Текст книги "Религия бешеных"

Глава 3
Затвор

…Знал ли кто-нибудь, что в ту ночь дикое заявление на смерть за столом в полутемном Бункере писала лютая воля к жизни? «…Начинаю сухую голодовку…» Древний инстинкт, первобытный ящер, живущий внутри, принял единственно правильное решение откусить себе мозг…

«Родился, посадили, расстреляли…» О любом из нас скоро напишут примерно так. И даже если родное государство проявит халатность, и кто-то останется не охвачен всевидящим оком – конец все равно один и тот же. Труба. Так стоит ли в промежутке между нею и рождением создавать обстоятельства, способные круто повлиять на длину и качество этого промежутка? Казалось бы, живешь – и живи. Во всяком случае, люди не должны жить ради событий и идей. Человек важнее. Людьми нельзя жертвовать во имя идей и событий…

Но история начинается только там, где ей под ноги ложится человек. Идеи – это то, что делает человека Человеком. А еще бывают люди, которые сами впрягаются в оглобли истории. Теперь я точно знаю, что бывают…

…Почему самых живых находишь в опасной близости от смерти? И почему, если хочешь проследить путь живого, надо отправиться с ним на Голгофу? И что это за крест такой по жизни – идти в тени чужого креста? И кем чувствовать себя, однажды осознав, что пора сворачивать с этого – не твоего – пути? А потом только стоять в одиночестве и смотреть, как удаляются спины всех тех, кто был рядом с тобой – и кого ты любил, и, опуская глаза, знать, что там, впереди, их пожрет Минотавр, имя которому…

Одно из имен – Революция. Теперь для меня это – очень тяжелое слово… И хорошо это или плохо, если однажды ты плюнешь на все – и рванешь следом за удаляющимися спинами. Только бы успеть… И предпочтешь свою глупую любовь здравому смыслу…

2 августа грянуло как гром среди ясного неба. Я взвыла от беспомощности, где-то там сейчас пропадали люди, стремительно и бесповоротно однажды ставшие непоправимо родными. Макс Громов, Толик Глоба, Гриша Тишин… Вместе мы съели немалое количество соли, рядом с ними для меня началась совершенно новая эпоха. Эпоха абсолютных людей, когда в моей жизни появились… не то чтобы закадычные приятели. Нет. Но я узнала, в чем соль слова «товарищ». Настоящий безупречный товарищ. И теперь я не могла сделать ничего, чтобы эти люди не уходили из моей жизни, как вода сквозь пальцы. Это было отчаяние…

Известие о захвате президентской Общественной приемной 14 декабря прозвучало в новостях сумбурно и глухо, я была от всех этих событий уже очень далеко, информации почти не поступало. Когда опубликовали имена новых 40 политзэков, я спохватилась и, холодея, набросилась на список. Нет, друзей в нем вроде бы не было. Долгое время эта глава нацбольской драмы маячила где-то на периферии моего зрения, никак не касаясь напрямую.

Все изменилось разом и навсегда. Теперь уже 39 абстрактных новых нацбольских политзэков персонифицировались в одно мгновение, заслонив собой все остальное…

Я не нацбол, и я не собиралась участвовать в первомайской демонстрации. Я подошла посмотреть на построение колонны, мне было по пути. Я направлялась в больницу к близкому человеку. Только там и надо проводить Светлое Христово Воскресение. Даже храм отступает. Здесь ты можешь обратиться к Нему напрямую, дотронуться до руки, подать воды. «Если ты сделал это для одного из детей Моих, ты сделал это для Меня»… Тугая колонна полыхнула десятками флагов, начали раздавать портреты заключенных. И когда самый первый поплыл над головами, мое сердце рухнуло на камни. Мой приятель Юра из Нижнего Новгорода спокойно и просто смотрел на меня сверху, вдребезги ломая своим немыслимым появлением здесь матрицу моего недавнего равнодушного относительного благополучия. Боже мой… Столько времени общаться с человеком – и не знать его фамилии. Потом глянула в списки еще раз. Методом исключения получился «Юрий Викторович Староверов». Вот и познакомились…

Нижегородский гений Паяльник, светлый, достойный парень. Умница-студент, музыкант. Раз в несколько месяцев я почти без предупреждения обрушивалась на практически постороннего человека, появляясь на пороге его квартиры. И попадала домой. Где уже обитали дикие орды таких же проходимцев. Свой последний день рождения я отмечала, сидя в жутком одиночестве на хате у Паяльника, жестоко отгрызая куски от здоровенного леща, хамски добытого в хозяйском холодильнике… Юра, Юра… Как же так? Как беззаботно все начиналось – и как стремительно и жестоко оборвалось…

Всю первую половину мая глаза мне застили проблемы с другом, прикованным к больничной койке. Я появлялась в Бункере только ночью – и принималась шастать мимо четверых ребят, объявивших 1 мая голодовку.

Требования, я слышала, были: признание заключенных нацболов «политическими», открытый суд над ними – и широкая амнистия. Здороваясь вскользь, я отмечала, как быстро и сильно меняются побелевшие лица голодающих. Далеко не сразу я удосужилась взглянуть на них в упор – и поговорить…

Александр Чепалыга, 1978 года рождения, город Мытищи, в партии с 1998 года:

О чем я думал, когда пошел на голодовку? Ко мне подошли и сказали: вот, мол, планируется такая акция. Можешь в ней участвовать? Могу. Будешь? Буду. Могу – значит, должен. Чего не могу – так это бросить в тюрьме товарищей…

Лев Дмитриев, 1982 года рождения, Костромское отделение, в партии с 2002 года:

Бросать своих товарищей в беде – преступление. То, что ребята сейчас брошены за решетку, – это еще не значит, что их этим смогли отделить от партии. Поэтому, если я могу как-то облегчить их участь, я буду это делать столько, сколько от меня потребуется. Если все это поймут, то никакими решетками не получится остановить революцию.

Анна Богунская, 1983 года рождения, месяц, как приехала из Ташкента, здесь, в Москве, вступила в партию. Тоже месяц назад:

Когда задумываешься над судьбами наших товарищей (о которых я знала лишь из Интернета, но переживала и сочувствовала им), находящихся в камерах, ждущих решения «больших дядечек», тебя невольно бросает в дрожь и в голову лезут мысли: «За что?», «А где же справедливость?». Ведь они, так же как и все мы, могли бы в этот момент быть свободными, радоваться наступившей весне… Но за их подвиги наградой стала решетка с оборванным кусочком неба.

Их права и свободы ущемляются только за то, что они национал-большевики, за то, что именно они решились сказать свое «НЕТ!» власти. А власть в ответ хочет их изолировать, осудить втихую и продолжать жить по-прежнему. Так быть не должно!

Именно поэтому я решила не молчать, а сказать об этом всем, кто услышит. Разве можно наших ребят-героев ставить в один ряд с уголовниками? Разве справедливо судить наших ребят в местах заключения, где они будут одни: без поддержки, без защиты? Как мы, их товарищи, можем смириться с этим? Правильно, никак.

Наша акция – это крик. Но не крик отчаянья, а крик безумной ярости, который рано или поздно будет услышан. Если каждый из нас выразит свое негодование и попытается встать на защиту политзэков, это будет ускорено. Все мы – неразрывная цепь. А если из нее забирают несколько звеньев, она становится непрочной.

Евгений Барановский, 1978 года рождения, руководитель Костромского отделения НБП, в партии четвертый год:

Цель нашей акции – добиться признания наших товарищей политзэками. Это будет серьезный шаг, если государство признает ребят политическими узниками. Это будет означать, что они не уголовники, не бандиты-отморозки, а честные люди, осужденные за свои убеждения. А поскольку известно, что цель акции была объяснить, что пора перестать тиранить людей, то нацболы – народные защитники, патриоты Родины. Мы знаем, что намечается закрытый суд над ними. Это отличный шанс для властей впаять нацболам максимально большие сроки. Мы требуем открытого суда, чтобы не допустить этого. Открытый суд даст возможность их оправдать или по меньшей мере не допустить убийственных приговоров. Убийственных прежде всего для их родителей.

Ребята очень просто и неприметно продолжали свою страшную по своей сути акцию протеста, а у меня все не шел из головы взгляд Юры сквозь флаги над толпой. И я поняла, что больше так не могу. Неужели я просто развернусь и уйду – и равнодушно оставлю этот взгляд без ответа? Да не бывать этому. Я могу позволить роскошь сделать себе на тридцатилетие подарок: хоть немного, хоть напоследок побыть человеком…

Сейчас, на четвертый день сухой голодовки, я чувствую себя прекрасно. Мне кажется, я воочию вижу, всеми нервами чувствую там, в тюрьме, своего друга. Взгляд его спокоен. И мне необыкновенно легко. Именно сейчас все идет правильно. Мы пробьем эту стену, отделяющую его от свободы. И когда мы встретимся, мне будет не стыдно посмотреть ему в глаза и нагло дожрать жирного леща из опустошенного нацболами холодильника. Что-то уж очень золотой оказалась для нас эта рыбка…

Странно, но прямо перед тем, как это все завертелось, я почему-то вспомнила графа Калиостро с его «Формулой любви»: «Любовь – это возможность не раздумывая отдать свою жизнь за другого. Интересно попробовать…»

Неожиданно все стало хорошо. После того как операция была сделана, проблемы вдруг резко иссякли. Теперь Соловью предстояло просто потихоньку «заживать», валяться ровно и как на льдине дрейфовать на кровати по направлению к выписке. Он на полном серьезе весь этот год очень боялся не дожить до следующего дня рождения. Продержаться осталось полтора месяца. Теперь – есть все шансы…

Я знала, что большего во всей этой истории сделать просто не могла. Я успела. Я справилась. То, что я обещала ему когда-то, я сделала… Я сработала идеально.

И теперь жесточайший отходняк начался уже у меня. Внутри закипал лютый гнев.

Сережа… Ты же меня ненавидишь… Машина, приземлившаяся тебе на голову, – лучшая сыворотка правды. И тогда, в беспамятстве, ты очень подробно расписал, кто я, что я и чего заслуживаю. Ненависти. Ты сейчас только готовишь новую речь, чтобы приурочить ее к выписке, и не помнишь, что тогда, в отключке, ее уже произнес. Я дословно знаю все, что ты мне скажешь… как только перестанешь нуждаться в сиделке.

Бедненький, как же мне тебя жалко. Сколько страданий – на одного. Ты вынужден терпеть меня столько бесконечных дней. Ты не можешь выдать себя ни взглядом. Надо сказать, все эти чудовищные дни адской боли ты вел себя идеально, больше не обидев меня ни словом, ни движением глаз. Это какой нужен самоконтроль?.. Страшно подумать, каких усилий тебе стоит выносить меня рядом с собой. А ты ведь терпел меня, даже когда меня прорвало, и я заливала тебя слезами, уронив голову на плечо. А ты лежал в насквозь промокшей футболке и смотрел на все это с безнадежной улыбкой…

Но никакого гнева не хватило, чтобы укрыться за ним от правды. Чтобы заглушить отчаянье…

Мой личный ад был прост, как казнь: он выздоравливает – и мы расстаемся. Этот ад я себе сотворила сама…

В бо́льшую ловушку загнать себя было невозможно. Ведь сама пришла, меня вообще никто не звал… И теперь весь мой мир состоял из метра пространства у кровати. Во всем мире я теперь видела только его лицо.

И этого мира у меня не было…

Человек в любую минуту может отказаться от чего угодно. Но он уже вообще ничего не может…

Разрывающее мозг горе – вот что это было. Я себя без него уже не представляла… Остатками рассудка я понимала одну-единственную правду. Если меня сейчас не остановить, не удалить из этого «метра у кровати», дальше меня просто не станет…

Мне надо было спасать себя…

…Знал ли кто-нибудь, что в ту ночь дикое заявление на смерть за столом в полутемном Бункере писала лютая воля к жизни? «…начинаю сухую голодовку…» Древний инстинкт, первобытный ящер, живущий внутри, принял единственно правильное решение откусить себе мозг. Рептилия отрубала от себя человека, как будто отбрасывала хвост. Дух казнил тело, чтобы оно не мешало дышать. Тело подписывало себе приговор…

Это был ультиматум. Одному человеку. Ему. Я уже научилась. Я шантажировала короля шантажа. Я знала, что сейчас ни в чем ему не уступлю – и не отступлюсь. Со слепой яростью я смотрела на белые оштукатуренные стены каземата в неясном электрическом свете, точно зная, что вцепляюсь в смерть, как в единственную возможность спасения. Я оставляла только три пути. Или он выдернет меня с этой голодовки и просто позовет. Или не позовет – и позволит мне сдохнуть здесь. Или я переплавлюсь в этом сухом котле медленной смерти и убью саму память о нем внутри себя… Вот тогда и наступит счастье…

Официально это было замаскировано под политическую голодовку.

Но я уходила в затвор…

Я закрывала за собой все двери, погружалась все дальше в темноту, чернота, мрак, пустота была моим единственным спасением. Я отсекала от себя целый мир…

Я возвращала себе молитву.

Это можно делать где угодно. Но мне надо было, чтобы меня держали. Взаперти…

«Стоит меня где-нибудь закрыть, во мне просыпается нечто… Это нечто разворачивается древним ящером, с шумом просвистев по углам хвостом. Тяжелая голова плывет медленной змеей, пока не увидит то, что определит как цель. Ледяная ясность во взгляде ящера знает только один ответ на вопрос, для чего ему прямо перед пастью поставили его врага… Все человеческое осталось за решеткой. Невозможно ничего добиться от древнего ящера. Невозможно договориться с абсолютом…»

Теперь у меня был один путь: медленно угасать физически и пытаться достучаться до себя внутри. Пытаться растворить хаос в темноте. Просто лежать и просто молиться.

Вот вам картина современного затвора: в подвале, полном чертей… Не худший вариант. Самое правильное место для молитвы. Должен же кто-то если не раскрутить этот маховик в обратную сторону, то хотя бы попытаться лечь под колесо. Кто еще помолится за эти души?..

Не то. Я сражалась за себя. Человек загнал себя в угол – и оттуда появилась Рептилия…

Всю жизнь я сражаюсь только за себя. Это была моя самая грандиозная афера – когда я в себе себя убила. Я никогда не была такой живой, как после собственной смерти. Человек может отказаться от чего угодно. Даже от себя. Даже от своей любви. Даже от собственного надвигающегося безумия…

Потому что теперь ожил ящер…

Рептилия проснулась не сразу.

Я уже знала, по опыту тяжелых болезней знала, куда надо сбегать из предавшего тебя тела, когда физическое существование приносит лишь мучение. Глубоко-глубоко внутри себя надо разглядеть залитый светом «оазис» – и мысленно уйти туда, все, что от тебя осталось, спрятать там. Создать светящийся кокон – и укрыться в нем, отгородиться от всего, между ладоней увидеть сгусток света – и много-много дней согревать себя в собственных светящихся ладонях…

Сквозь мучительно пульсирующее сознание, сквозь удушающую плоть я пыталась добраться до чего-то светящегося, единственного истинного, живущего глубоко внутри.

Но внутри была только Рептилия…

Рептилия проснулась не сразу.

В ее глазах была ясность.

Ее единственной кровью была алчность. Ее единственным смыслом был охотничий инстинкт. Улыбка змеилась на губах, глаза ласкали нежностью удавки. Тело звенело от восторга, новая тугая жизнь свивала кольца, нежась под майским солнцем.

На волне убийственной клептомании Рептилия победно сперла где-то янтарный крест и, ухмыляясь, подарила его своей подельнице, девочке, вместе с ней сидевшей на голодовке.

– Крест, подаренный Рысью, дорогого стоит…

Это был уже даже не фарс. А этот крест – он каким отравлен ядом? Или наоборот – могуществом?..

Рептилия могла теперь все. Она только не умела любить… Помнится, я обещала остаться с ним до конца. Пока смерть не разлучит нас… Так вот, свершилось. Теперь он никогда не сможет потянуть меня за цепь моего обещания. Потому что я себя убила…

Та, что жила в этом теле еще несколько дней назад… Память о хаосе, сводившем ее с ума, исчезла бесследно. Просто некому стало вспоминать. Теперь в этом теле жила Рептилия. Рептилия с той, другой, никогда не встречалась. И о мыслях, разрывавших чей-то чужой мозг, не знала и знать не могла…

Рептилия мечтала о сгущенке…

Рептилия очнулась среди ночи, жадно повела голодными глазами, спрятала под одеяло холодный нос. Обострившееся зрение оказалось бесполезным, вокруг была кромешная тьма. Но Рептилии было уже все равно. Она прекрасно видела и сквозь стены. Достаточно было просто закрыть глаза. И ее пылающий взгляд глубоко изнутри черепной коробки принялся алчно сканировать подступы к приютившему ее каземату, дворы, улицы, сквер…

Сгущенка – да. Сгущенка царила в ее голове. Рептилия родилась специально для того, чтобы мечтать о сгущенке…

В сгущенку надо было макать зефир… Рептилия бесчисленное количество раз с наслаждением прокручивала перед мысленным взором, как макает белый зефир в белую сгущенку… Такой белый зефир она видела на лотке на Марии Ульяновой, всякое печенье и зефир там продавали прямо на улице, разложив товар на складном столе. Вот на этот стол теперь и нацелилась Рептилия. И чем больше отдалялась от нее перспектива заполучить вожделенную добычу, тем детальнее Рептилия могла продумать, как она все это будет добывать…

Сознание все жестче и плотнее упиралось в прилипающий к спине живот, как будто вдавливало приклад в плечо. Ясность мысли возрастала по мере прилипания живота к спине. От светящегося кокона, в котором она постоянно грелась, у Рептилии стала светиться кожа, и этой кожей она теперь идеально считывала мир вокруг…

Все равно заняться больше было нечем. И Рептилия, слившись с темнотой, как полководец просчитывала, раз за разом заново проживала свое будущее наступление. Нашествие на продуктовый лоток… Она облизывала горящим взглядом каждое свое будущее действие, каждое движение цепких пальцев, прожигала взглядом бреши в защитной оболочке действительности. Она сливалась в одно целое с обнаруженными брешами – чтобы потом стремительно запустить пальцы в идеально исследованную брешь. Потом запустить, чуть попозже, когда Рептилия найдет способ красиво выскользнуть из своего лицемерного псевдозаточения и пойдет жадно орудовать на свободе…

А со стороны-то, наверное, казалось, что изможденная женщина угасает на раскладушке в подвале. Но внутри уже вовсю кипела новая, лихо закрученная жизнь. Иногда, чтобы ожить, надо начать по-настоящему себя убивать…

Организму чуть-чуть помогли – и он сам раскидал, что ему в этой жизни нужно, что – не нужно…

«Голод, страх, любовь – это всего лишь чувство. Чувство не может убить тебя…» Нет, голод убить, наверное, все-таки может. А вот пока не убил, он один способен разделить вещи на истинные и неистинные. «Да – да, нет – нет, все остальное – от лукавого…» Голод единственно верным образом расставил все по своим местам, четко обозначив, что во всей этой истории от лукавого. Так вот, от лукавого была любовь. Прозревшему – просто оголодавшему и наконец-то начавшему бороться за себя – организму она была не нужна. А единственной правдой в этой жизни оказалась сгущенка…

…Но первую неделю сухой голодовки я безвозвратно уходила в тяжелую темноту. Она была моим спасением. Где-то там, я ждала, я должна была различить и свет…

И на смену всему пришел свет…

…Отче наш, иже еси на небесех… Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…

…Из болезненного мрака, из лохмотьев кошмаров… Из темноты, из полусна, из вязкой мути обрывков мыслей, – я дождалась-таки опять, когда откуда-то извне придет этот белый луч. Золотой… Забрезжит впереди, появится перед глазами, надвинется так, что кажется, что его уже можно попробовать достать руками, – и найдет наконец меня. И я притяну его своей волей.

И потечет сверху. И обрушится сверху. И прошьет насквозь. Ворвется в голову, вонзится в позвоночник. Ласкающими языками пламени пробежит по коже. Сиянием останется в ладонях. Луч света – узкий и точный, как сталь… И заполнит меня целиком.

И все сразу подчинилось этой стали, и все сразу заполонило этим светом.

Вот этот луч – моя молитва. Вот эта сталь – моя религия. Вот этот свет – моя вера. Этот свет – моя правда и этот свет – моя Цель.

Я не хочу ничего знать, кроме этого света. Если надо, я пойду и распорю темноту этой сталью.

Я вижу тех, в ком живет вера…

Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится.

Говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»

Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы.

Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его.

Не убоишься ужаса в ночи, стрелы, летящей днем, Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.

Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизятся.

Только смотреть будешь очами твоими и видеть возмездие нечестивым.

Ибо ты сказал: «Господь – упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим.

Не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему.

Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих.

На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею.

На аспида и василиска наступишь; попирать будешь льва и дракона.

«За то, что он возлюбил Меня, избавлю его; защищу его, потому что он познал имя Мое.

Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю и прославлю его;

Долготою дней насыщу его, и явлю ему спасение Мое»…