Текст книги "Религия бешеных"

В конце августа, страшно подавленная всем произошедшим, я не выдержала и помчалась в Нижний – к другу Жене. Естественно, он тоже был ТАМ. В Минздраве… Он не слишком усердно, но все-таки шифровался, снял новую квартиру в каком-то вполне сносном курятнике в самом центре. Работал в тире, который замутил Шамазов и в котором своим давали пострелять бесплатно. Я как с цепи сорвалась, я схватила винтовку и с непередаваемым наслаждением расстреливала корявые железные фигурки каких-то птичек. Вполне официальными опознавательными знаками этого приютившегося чуть в стороне от «магистрали» нацбольского тира были наклеенные повсюду листовки РНЕ…

Женя рассказывал:

«Министр здравоохранения Зурабов – один из инициаторов закона о монетизации льгот. Он сказал: пусть от меня родная мать откажется, но мы все равно закон примем, примем даже в бронежилетах. Поэтому было решено ударить именно по Минздраву, Госдума охранялась чуть ли не тройным кольцом ОМОНа. Там нас наверняка ждали.

Акция что из себя представляла. Было три группы, и мы планировали захватить три кабинета – один на втором этаже и два на третьем. В первой группе – Громов, во второй – Борщ, и я там был, и третья группа – Палеонтолога. Было у нас два строительных пистолета, флаги, файера. С утра пораньше подошли к Минздраву, сидим, курим, кстати, уже бегают телерепортеры, видимо, кто-то предупредил. Мы сидим около здания – а они уже с камерами на нас, вообще палево такое…

Первой заходит группа Громова. Громова и Борща нарядили в форму сотрудников МЧС. Они еще в берцах, как эм-чеэсовцы. Они подходят и начинают грузить охранников, что это мероприятие МЧС, проводятся, там, не знаю, плановые учения, давайте нас пропускайте. Охранник нас пропускать не стал, и поэтому мы все резко ломанули вперед. Там было два человека, которые должны были охранника блокировать. Они в принципе с этим справились, они его схватили и не пускали.

Остальные рванули через вертушку наверх, на второй, третий этажи, вертушку эту снесли всю, выломали. Народу было то ли 25, то ли 26 человек. Там уже все ломанулись, полная неразбериха, с меня там слетели очки. Я, короче, без очков, пробежал на третий этаж, думаю, где Борщ, ищу, уже найти не могу, шатаюсь по коридору. Туда заглянул, туда… Наконец нашел кабинет Борща, туда мы все забились, двери пристреляли строительным пистолетом, сделали баррикаду. В других комнатах сделали то же самое. Ну, мы флаги в окна, запалили файера, стали кидать листовки, скандировать лозунги: «Нет отмене льгот, Зурабов – враг народа», как обычно, универсальные лозунги: «Нация, Родина, социализм!»

Держались мы там долго, наверное час. Параллельно отзванивались по телеканалам, по журналам, давали интервью. Помаленьку стали стягиваться менты. Еще была группа, которая митинговала перед зданием, их повинтили минут через сорок. Ментов становилось все больше и больше, потом, смотрю, подъехал ОМОН, и там случился апофеоз: троллейбус врезался в ментовскую машину, которая стояла рядом со зданием Минздрава. Это было, конечно, очень весело.

Где-то час мы держались, курили, отдыхали, потом снова орали по очереди. И через час ОМОН начал брать нашу дверь штурмом. Дверь они сломать не смогли, они выбили такую аккуратную дыру неровную, через которую один за другим полезли омоновцы».

– В двери? Не в стене?

«В стене – это в кабинете Громова. Там как раз сломали стену. Группа Громова еще отличилась тем, что там они на…ли в сейф. Да, такой интересный, любопытный эпизод. Короче, полезли омоновцы, стали нас всех хватать там… бить немножко, всех вытащили в коридор, «сейчас мы вас будем пытать и немного вешать». Мы стояли в коридоре, сбежались сотрудники Минздрава: вот, террористы, блин. Потом мы узнали, что в ОМОН дали сигнал про захват заложников в здании министерства. Они там настраивались вообще серьезно. В коридоре нас маленько попинали, потом вывели, посадили в омоновский автобус, там нас повалили на пол, стали по нам ходить ногами. Доехали мы до отделения. Нас всех поставили раком в отделении, руки на стену – и тоже где-то часа три, может, два мы так простояли…

Тоже там людей избивали. Очень сильно досталось Геббельсу. На него что повесили: якобы он из строительного пистолета выстрелил в омоновца. Хотя это физически невозможно. Если бы он выстрелил – насквозь бы пробило. Омоновец себе расцарапал палец – и все это свалили на Геббельса. Его там били очень сильно, его избивали этим пистолетом строительным, он тяжеленный, ногами били. Очень сильно били Ефрейтора. Ефрейтор – он парень такой крепкий, крепко сшитый, его увидали – сразу почему-то подумали, что он – хохол. «О, хохол, бей бандеровцев». У него еще чуб такой… Ему досталось, Громову, ну, в принципе, всем хорошо досталось, троим больше всех.

После того как маленько попрессовали, нас всех в камеру засунули. Менты к нам относились хорошо, можно было по камерам ходить, мы там встретились с группой наружной поддержки, их в тот же день через пару часов отвезли на суд, выписали по 500 рублей и отпустили. Тем временем подоспел УБОП. Он стал дергать по одному человеку, отводить куда-то на второй или на третий этаж, тоже там избивали, спрашивали, кто организатор. Одного парня увели – его вообще часов пять не было, парень из Красноярска, по-моему, Женя, но его вроде не били, просто стращали.

Потом еще подоспело ФСБ. Они поступали хитро. Они берут человека как будто снимать отпечатки, а на самом деле уводят и начинают пытать. До меня, слава богу, не добрались. Потом, когда мы поняли, что они помимо ментовского начальства вытаскивают людей и бьют, мы все забились в камеру, там стоим: все, больше никого не отдадим. Заходят два фээсбэшника: Громов, на выход. Мы: «Нет, Громова не отдадим». Они чего-то погундели, потом говорят: сейчас будем закачивать в камеру газ «Черемуха». Всем вам устроим холокост. У Громова был сотовый телефон, его мусора не отобрали, он позвонил сразу на «Эхо Москвы», дал интервью про эту «Черемуху», позвонил Аверину. Аверин сказал: это сейчас в Интернет пойдет, как хорошо. Мы все просили адвоката прислать, Алксниса или кого-нибудь, нам говорили: все, да, едут, Алкснис вами заинтересовался, но никто так и не приехал. После того как мы не отдали Громова, к нам пришел капитан, мент, не фээсбэшник, не убоповец, там работает в отделении, говорит: ребята, мне тоже проблемы не нужны, все, сегодня больше ничего не будет, расслабьтесь. А мы уже готовились к газу, к этой «Черемухе», там уже мочили майки, повязывали на лица, думали, все, сейчас начнется.

Часов в одиннадцать днем повезли людей на суд, привезли обратно, что-то там не готово. И когда их вернули, фээсбэшники опять выцепили одного или двух человек, Чемодана из Питера точно, и снова начали наезжать: давай подписывай, не знаю, били его или нет. Снова все в камеру, сидим, никто не выходит, все вместе, если что. Потом повезли опять на суд. Две партии по двенадцать или пятнадцать человек. Сначала осудили тех, кто был на втором этаже. Громова, Гришу Тишина, Геббельса, Ефрейтора, двух питерцев и Лиру. Дали по тыще рублей и отпустили. Потом уже нас, судья говорит: материалы дела плохо составлены, подпишите обязательство о явке, что вам прийти надо через два дня.

Я сразу уехал в Нижний. Потом узнал, что там людей арестовывают…»

«Оруженосец» потом добавил от себя:

«Фээсбэшники и сотрудники РУБОПа стали по одному уводить в кабинет участников акции. Когда вернулся Ежов, всем стало понятно, что туда лучше не ходить. Вызвали «скорую». Когда она приехала, в помощи нуждались еще четверо. Ефрейтора и Геббельса (Сергей Илюхин и Кирилл Кленов) отвезли в больницу (были отбиты почки), но вскоре вернули и отправили давать объяснения. Многие, кто наверху давал объяснения, давали их с мешком на голове. По мнению убоповцев, объяснения так лучше выходят из человека…

…В ночь на 3 августа на входе в ОВД «Тверское», где продолжались пытки и избиения, появились темно-красные разводы. Нацбол Кирилл Ананьев в одиночку провел акцию прямого действия. Никакой краски среди ночи взять ему было негде. Кирилл проткнул гвоздем вену на правой руке, собрал свою кровь в два пластиковых стакана и выплеснул на стены у входа в ментовку… Скрываться он не собирался. В результате в отношении его возбуждено уголовное дело по ст. 214 УК РФ (вандализм).

При дневном свете было отчетливо видно, что стены здания залиты отнюдь не краской. Крыльцо ОВД «Тверское» выходит непосредственно на оживленную столичную улицу. Прохожие останавливались и подолгу с недоумением осматривали вход в современную камеру пыток…»

В день захвата на экране телевизора Роман Попков на улице говорил перед телекамерами:

– Мы знаем, что в отделении сейчас к людям применяют пытки и заставляют дать показания против руководства партии, старших товарищей. Если у кого-то есть ко мне какие-то вопросы, то вот он я, пусть выходят и со мной разговаривают…

Рядом стоял неожиданно маленький Тишин с очень напряженным, каким-то опрокинутым потемневшим лицом и бросал на высоченного Романа короткие взгляды. Его – Тишина – сын был сейчас там, внутри. Страшные сказки сочиняют нацболы своим детям…

Трое из семи национал-большевиков, арестованных по делу о захвате Минздрава, родились в августе. Преподнесли себе подарочек на день рожденья. Организовали себе «праздник, который всегда с тобой» на несколько следующих лет…

Григорий Тишин – 13 августа

Максим Громов – 19 августа

Олег Беспалов – 21 августа

Кучно пошли…

Семерых закрыли в Матросской Тишине, дела завели на 30 человек. «Мы знаем, что суд будет жестоким», – говорил в телевизоре Лимонов. Процесс по запрещению партии, правда, опять перенесли…

Тех, кого недовинтили сразу, брали потом на квартире Тишина и в Бункере. Я представила – и содрогнулась…

Это был пример того, как за одно преступление судят дважды.

Максима Громова успели осудить 3 августа, приговорили к штрафу. Григория Тишина и Кирилла Кленова поначалу собирались наказать по статье 213 (хулиганство) и Кирилла Ананьева по статье 214 (вандализм). Все остальные должны были быть наказаны в административном порядке.

Однако около 12 часов дня 4 августа бригада сотрудников ФСБ и УБОПа вломилась в квартиру Тишина на Саянской улице, где находились избитый накануне Громов, а также Сергей Ежов, Анатолий Коршунский и Олег Беспалов. Уже 5 августа Замоскворецкий межмуниципальный суд избрал им и Кленову меру пресечения – содержание под стражей. Еще раньше эта же мера была избрана Замоскворецким судом для Григория Тишина.

Около 17 часов 5 августа сотрудники ФСБ нагрянули в Бункер. Перевернули там все, избили тех, кто попался, шестерых увезли, снаружи выставили засаду…

«Что впереди? – комментировал ситуацию Эдуард Лимонов. – Будет суд. Будут широко оглашены в обществе факты поголовного избиения и пыток, которым подвергли национал-большевиков служащие охранки. Поскольку своими действиями национал-большевики защищали интересы граждан, и других интересов у них не было, то за время суда даже самый тупой гражданин услышит: кто эти ребята и какую партию они представляют. Чем дольше нацболов будут мучить за такое преступление, тем больше будет возрастать к ним приязнь народа… Едва ли не впервые 103 миллиона человек стоят за нами, поддерживая нас. Стоят сто миллионов людей, которых власть высокомерно презирает и только что ограбила…»

– Нас отпустили во вторник, – продолжал Женя, – вечером я вышел, в Бункер съездил, а у меня на квартире у Анатолия Сергеевича лежали вещи. Я туда поехал, еще Ефрейтор просил его вещи взять, я сказал, может, заберу, а может, там заночую. Приехал – там Соловей, Громов, два питерца и парень из Рязани. Смотрю, они там бухают, думаю: нет, я с ними не останусь. Вещи взял, в Бункер уехал, а из Бункера мы со Смертью на следующий день в двенадцать часов ушли. Оказалось, что в двенадцать часов дня на квартиру к Тишину вломились и всех, кто там был, арестовали. Причем это явно было сделано противозаконно, потому что не было ни ордера на арест, ни ордера на обыск квартиры… А потом уже был налет на Бункер, часа в три.

– А Тишин дома был?

– Вот этого я не знаю. А в Бункере взяли, кажется, Борща, еще парней из Твери, которых потом отпустили, малолеток. Были слухи, что арестовали Попкова, но потом отпустили. Или он просто потерялся, а потом вышел на связь.

– Мне сказали, он скрывался.

– И до сих пор скрывается.

– Сколько светит мужикам?

– Статья 213, часть 2 – от пяти до семи, по-моему, и 167, причинение материального вреда – там до двух лет. Всего – девять…

Тогда же, в конце августа, я пытала в Нижнем знакомую нацболку из Москвы. На концерт приехали…

– Ах! – в своей вечной утрированной манере всплескивала она руками. – Там у нас в Москве все в ахуе! Никто не ожидал, не мог предположить, что будет ТАК! Как тогда, на «Антикапе-2002», когда был прорыв и двоим впаяли срока. Мы тогда тоже вообще НИКАК ТАКОГО ПОВОРОТА НЕ ОЖИДАЛИ!

«ТВОЮ МА-АТЬ! – чуть не взвыла я на всю Покровку, такую неуместно нарядную, в лампочках-гирляндах, чинно прогуливающуюся, мажорную. – Как малые дети…»

Я чувствовала, что меня непоправимо оставляют сиротой. Я пыталась было из дома набрать Москву. Но не было ничего более бессмысленного и несвоевременного, чем мой голос в трубке тишинского телефона. Милый, милый Тишин с новым сияющим взглядом… Мне было страшно с ним заговорить…

Есть прошлое. Есть настоящее. Есть страшные сказки про светлое будущее, которые каждый себе придумывает сам, а потом жизнь кладет на то, чтобы сделать их былью. Нет, кто-то вообще не придумывает ничего. Кто-то мечется, не зная, чью сказку выбрать. Кто-то все давно для себя решил и живет по принципу: «Делай что до́лжно, и будь что будет». От такого человека можно услышать красивый миф о будущем. Но это все равно будет только миф. А со всех сторон уже подступает реальность…

Я не пытаюсь предугадать, какой приговор всему этому мифотворчеству вынесет история. Я не берусь предсказать, где жизнь и смерть прочертят свою линию фронта. Что мне было нужно, я для себя поняла давно…

Накануне свадьбы Тишин просил сочинить ему текст торжественной клятвы. Я сейчас нашла тот свой листок…

Не в нашей власти предсказать, когда и как настигнет нас судьба, на каком нашем вздохе закончится время и для кого первого в свои права вступит вечность, но я знаю, чем обернется для жизни смерть одного из нас. И я знаю, чем оправдается наша правда перед истиной: я стану этим оправданием для тебя, а ты – для меня. Война – это наша любовь, любовь – это наша война. Наша жизнь – месть смерти, наша смерть – оправдание жизни…

Да… Смерть…

Часть четвертая
Погоня за удачей

 
Шелка. Лязг затворов.
$$$$$$Мы пленны.
Для смерти
$$$$$$мне хватит сноровки.
За ним на казнь —
$$$$$$ход королевы
В бессмысленной
$$$$$$злой рокировке.
Пути назад нет,
$$$$$$кончен раунд,
Мой дуче, мой фюрер…
$$$$$$Мой мальчик…
Я стану твоей
$$$$$$Евой Браун,
Твоей стану
$$$$$$Кларой Петаччи…
 

Глава 1
Надо быть осторожнее в своих желаниях

– Вы переспали с ним только ради своей книги?

– Да. Потом мне понравилось то, что он делал со мной.

– Звучит несколько цинично, леди.

– Я использую людей для своих книг. Пусть мир будет бдительнее…

…Патологоанатом в заляпанном фартуке расправит в руках накладную, сверяя опись с лежащим перед ним оригиналом.

– Так, женщина, белая… гм… уже – синяя… 29 лет, рост 178 сантиметров, вес – 44 кг…

Он, наморщив лоб, уставится на меня сквозь очки. Я, лежа на ледяном железном столе в прозекторской, кокетливо сострою ему глазки: ах, мужчина, нехорошо так беспардонно раскрывать женские секреты, в какой-то момент я неожиданно стала такой старой!.. Он же продолжит читать:

– Телосложение… ненормальное… – Подумав, он достанет ручку и допишет от себя: «Возможно, пытали…»

Я с яростью вцеплюсь в него взглядом: негодяй, только попробуй нацарапать, что я умерла от старости! За ногу укушу!.. Он же, еще подумав, тем временем впишет в графу «Заключение экспертизы»: «Смерть наступила в результате отделения души от тела и переселения оной в мир иной…»

– Тетя Клава, – обернется он к двери, – можете покойницу обряжать. Она очень хотела носить… быть похороненной в какой-то своей любимой юбке…

В этот момент из-под стола раздастся утробный кошачий мяв. Но Ай-Уже-Не-Болит только брезгливо набросит на бодрую мумию несвежую простыню.

– Сгинь… ты ЭТО есть не будешь…

…Я вдруг очень ярко увидела перед собой эту картину. Хотя в глазах у меня уже давно было темным-темно. Очень неприятно, когда все вокруг вдруг так резко темнеет…

Сырой асфальт становится оглушающе черным, желтые пятна листьев взрезают мозг своим неистовым цветом. С болью, наотмашь начинают бить по глазам, залепляют глаза своей желтизной. И тогда кажется, что в следующий момент асфальт стремительно полетит в лицо… Почему мне так плохо, почему мне так быстро стало так плохо?.. Я хронически не могу даже думать о еде. НО КАК ЖЕ Я ХОЧУ ПИТЬ!

А теперь – все по порядку…

– Как интересно люди живут… – Я листала городскую газету, в которой всю жизнь пытаюсь работать. Какое чувство юмора. Только почему они в середину газеты поставили этот анекдот с последней страницы? Анекдот, где эта очкастая жаба подробно рассказывает, как тратит какие-то противоестественно завышенные суммы на совершенно неудобоваримую дрянь. И называет это все акцией: «Жизнь по минимуму». Мол, эта корова взяла журналистское обязательство не тратить деньги на еду – и это описать. Вдруг похудеет?

«Спроси меня – я знаю как…» – презрительно скривила я губы. Но бесплатно разъяснять ей очевидные вещи я не разбежалась. Реакция на это выдуманное газетой мероприятие у меня была только одна:

– Если я буду так жрать, как она голодает, – я умру от обжорства…

Однажды я вычитала в «Лимонке» прелестную фразу: «Понтам дешевым цена – могила». Я видела людей, которые в свое время действительно сильно экономили на еде. Их зовут Скрипка и Соловей…

Скрипка попал в поле моего зрения в тот момент, когда рассказывал Громову в Бункере о том, как однажды объявил в тюрьме голодовку и потребовал поместить его отдельно ото всех. Чтоб не искушали. Его кинули в холодный карцер…

– И пока-а я обогрел это помещение своим телом… Там потолки вот такие! У меня был кипятильник – я грел себе воду…

Полтора месяца. В ледяном помещении. Он пил только воду…

Его надо было видеть. Тогда, в Бункере… Ему лет сорок, изможденно-просветленное лицо с изношенными чертами изборождено морщинами и искажено так, как будто его мучает если не изжога изнутри, то уж точно некоторое отвращение ко всему, что происходит снаружи. Он высокий, очень худой, какой-то согнутый, передвигается осторожно. Так выглядят люди, страдающие от болезней внутренностей. А еще он был мрачным мизантропом и продвинутым кришнаитом, уже лет десять – пятнадцать отрицающим мясо… В заключении он, кажется, пробыл не очень долго…

Меня удивило и позабавило, что этот апокалиптический мизантроп неожиданно весело и беззаботно пожелал сфотографироваться со мной. Однажды летом в Нижнем, когда ковровская делегация – Табацкова, Скрипка, Голубович и я – немыслимым образом на пару часов пересеклись на базе у Елькина. Где-то должен быть этот снимок, где мы со Скрипкой сидим рядышком, бодрые, как пионеры-переростки.

Правда, у меня есть некоторые сомнения по поводу того, все ли нормально на той фотографии у меня с лицом. Потому что я не знала, что мне с собой сделать, чтобы совершенно диким образом не расхохотаться. Просто, когда на нас нацелили фотоаппарат, я вдруг представила, как мы смотримся рядом.

Господи, да это же «Восстание живых мертвецов»! Это две жизнерадостные мумии, оглушительно гремя костями удравшие из склепа! «Мы лежим с тобой в стареньком гробике, ты костями прижалась ко мне, череп твой, аккуратно обглоданный, улыбается ласково мне…»

А что меня чуть не добило окончательно – это ракурс того снимка. Первое, что на нем должно бросаться в глаза, – четыре мосластые коленки «собачья радость» на переднем плане!..

Не пытайтесь подумать, что все вот это – просто лихой бесшабашный треп. Это я не вам заговариваю зубы. Это я самой себе заговариваю зубы… А еще – тяжелую голову, облепившие позвоночник внутренности, пересохшее нёбо, превратившийся в наждак язык…

У меня из головы не идет этот сюжет из теленовостей. Тогда, вечером 2 сентября 2004 года, в конце второго дня трагедии в Беслане, когда детей в школе взяли в заложники. То выступление доктора Леонида Рошаля – человека с усталым, тяжелым лицом, в белом халате, с совершенно нелепым сейчас стетоскопом на шее, скрестившего руки на груди с видом неумолимого полководца. Когда он говорил со сцены Дворца культуры многим сотням безмолвно смотрящих на него людей с невыносимо одинаковыми мертвыми лицами:

– Вас всех волнует, какова угроза жизни и здоровью заложников. Так вот я вам говорю: угрозы здоровью нет. Сколько времени дети в школе смогут обходиться без воды? Я утверждаю, что в запасе у нас есть еще восемь-девять дней…

Как-то примерно так звучали его слова… Но цифры я запомнила точно. Нереальные цифры. Хорошо, их тогда не довелось проверить…

И я поняла: мне просто стыдно перед этими детьми. Мне надо пройти через то же самое… На это толкала еще и такая мысль: я устала болеть, это похоже на замкнутый круг. А вдруг такая встряска поможет вырваться из этого круга? Вдруг начнутся «необратимые изменения» – и я оживу?

А еще – у меня есть коротенькая стильная юбка 36-го размера, и мне очень хочется ее носить…