу? Пропил? На проституток потратил? А так – подарил музыканту гитару. Я знаю, как это важно…

Михалыч, это ужасно важно…

Но тогда я с серьезным видом только кивала: да, да… «Господи, – колотил меня веселый мандраж, – успеть бы теперь исчезнуть с деньгами!» Но сосредоточенным лицом я демонстрировала полное согласие. Помочь хорошему человеку – дело святое. Я давно живу по принципу: «Будь хорошим человеком. Это окупается…»

Что еще меня в этой ситуации здорово развлекло, так это то, что после всей этой циничной разводки он ведь все равно остался с чувством, что нехорошо тогда со мной обошелся. А все правильно, гитара в этой истории стояла совершенно отдельно. Обид она никоим образом не покрывала и не отменяла… «Спасибо – отдельно, овраг – отдельно»…

Если бы он хотя бы специально не обижал людей, это сэкономило бы ему кучу денег. А, да, конечно, «бабла-то хватает»… Не понимаю, как так можно? Я ему поражалась. Это как же надо не уважать себя, чтобы прямым текстом заявлять людям: я не в состоянии общаться с вами хоть сколько-нибудь по-людски. Вот вам бабло. Хватает? Терпите… Но деньги неминуемо закончатся. А люди закончатся еще быстрее…

Я посмотрю, кто с тобой останется, когда у тебя не останется ничего…