Текст книги "Религия бешеных"

Странно… До сих пор это ни разу не приходило мне в голову, но, похоже, он всерьез считал, что я над ним грязно измываюсь. Иначе зачем ему со мной так яростно воевать?..

Силе мужика я не в состоянии противопоставить ничего. Он сворачивал меня в бараний рог. Я мгновенно превращалась в мертвую тряпичную куклу. Попробуйте сломать веревку… Когда он принимался зубами раздирать мою кожу, я начинала понимать, что до сих пор никогда не видела сумасшедших. И где-то на периферии сознания тенью проносился настоящий страх…

Но мне было все равно, что происходит со мной снаружи. «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» Мне было сложно понять, чего он добивается. Что я его от себя наконец избавлю? Или, может быть, даже выйду из комы и… заговорю? Минимум, на что может рассчитывать человек при таких раскладах, – это на то, что его убьют…

Вот на что я вообще не стану тратить силы… Мне все это было безразлично. Пусть трепыхается как хочет. Я останусь здесь на столько, на сколько мне будет нужно. Хоть он вывернись через ноздрю. Я сама решу, когда я его отпущу…

Можно было бы даже пожалеть человека. Я сама вторглась в его жизнь. Он от этого по каким-то своим соображениям пришел в ужас и чуть не вымер. Зачем же его сильно наказывать? За что?..

Максимум – сотрясение мозга…

…Спешащие мимо редкие прохожие непонимающе роняли рассеянный взгляд на странное действо, разворачивающееся в глубине темного двора. И только один парень полоснул по мне слишком осмысленным взглядом. Я быстро отвела глаза – и продолжила свое занятие…

…Человек в перепачканной куртке мучительно скребся на снегу. Путем неимоверных усилий ему все-таки удалось подняться. Он еле утвердился на ногах, голова его не поднималась выше колен. Мыча, он сделал несколько шагов, я едва попыталась подхватить его под руку – и в то же мгновенье, головой вперед, он вдруг просто выпорхнул из моих рук, пролетел несколько метров и грохнулся лицом об лед… Ай-айай… Опять не удержала…

…Ничего не понимаю. Мы же вместе пили. Но у меня – ни в одном глазу. А он… А, ну да, он потом еще добавил. Всего-то ничего. Но дальше я с ужасом наблюдала, как человеческие мозги на глазах превращались в воду. Обычный пьяный бред – в абсолютный, не омраченный сознанием дикий бред. А тело человека – в полутруп раздавленного паука… А потом он просто забыл человеческий язык… Как мало я знаю об этой жизни…

На нижние ступеньки лестницы в переходе он зашел вертикально – а на верхних уже едва не лег. Я среагировала машинально, просто краем глаза вдруг уловив его дикий крен вперед. Он повис. Передвигаться дальше стало невозможно.

Вдруг шальная мысль сладко кольнула в мозгу – и я отпустила руку…

Мне понравился эффект. Мешок с костями глухо грохнулся об лед – ничком, как подкошенный. Теперь в моих глазах забрезжил интерес. Что-то в этом определенно было…

…Матушка, смеясь, когда-то давно рассказывала, что где-то слышала о странном опросе, проведенном среди женщин. Вопрос был: что вы будете делать, если вдруг посреди улицы с вас упадет белье?! Я тогда, поперхнувшись, нервно сглотнула, боясь даже представить такую дикую ситуацию. А одна женщина, по легенде, в ответ небрежно процедила сквозь зубы:

– Перешагну…

Я навсегда запомнила это блистательное: «Перешагну…»

А вот сейчас это нечто, лежащее передо мной, я бы для начала… раздавила. Гибкая тугая Рептилия, полосуя снег длинной гроздью меховых хвостов, склонилась и напружинилась, алчно предвкушая, как на лед медленно начнет вытекать кровь…

…Я методично крушила его череп об лед, жуткий звук треска кости наполнял жизнь давно утерянным смыслом. Я наконец-то была предоставлена сама себе. Меня наконец-то оставили в покое. От меня больше не требовали ни слов, ни эмоций. И можно было работать спокойно. Ты ведь хотел до меня достучаться? Надо быть осторожнее в своих желаниях…

Едва коснувшись, я просто стряхивала эту падаль с рук: «Отойдите от меня все…» Это – искусство, это надо уметь, восточная боевая философия, что-то насчет «открытой ладони», – это такая вещь… К сожалению, к этому искусству мне повезло прикоснуться лишь слегка. Максимум, чему я там научилась, – это отсутствие ненужных эмоций. Плюс – автоматически пошатнувшееся уважение к чужой жизни…

Это такая вещь, где простой физухой мало что решают. Во все надо вкладывать силу духа… Прикладывать тонкую лапку ящера…

…И я отправляла его в полет, как будто он не весил ничего. А потом только терпеливо дожидалась, когда падаль соскребет себя со льда. Чтобы снова «едва коснуться». И помочь ему упасть туда, куда он «хочет». Видите, не придумываю, действительно знаю главный принцип…

Слушай, на сколько тебя хватит? Я ведь могу продолжать этот балет бесконечно… Ты не тот мужчина, которого я стану подбирать с пола. Я знаю только одного человека, через которого я не перешагну… «Невозможно жить с женщиной, любящей другого…»

Животное… Он зарылся окровавленным лицом в сугроб под фонарем и глухо заорал, как будто его уже режут. Я откровенно маялась от скуки. За последний час мы не продвинулись к дому ни на шаг. Ну и что мне с тобой теперь делать? При условии, что я могу делать уже все, что угодно… «Не смотри ТАК на мужчин…»

И хрен кто что докажет. Ну да, он напился, я разозлилась, бросила его на улице, ушла, потом одумалась, вернулась. А он уже не дышит. Кто сказал, что я ходила за ножом?..

И знаешь, что самое поганое? Я ведь при этом… ни слова не произнесу. «В тебе не осталось ничего человеческого…»

«У нас за бутылку водки убивают!» Как они задолбали этой фразой. Уже много лет это – исчерпывающее описание нашей действительности…

А что бы они сказали, если бы узнали, что всего лишь из-за нескольких смятых червонцев человека оставили жить?!

А я просто не нашла у него в карманах эти запрятанные червонцы! А у самой у меня не было и «неразменных» тринадцати рублей на метро. Я здесь давно уже сидела заложницей. Придется дома его шмонать… Вот она, истинная глубина нашего порока, нашей нищеты и отчаяния…

Вот она, сделка с совестью… Всего за несколько червонцев я… Боже мой, как низко я пала…

Наверное, я вымотала ему всю душу. Похоже, он меня действительно нечеловечески ненавидел… Странно. За что? Мне нравился этот человек… пока он казался человеком. Но даже это мое невинное «нравился» начало его стремительно разрушать. Он уже давным-давно был непоправимо мертв. На него взгляни – рассыплется… «Не смотри так на мужчин…»

Когда выжать из него еще хоть один день в Москве стало невозможно, я его отпустила. Где бы приткнуться теперь? О! Если с мужчины больше нечего взять, напоследок отбери у него друга…

Когда назойливо зудящая подъездная дверь, чуть помедлив, защелкнулась за моей спиной, я поняла, что не помню его лица…

Рем уже мертвец…

Глава 2
«…Не преткнешься о камень ногою твоею…»

…И здесь ты всегда будешь спать так же спокойно. А я – я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы – они от счастья… Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя – любого. Потому что это – ты…

…Мне просто необходимо вернуться назад…

Это была не мысль. Это было невыносимое неотступное ощущение – до ломоты в суставах. Я места себе не находила. Сам воздух вокруг меня звенел: назад, назад!

В начале апреля мне пришлось вернуться домой – и там я выдержала только две недели… В Москве я недоделала что-то очень важное… Я обязана быть там. Мне необходимо вернуться. Необходимо встретиться с… Соловьем. Да, точно, все дело в нем. Мне необходимо именно к нему. У меня больше нет никого…

Я постепенно разматывала клубок преследовавшего меня ощущения – и наконец-то выискала первопричину, обнаружила свербящую занозу. Нашла, откуда идет сигнал… Ни на секунду ведь не возникло сомнений, а так ли уж надо ехать. Надо было не ему. Надо было мне самой…

Я уперлась как рогом. Что-то непостижимое стегало меня как хлыстом. Необъяснимо люто я выгрызала возможность опять попасть в Москву. Не было никаких объективных причин вот так ломиться туда, как будто там сейчас что-то решается и не может решиться без меня. Не было, не было у меня причин так лютовать…

Но я лютовала.

Я заорала с отвращением:

– Убери от меня эту дрянь!

Про Кролика Хомячок однажды рассказывал, что вот эту квартирку Кролик себе заработал, расстреляв в упор двух человек… Сейчас он взял что-то с полки и сунул мне в руки череп! Как достали эти сатанисты…

– Убери от меня эту дрянь! Я что, собака – с костями играть?! Не я этого человека убила, чтобы настолько не уважать его смерть!..

Когда он «эту дрянь» все-таки убрал, я чуть выждала, пока уляжется отвращение, потом рассказала со смехом:

– Представляешь, я тут с удивлением обнаружила, что мне становится плохо от вида крови. Я никак не могла этого предположить, пока не оказалась перед фактом. Голова просто норовит отключиться, это так странно, это идет откуда-то мимо мозгов. Вот вообще от себя не ожидала!..

Боже мой, как он был взбешен. Казалось, своим легкомысленным признанием я оскорбила его до глубины души и разбила его последнюю веру в людей. Вытаращив глаза, он орал:

– Вы все! Вы только! Пишете! Красивые слова! Во всех стихах – кровь и ножи, а на деле вы все ничего не можете!..

Ну да, мой любимый стишок под названием «Кредо»…

 
У меня девять жизней,
$$$$$$зачем столько мне?
Я отдавалась убийце
$$$$$$по сходной цене,
Но кайф вонзить в меня
$$$$$$что-то не то —
$$$$$$$$$$$$весьма сомнительный кайф.
Кости в горле распались
$$$$$$на чет и нечет,
Надежда веры сполна
$$$$$$мне будет вписана в счет,
И запрещенное слово «Любовь»
$$$$$$звучит почти как
$$$$$$$$$$$$«Майн кампф».
 
 
Мгновенья счастья с тобой
$$$$$$добавляют мне лет,
Мне слишком дорого стоил
$$$$$$«счастливый билет»,
Я слепо верю глазам,
$$$$$$когда в толпе
$$$$$$$$$$$$вдруг различаю людей.
Но только каждый второй
$$$$$$пришел вбить гвозди в ладонь.
Я знаю, что будет после
$$$$$$подобного до:
Рукопожатье мое
$$$$$$хранит отчетливый
$$$$$$$$$$$$оттиск гвоздей.
 
 
Я не ищу чужих истин
$$$$$$в паленом вине,
Мой покореженный крест
$$$$$$навечно будет при мне.
Без тех, кто
$$$$$$непозволительно трезв,
$$$$$$$$$$$$мир непростительно лжив.
Кто без надежды, но с верой, —
$$$$$$опасен вдвойне.
Я знаю точно одно:
$$$$$$любовь – мой повод к войне,
И с каждой ночью
$$$$$$еще на чуть-чуть
$$$$$$$$$$$$здесь подрастают ножи.
 

…Я отказываюсь разговаривать в таком тоне и терпеть подобный бред.

– Ты сейчас разговариваешь «с нами со всеми» или конкретно со мной? Тебе лично мне есть что предъявить, кроме того, что я сама тебе о себе насочиняла?

Он слегка увял. Я вообще не понимала предмета разговора. – А какое тебе дело до моих реакций? Немного странно предъявлять человеку за реакции организма, которые он не контролирует головой. Но я что, с такой мелочью не справлюсь? И какое это вообще может иметь значение, как я реагирую на кровь? Мало ли где там у меня какое ощущение промелькнуло? И что с того? Эта минутная дурнота – она что, сможет как-то повлиять на мои поступки? Когда будет надо, эта моя слабость никого не подведет… И если моего друга собьет машина, ничто не помешает мне пойти и делать все, что нужно, сколько бы крови там ни натекло…

Почему, почему я тогда это сказала?!

В день рожденья Гитлера – 20 апреля – я сидела на московской кухне и звонила в Бункер. Дежурный радостно отрапортовал:

– Тишина нет, Соловей – в больнице…

Чего?

Как это – в больнице?..

Я недоуменно рассматривала телефонную трубку. А что он там делает? Я была абсолютно уверена, что элементарно выцеплю Соловья и на раз обстряпаю все дела. Там делов-то. В конце марта он ездил в Самару на суд по бунтовщикам на зоне – и я так с тех пор его и не видела. Что там происходит? Пусть рассказывает. Это очень важно ему – значит, автоматически становится важно и мне. Мне главное – просто увидеть его, говорить с ним, снова хоть одним глазком заглянуть в его мир. Потому что только в его системе координат мне теперь понятно. Потому что на жизнь я теперь смотрю – его глазами. Я себя сверяю – по нему…

Но непредсказуемый Соловей опять смешал все карты. И чего теперь? А что это он там разлегся, когда именно сейчас он нужен мне здесь? Что за саботаж? И как мне его теперь выцеплять?

И кстати, что с ним?.. Забыла спросить.

– Да машина его сбила…

У Буржуя мягкий, очень вкрадчивый голос. Что бы он ни говорил, он произносит это негромко и полустерто. Как бы невзначай. И до невнимательного слушателя смысл может дойти не сразу. Я же всегда очень пристально слежу за всем, что он говорит. Потому что слишком часто его слова хлещут наотмашь, за скупой интонацией скрывается хохот жесточайшего сарказма. Слишком многих он при мне вот так «невзначай» препарировал, как дохлых лягушек. Я не скрывала восторга. Я высоко ценю чувство юмора. Особенно такое изощренное. Признак иезуитского ума…

Я еще из дома стала ему звонить, узнавать новости, мне были нужны в Москве свои глаза и уши, свой человек. И я сделала его «своим человеком». Мы подружились этой зимой, как только я включила мозги. Моя обида на него наконец-то стала совершенно неактуальна. Теперь только с ним я и могла общаться. Кто-то из нас изменился… Хоть на периферии зрения мне был нужен хоть один нормальный человек – и этот человек у меня теперь был…

И вот он опять поделился информацией.

Что?..

Машина?.. Сбила?.. Соловья?..

Не знаю, сколько я простояла посреди кухни с трубкой в руках, оцепенело глядя куда-то в никуда. Я отказывалась понимать услышанное.

Соловья?.. Не-ет… Не может быть… Как же так?.. Соловья… Вот только недавно мы заговорщически петляли по дворам вокруг Бункера, а потом ветер свистел по проспекту, а мы, задыхаясь, сквозь него пробивались к метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. И хоть на этот миг в моей жизни все опять стало правильно…

И он? Теперь? Лежит? Где-то там?

Сбитый машиной?!

Утром я выбралась из дома. Дождь, ветер, последний позднеапрельский снег, холод невыносимый. Все во мне гудело, как перетянутая струна. Стиснув зубы, я врезалась в ветер, врезалась в толпу, невидяще глядя поверх голов. Хотелось с глухим треском проломиться сквозь что-то или сквозь кого-то. Это принесло бы некоторое облегчение…

Тишина я заметила издалека, в своем сером пальто он скромным памятником шел из Бункера мне навстречу. А я как раз по твою душу… Я впечатала в него взгляд, было чувство, что уже иду на таран…

Он идентифицировал меня не сразу, и по мере приближения все большее удивление расползалось по его лицу. Хотя именно сейчас-то все было логично. Я оказалась в нужное время в нужном месте. «Стреляли…» Сейчас ты мне скажешь, что с ним, и я сразу…

Я едва не налетела на него, нетерпеливо затормозила, глянула в упор: говори…

Он недоверчиво рассматривал мое лицо.

– Ты всегда так неожиданно появляешься… Такой летящей походкой… Подожди… – почему-то вдруг сразу спохватился он. – Ты до сих пор живешь у…? – Он назвал Хомяка.

– Это кто?

Грохот вымокшего проспекта заглушал слова, ветер рвал их с губ, приходилось повышать голос. Пытаясь заслониться от порывов ветра, я недобро, как будто целясь, следила за машиной, мчавшейся мимо в облаке брызг. Да хватит уже левых базаров, давай колись…

– Не знаю такого…

Будь я сейчас хоть вся облеплена датчиками, детектор показал бы, что я говорю чистую правду.

– Даже так!.. – изумился много пропустивший Тишин, но я очень жестко его перебила. Как он вообще может говорить о чем-то, кроме… Проговорила глухо:

– Вы мне за Михалыча расскажите…

– Какого… Михалыча? – Он меня вообще не понял. А я не поняла его. У нас с ним в этой жизни есть только одна тема для разговоров…

Я взглянула на него зло и тяжело впечатала в его сознание каждое слово:

– За. Моего. Сергея. Михалыча… – и следом прилепила упрямый взгляд. Теперь понятно?

– Как ты его… По отчеству… – Тишин как будто бы даже заюлил, он как будто бы даже был удивлен. – Уважаешь…

А потом…

Чуть надрывая в шуме улицы голос, он долго перечислял мне такое количество переломов и травм, что с каждым его словом…

Еще цепляясь взглядом за последнее светлое пятно, его выбеленный ветром череп, я с каждым словом как будто все глубже проваливалась в черноту. С меня словно кожу снимали под этим хлещущим ветром и дождем, я понимала только одно.

Он рассказывал уже не диагноз. То, что он сейчас произносил, – это был уже приговор…

Соловью размозжило всю левую сторону: нога, таз, ребра, голова… Перемолотый коленный сустав, трещины в ребрах и бедре, сотрясение мозга и – амнезия… Что с ним произошло – ничего не помнит… Вместо сустава надо ставить железный имплантат, это стоит денег, денег нет вообще, деньги будут собирать, разослав запросы во все регионы… 18 апреля они хоронили совсем уже древнюю бабушку Тишина, Соловей вышел после поминок – и вот…

…Зря он меня от себя отпустил. Раньше я за руку переводила его через дорогу… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…

…Мимо в туче водяной пыли на бешеной скорости проносились машины. Я онемела, от меня остался один только изорванный ветром взгляд. На меня сейчас уже рушились потоки такого непроглядного отчаянья, что я только оцепеневшим ребенком беспомощно смотрела, как это все мчится в лицо, не в силах уже ни от чего закрыться. В мире вокруг стремительно исчезали последние знакомые, различимые глазом краски. Все залило чернотой. Только ужас – и полное бессилие. Ужас полного бессилия…

Он был уже слишком чужим человеком, чтобы я вдруг пришла к нему в больницу одна. Не звали… Я сухо спросила Тишина, когда он собирается туда. Но он просто описал мне дорогу до Первой градской. Я еще упиралась, честно – я боялась появляться там одна, Тишин практически навязал мне этот адрес…

И вот, когда я сделала только шаг, когда мы расстались под этим дождем… Все, больше я себе уже не принадлежала. Все «узкие, извилистые тропинки лжи», на которых я пыталась затеряться последние месяцы, мгновенно вытянулись в идеально прямые нити. И вели только к одному человеку. Опять…

Я шла, почти летела, еще не замечая, что земля уже уходит из-под ног. Что мне только кажется, что я всего лишь иду. А на самом деле толща стометрового отвесного морского берега уже начала оседать подо мной. И скоро вся эта масса понесется вниз, увлекая меня за собой, и перед глазами будут только стремительно мелькать кусты, корни, камни…

Я шла заведомо рано. Но я не могла не сорваться с места и почти бежать сквозь дождь, дрожа уже даже не от холода.

А потом униженно полтора часа дожидаться начала посещений на входе, у гардероба, в каком-то подвале. Хорошо, не на улице, не на ветру. Коченея от отчаяния… Это было бы слишком идеальное попадание в образ. Потому что я бы стояла. Часами, в холоде и тоске. Только здесь и было теперь мое место. Меня не пускали на порог – но для меня больше не существовало ничего, кроме этой закрытой двери…

Я обивала сейчас этот неприступный порог, как будто униженно вымаливала милостыню. Как будто я дико чем-то провинилась. Как будто быть сейчас здесь больше всего надо было мне самой… Кто я ему? Я, как пария, не смею к нему приблизиться, не смею прикоснуться. Я не имею права здесь находиться. Он ведь меня прогонит. Предварительно оскорбив…

Я как будто воочию увидела побитую собаку. Заскулив и зажмурив глаза, она все равно продолжает покорно подставлять голову под руку, которая ее бьет. И необъяснимым образом никуда не уходит. А когда ее выставляют за дверь, она ложится умирать под этой дверью. Умирать от тоски…

И я поняла. А ей больше некуда идти. Потому что хозяин… единственный смысл ее жизни – умирает…

Это был он…

Я глянула в дверь палаты – и острый профиль Соловья сразу вырисовался на подушке, напротив входа в левом углу. Левая нога была высоко поднята на какой-то подставке. Рядом, на соседней пустой кровати, сидела тетка в белом халате, он сделал движение глазами в ее сторону – потом заметил меня. Я на мгновение застыла в дверном проеме, входя внутрь осторожно, как в холодную воду…

…За что ему это все? Зачем ему это все? Как можно столько тяжести грузить на одного? Он человек, он всего лишь человек…

Я почти бегом пересекла палату, едва поздоровавшись в пространство, во всем мире видя теперь только его лицо, – и одним движением быстро опустилась возле кровати. Немного не на колени. Я могла смотреть на него только снизу вверх, судорожно вцепившись в край матраса, почти умоляюще заглядывая в глаза…

Тетка сразу влезла: «Вот, стул возьмите…» – ломая звенящую тишину момента. Да отстань ты, я сама разберусь, как мне общаться со своим мужчиной. И если я хочу рухнуть рядом с ним – это только мое дело…

Человек в любой момент может отказаться от чего угодно. И даже знает об этом.

Но не хочет…

Почему меня нисколько не удивило, что Соловей привязан? Слишком знакомым мне способом кисти его рук были прикручены бинтами по бокам кровати, такой же узел красовался и на щиколотке правой ноги. Своими вдруг ставшими совершенно по-животному гибкими и цепкими пальцами Сол сразу быстро сжал мою руку, крепко, надо же, узнал…

Он смотрел на меня каким-то светлым, неожиданно живым для полумертвого взглядом, проговорил почти с улыбкой, констатируя с легким недоумением:

– Вот, а я здесь… Видишь, как получилось…

Я улыбнулась, разглядывая его: вижу. Все идет по плану. Ты опять вляпался по самые уши. Ты опять в своем репертуаре…

А я – в своем. Я завладела твоей рукой – и мне в этой жизни больше ничего не надо. Даже разговаривать. Только смотреть, смотреть на тебя. До бесконечности…

– Не отвязывайте его, – опять встряла тетка.

Я только рассеянно качнула головой, не сводя глаз с его высокого мертвенно-белого лба. Не-е, и не подумаю. Я его слишком хорошо знаю. Я не самоубийца. Добровольно я его не отвяжу. Раз уж кому-то удалось его стреножить…

Давайте я потуже затяну, что ли. А то у вас веревочки что-то хлипковаты. Ему их – на полчаса…

…Подождите, а простыни где? Халтурите, недооцениваете, таких, как он, надо приматывать к кровати простынями…

Но все равно. Это вам, ребята, сто очков в плюс, что вы так быстро догадались его привязать. Так он – неизмеримо милее…

Я бы еще засунула в рот кляп… Я знаю его гораздо дольше вас…

…Но что он тут уже успел натворить, что его так быстро раскусили?..

– Снимите с меня эти браслеты!

Так, понятно, начинается. Ребята-а, вы попали…

Э, да у них тут просто бенефис Соловья. Весь вечер на арене…

Он вдруг отчаянно заелозил, руки потянули узлы. Ну, в принципе все ясно. Почему меня это нисколько не удивляет? Сейчас он закричит: «Я ничего не…»

– Я ничего не буду подписывать! Вы не имеете права меня задерживать! Где мои вещи?! Отдайте мне вещи – и я отсюда сразу же уйду!.. Дайте курить!.. Куда мы едем? Поехали на Вернадского, в Бункер!..

«Прокурора в камеру! Прокурора!» Ох, как же крепко ему досталось по голове… Особенно удачно он придумал насчет «уйти». Он ведь даже боли не чувствует. И вообще не понимает, что происходит. Он не знает, где он и что с ним!..

Он, еще минуту назад спокойный, вдруг как будто вспомнил, что с ним творится какой-то произвол, – и мгновенно взбеленился. Он выкрикивал какие-то дикие ультиматумы и угрозы, безбожно «путался в показаниях», он все время куда-то ехал, нестерпимо яростное его лицо, казалось, каждой донельзя натянутой чертой звенело от напряжения.

Да-а, я знала, что он такой, но воочию увидеть это торжество испепеляющей ненависти?.. Вот она – чистейшая ярость, квинтэссенция Соловья, когда рассудок вышибло из него на скорости 100 километров в час. И с такой же скоростью ринулись наружу все раздирающие его бесы.

Да он порвет все ваши жалкие веревки, убежит на одной ноге – а потом порвет вас…

Если бы он видел себя сейчас, он бы мог себе только позавидовать. Плевать, что привязано его тело. Его измученная душа наконец-то освободилась от удушающих цепей рассудка. И понеслась вскачь. Он был сейчас абсолютен. Абсолютно свободен…

– Отвяжи меня! – Гневный взгляд на меня. – И ты меня отвяжи! – Поворот головы влево. Туда, где вообще никого нет у окна… Приплыли… Все. Минутное просветление, когда он узнал меня, – и, видимо, новой волной нахлынувший бред. Похоже, могильной плитой похоронивший под собой его сознание… Черт. Тишин не сказал, что все так плохо…

Тетка… Вот сука. Скучно ей было, что ли? Он же заводился с полоборота. Зачем она еще и подначивала его, начиная пререкаться с ним по поводу его галлюцинаций?

– Что, уйдешь? – допытывалась она с интересом.

– Да, уйду! – вскипал Соловей. – Ни минуты здесь не задержусь!

Он был не в силах вырваться из веревок – и петли бреда. Он был измучен вконец, ничего не осознавал, кроме творящейся с ним жуткой, необъяснимой несправедливости. Он был в полном отчаянье. Собственное бессилие окончательно сводило его с ума. Разговаривать с ним было бессмысленно. И даже опасно. Одной неосторожной фразы достаточно, чтобы вскипевшая ярость разнесла его сознание в клочья…

Я ощутила мстительный кайф, при нем начав понемногу говорить с теткой о нем же. Ему было с кем поговорить и без собеседников…

– Что это?

– Алкогольный делирий…

– Это как?

– Вот так… – Легкое движение подбородком в его сторону. Исчерпывающее объяснение…

– А он что, пытался…

– Пытался уйти…

Ох, беда… Самый его лютый враг – это он сам… Они ведь даже всем своим кагалом не смогут до конца защитить Соловья от… Соловья. Он все равно вывернется и найдет способ навредить себе еще больше…

Он обязательно попытается уйти. Да, на такой ноге. А он не знает, что она сломана…

– Ему кололи что-нибудь?

– Реланиум.

– Хорошо…

Но мало… Ваш первый прокол… Как специалист говорю: дело пахнет аминазином… Как можно до такой степени не разбираться в карательной медицине? Ему этот ваш реланиум – просто допинг для прилива невиданного ранее вдохновения. Еще добавки начнет просить… И на этой волне вдохновения он вам тут… нет, не стихи читать будет. От пожаров, разрушений больница застрахована? Ждите, скоро будут…

– А вы… постоянно с ним?.. Спасибо… – почти прошептала я. – Он сидел… – тихо, жалобно, но с трепетом преклонения рассказывала я тетке. Привязывайте как хотите, а уважать его вам придется… – И мне больше не с кем было о нем поговорить – и пожаловаться на судьбу… – И он из тюрьмы вот так же сумел прорваться на свободу… Совершенно лютый мужик… Я его всегда боялась…

Тетка взглянула на окончательно завравшегося Соловья – и вдруг негромко задала ему вопрос из реальности. Что было правильно. Надо же прощупать глубину задницы, заменившей ему голову…

– Сережа, это кто?

Соловей чуть повернул голову, сбился с «темы», отреагировал, скользнул по тетке осмысленным взглядом. Условно осмысленным…

– А, девка одна… – бросил небрежно. И вдруг уставился на меня в ярости и почти закричал: – Тебе что – мало?! Ты за столько месяцев так ничего и не поняла?!.

…Что и требовалось доказать…

Я замерла на своем стуле с перебитым дыханием, как оглушенная, хотелось сжаться, как от удара. Боже мой, какой позор… Сережа… Умоляю… Где кляп?.. Еще слово – и мне придется тебя придушить… Чтобы ты заткнулся… «Девка»… Ну а кто я?.. Для него – да. Раз терплю его… Какая беспомощность и бессилие… Все я поняла… Сейчас он размажет меня здесь, и я буду сидеть, мечтая провалиться сквозь землю, как избитая, как униженная, как голая…

Не понимаю… За что? За что он меня так ненавидит?..

Боясь от стыда поднять глаза, как будто меня застукали в момент омерзительного грехопадения, я неловко засобиралась, нагнулась за сумкой, пряча лицо. Желая только одного: испариться на месте.

– Уже уходите? – удивилась тетка. Чему удивляться? Я не глядя кивнула.

– Я его только нервирую…

Не-е, я здесь больше не останусь… Извини, дорогой, при всем уважении…

Это я додумывала уже на ходу. Я успела исчезнуть из этой больницы прежде, чем он смешал меня с грязью…

Сережа. Я не «девка»…

Однажды я тебе закажу памятник с такой надписью – и сама придумаю дату смерти…

Я оглянулась на него с горечью. Он провожал меня пронзительным, намертво вцепившимся в спину взглядом, и в нем уже не было злости. Только какая-то тревога и несформулированный вопрос. Как будто он понял или просто почуял, что его бросают…