Текст книги "Религия бешеных"

– Папа, блин, второй год не может сколотить ящики… – рычит сынок, выбираясь из погреба с наполненным рюкзаком. – Копали мы с ним эту яму тоже характерно, – закрывая люк в полу, объясняет он мне. – Он заявился, когда мы с друзьями, по уши в земле, уже все сделали. И начал выступать, командовать…

– Ой, он вчера еле пришел…

Руки матери с тяжелым мокрым пододеяльником обреченно опускаются.

– Ведь и на огород надо было съездить, а он на целый день пропал, такой, прям… И сегодня с утра смотрю: вот только здесь, под окном, был, покурить, сказал, пойду. И все, исчез. Опять до ночи с этими мужиками будет, придет пьянющий, ой, ну что за человек… – тоненьким голоском сокрушается мать, и я отчетливо вижу теплую искорку в ее измученных глазах, когда она вдруг нежно-нежно так добавляет: – Поросенок!

У меня кусок застревает в горле. Похоже, эта женщина боится, как бы муж, слизняк, потерявший все свои неквалифицированные работы и прихотливым ожерельем повисший на шее жены (а ведь в семье еще ждет ребенка младшая дочь), не дай бог, не воспринял ее ругань на него всерьез! Но тогда я уже ничего не понимаю…

– Катюша, а ты чего не ешь?! Чем еще тебя угостить? Ты извини, у меня тут…

Я сижу, уже не зная, как воспринимать все это. И неожиданно формулирую мысль, которая давно свербит в моей голове, но я никак не могу ее ухватить. Все очень просто. Главный пунктик в характере наседающей на меня хозяйки: стремление извиниться за самый факт своего существования! Невероятно… Вот оно, наследие «фашиствующих» узниц концлагеря, устроивших невестке холокост! Меня окатывает волна жалости к этой несчастной женщине, но…

Черт, знала бы она, как эта ее лебезящая манера калечит окружающих. Потому что общаться ровно с ней не получается. А что остается? Вторить ей, тоже завертеться ужом, начать причитать в ответ: «Ах, ах, у-тю-тю!..» А мне это зачем? Если у кого есть предрасположенность, пусть, если хочет, прикидывается дурачком. У меня такой потребности нет. Я на все ее конвульсии смотрю совершенно замороженным взглядом. И все яснее вижу, что есть еще один вариант развития событий.

Там, где есть такая гиперактивная жертва, просто обязан, просто вынужден будет однажды появиться и деспот. Но не могу же я…

Я вдруг представляю, как с металлом в голосе с порога распоряжаюсь, «чем меня еще угостить», – и хозяйка со всех ног, теряя тапки, кидается исполнять, благодарно бросив на меня преданный взгляд побитой собаки. Все, свершилось, она наконец-то в своей тарелке. Наконец-то понятный ей разговор. Наконец-то ей приказывают… Да, но тогда в следующий раз этот ее взгляд заставит меня с лютой яростью схватиться за кнут!..

Так, стоп, немного назад… Да, здесь. Как-как?! «Благодарно»?! Она посмотрит на меня… БЛАГОДАРНО?!

О, черт! Вот она, клиника… Ей же НЕ ХВАТАЕТ тычков, пинков, понуканий, унижения и чьей-то чужой власти! Раб задыхается без ошейника. Ей не хватает тех ее фашиствующих старух!!!

Я ошарашенно поднимаю глаза на мужа. Тот же как ни в чем не бывало доедает суп, с глупой довольной физиономией пятилетнего дебиловатого ребенка облизывает ложку. Рядом с матерью у него мгновенно проявляется именно это выражение лица. И вдруг заявляет в продолжение каких-то своих (или моих?) мыслей:

– А мамка… На нее сначала наори, потом приласкай – так счастлива будет!..

…Я уже не особенно реагирую, когда меня начинают пытать, чай или кофе я буду, из какой чашки и сколько чашек. Для меня здесь все уже ясно. Ясно, что мне в этой семье, в череде сменяющих друг друга узурпаторов, трусливых него-дяйчиков, великовозрастных младенцев и их общих жертв уготована роль последней…

Я чуть не поперхнулась, когда она еще до свадьбы пролепетала, жалобно заглядывая мне в лицо:

– Ой, Лешка, тоже ведь… поросенок. Ничего, воспитаем… У меня глаза на лоб полезли. Чего?! Она кого воспитывать собралась?! Она что, решила, что тут кто-то кого-то рожать намерен?! Охренела… Они за кого меня держат? И еще. Они что, воспринимают себя настолько всерьез?..

Я использовала этого псевдохудожника и антикультурного деятеля, чтобы «в лучах его славы» начать восхождение самой. Получилось. Я через него познакомилась с хорошими людьми. Его душа была первой, которую я продала в газете… А как все святое семейство – там были еще гроздья теток и бабок, разновидность уже описанных, – негодовало, когда оказалось, что меня никогда и не было на их крючке. И я соскользнула с него сразу, как только…

А я про них уже написала…

Чем дольше я общалась с собственным мужем, тем больше отслаивалась от его мира, глубже уходила в себя, пока, наконец, не выкристаллизовалась моя собственная вселенная. С миром этих инопланетных чудовищ меня больше не заставят иметь ничего общего…

– А может… сюда красного добавить?

Эти слова невольно слетают с моих губ, и в следующее мгновение я понимаю, что сделала одну из глупейших вещей. Посоветовала художнику, как ему рисовать. Взгляд, который муж кидает на меня со своего табурета, подтверждает мои догадки. Глупость действительно большая. Он сидит, установив на ободранной доске каркас со старой простыней вместо холста, обложившись скипидаром и развороченными литровыми банками с краской. Пишет картину. Я бесцельно маячу у него за спиной, изредка заглядывая через плечо. И чем дольше я смотрю на изображение, тем сильнее становится какое-то неприятное тянущее ощущение. Как будто меня сковывает этот неопределенно-мрачный цвет. Я начинаю томиться, я ощущаю острую потребность взорвать эту монотонную мутную абстракцию всполохом живого цвета.

– Не могу… Давит… – почти про себя произношу я.

Он откладывает кисть, не отрывая взгляд от холста, на ощупь закуривает «Беломор» и, зажав папиросу в углу рта, тянется за «полторашкой» пива.

– Хм… А знаешь… В Казахстане, когда я там служил, там ведь все было такое. Мрачное. Казалось бы, юг, Азия, солнце шпарит. А все вокруг настолько серое, непреодолимо серое… И главное, из этой серости никуда не деться. Такая тоска…

Он с сожалением смотрит на холст. Теперь придется ждать, когда высохнет этот слой краски. От нечего делать он начинает говорить…

– Казахстан чем характерен. Летом доходит до плюс пятидесяти четырех, зимой – до минус пятидесяти шести. В сорок градусов мороза у нас строевая проходила, в сорок градусов жары все в обморок падали… Я служил в РВСН – Ракетных войсках стратегического назначения. Ракетный узел связи – это яма метров двадцать. Первый раз туда спускаешься – чуть сознание не теряешь от перепада давления. И ходишь там – постоянно нагибаешься. Машинально. Я из армии скрюченный приехал… Городок тот – сплошь офицеры, прапорщики и их жены. В городке три тысячи человек. Все развлечения – показывают киношку в офицерском клубе. Неделю одну и ту же. И то если удается пробиться в пургу двести километров от Семипалатинска. А то один фильм идет месяца два. И в жизни не происходит больше ничего! Там люди с ума сходят, там весь город уже сто раз друг с другом переспал. Только чтобы не видеть всего этого, чтобы хоть чем-то себя занять! В нашей «яме» баб работало больше, чем мужиков. И в результате время от времени приходишь на какой-нибудь пост, там сидят две тетки. Реально закрывается дверь – и ты оттуда хрен выползешь!..

Я слушаю с легким недоумением, я упорно отказываюсь привыкать к этой его манере говорить, с кайфом мазохиста выдавливая наружу гной. И еще. Я уже давно заметила, что женщина для него – неприятная до легкой брезгливости, непонятная и не представляющая ценности животинка. Теперь начинаю понимать почему…

– Как-то на Новый год мы с Геной-капитаном прикончили две грелки спирта, поднимаемся из ямы, а там женщины наши смену сдали, домой собираются. Этот идиот вставляет в дверь стул и говорит: пока две не выйдут, одна – мне, другая – рядовому, вы никуда не пойдете. Тут же две нашлись… Гена выгоняет прапорщиков из их комнаты отдыха, вешает простыню между койками. Мне выдал Светку, а сам – с Тонькой. Они там ахают. Я лежу. «Ты чего, так ничего и не сделаешь?» А я ничего не могу, потому что ситуация дурацкая! Я потом как пойду за изнасилование!.. И тут она на меня обиделась. Всю оставшуюся службу мне отравила. Напрочь!..

…Он так искренне возмущается и восхищается ситуацией, что становится понятно. Что именно это для него – образец «бабы», напрочь лишенной такого естественного для него, мужчины, здравого смысла. Живущей, как животное… И в какой-то момент мне вдруг начинает казаться, что не жизнь в том покалеченном обществе сформировала это его свойство видеть все вывернутым наизнанку. Когда именно эта изнанка – единственная реальность, а не просто внешняя сторона. Похоже, события, которые с ним происходили, были для него просто очередным подтверждением его прочно укоренившихся, прямоугольных, как почтовый ящик, взглядов. «Дура, баба, деревяшка…» Родился он таким, что ли? Похоже на то…

– Мы с Лешкой пошли на станцию Джангистобе на предмет косорыловки. – Меня настораживает концентрация правильности в его глазах… – Смотрим, девку бьют. Лешка – здоровый, а я – очень злой. Мы ввязались, он бил ее братьев, я – папашу. В результате выяснилось: девочка вышла замуж, оказалось, что она не девственница. И ее обратно к родителям отослали. Я просто знаю, как это все будет дальше выглядеть. Она будет жить как максимум в конуре с собаками. В нашей округе было много таких случаев, когда бензином девки обливались, сжигали себя. Мы отобрали у родителей ее паспорт и описали ей дорогу в Дивеево…

…Странноватое продолжение, которое получает эта тема, лично для меня вдруг оказывается абсолютно закономерным. Видимо, в моей голове тоже уже сложился стереотип, согласно которому, если одной рукой он гладит, другой должен бить. С делано наивным выражением одутловатого лица: «А чё?..»

– Была такая Галя Абдурахманова, пришла на наш пост работать. Дело по лету было, мы смотались на антенну, через люк поднялись. И тут выясняю, что она девственница… «Е-мое, что ж ты раньше не сказала?» – «А что, не стал бы?..» А перед этим она работала с передатчиком. И я подумал, что она его выключила. Для меня это само собой разумеется: отключить после работы. Я не рассчитал, что она молодая, могла действительно забыть хлопнуть по этой клавише… В результате канально-технический контроль перехватывает запись нашего передатчика. Там охи, вздохи, потом: «Леш, ну скажи, что ты меня любишь…» – «А на фига?..» А Леша я там был один… И увольнялся я соответственно. «Тебя полковник Абдурахманов ищет…» А я стою уже на плацу, с мешками. И по степи широкой бегом до ближайшей станции. Ничего, ушел… Вот такая вот пирожня!

Глаза его блестят, меня страшно коробит от этих его гаденьких словечек. Верный признак, что алкоголь его зацепил: он вдруг без перехода начинает злиться.

– Был там капитан Терентьев, сильно чмошный человек, так вот это существо разводилось с женой, было злое, срывало злость на всех. Меня, деда, заслал чистить туалет. Естественно, я туда пошел только на предмет покурить. Заперто. Открывается дверь – там Люба Терентьева. Тоже служащая армии, на аппаратуре сидит. Причем, когда он разводился, он такую идею выдвинул, что она ему изменяет. А она – ни сном ни духом. И она мне вдруг говорит: «Иди сюда». Я недопонял, думаю, может, поломалось чего. Она закрывает дверь – и поднимает юбку… Я ей ПОЛЧАСА объяснял, что этого делать не надо! «ОНО ТЕБЕ ВООБЩЕ НУЖНО?»…

И он с какой-то тупой правильностью сверлит меня глазами, абсолютно войдя в роль. Я успеваю подумать, что мне – нет…

– …Ну и в результате возвращаюсь на пост, там сидит злющий Терентьев. Я ему чуть козу не сделал: «У-у, рогастик…» А чё делать? Он свою жену низвел… до состояния риз…

Он закуривает опять – и поднимается с места. В этой маленькой комнате он подвесил полати из досок вторым этажом, чуть освободив пространство и загнав под доски шкафы и стол.

– Э, не впишись головой…

– Все продумано. Снизу доски покрашены серым, под ними сгибаешься машинально – и входишь в аккурат…

Вот оно. Я отдергиваю руку, я отступаю назад от мрачных досок. Для меня непозволительная роскошь – идти туда, где меня будет пригибать к земле серый цвет. Вот они – эти давящие потолки «ямы», вот он – этот его любимый Казахстан. Он опутал его, вошел в кровь, стер с его палитры яркие краски – и теперь давит, давит, давит…

Его рассказы меня теперь так же опутывают и душат, как вначале – его мазня. В которой ему никогда не удавалось передать движение. Солнце шпарит за окном, но я понимаю, какое все вокруг на самом деле серое. Непреодолимо серое. Эта серость, этот мрак по капле вытекает из его слов и расползается, как зараза, заполняя все вокруг.

Я вдруг вижу эту Любу Терентьеву, ее изможденное бледное лицо с огромными глазами, в которых застыло отчаяние, мольба и неизбывный вопрос: «За что?» А он – он опять находит подтверждение бабской никчемности вот в этом страдающем лице. Он вдавливает в него свой скотский бесцветный взгляд, как будто тупое орудие – в иссохшую землю. Здоровенный мужик в сознании своей правоты. Самое страшное, что он действительно себе верит. Женщину же не видит и не слышит. Он душит ее своей ложной правильностью, распинает своими прямыми углами. И низводит, низводит… «Нельзя отказывать женщине…» Надо же суметь так извратить этот принцип, ни на мгновение его не понимая. А с чего бы понимать? Все эти нерациональные женские метания в поисках любви для него – тот самый отсутствующий в его палитре красный цвет…

«Все бабы – шлюхи!» Был человек, который так последовательно пытался затолкать женщину в эти рамки, что в какой-то момент я с удивлением обнаружила: да он ведь не шутит! Он действительно так живет. Вот только где здесь он увидел свою маму?.. Ему только так и было понятно, одна эта фраза мгновенно снимала с него множество слоев ответственности за женщину, которая рядом с ним. Уж слишком она на поверку оказывалась хрупка и необъяснима. Он же одним этим заклинанием превращал ее в кусок бездушного мяса. А нет души – нет чувств, и уже не боишься оскорбить эти чувства. Значит, делай что хочешь, тебя ничто не держит. И главное, никто не даст тебе отпор. Если удастся загипнотизировать и обездвижить своим заклинанием эту отбивную…

Когда я проследила эту незамысловатую логическую цепь, мне стало дико смешно. А заодно понятно, что очень многих людей в этой жизни можно без сожаления… даже не бросать. Выбрасывать. Как протухший кусок того самого мяса. Не пытаясь приблизиться к прокрустову ложу их уродливой психики. Это инопланетяне…

Видимо, что-то такое отражается на моем лице, что он вдруг говорит:

– Ну ладно, на тебе, балуйся…

Он достает из-за шкафа старую измазанную палитру, банку красной краски, кисть – и я с каким-то остервенением начинаю черкать поверх застывших черных клякс. Потом вдруг все бросаю, встаю – и ухожу. Ухожу с нуля рисовать свою собственную картину, где все будет красным…

Глава 10
Выход там, где вход

И я вдруг почувствовала, что опять одна. Как проснулась. Я все вижу ярче, все вокруг наконец-то обретает смысл, когда я остаюсь в одиночестве… Наконец-то обретает смысл…

А вокруг меж тем что-то происходило. Мы ездили в Бункер, как на работу.

– У нас скоро вежливо так поинтересуются: ребята, а вы не задолбали?

Я пыталась осторожно прощупать Соловья на предмет хоть каких-нибудь объяснений. Но Штирлиц молчал… Он приезжал на базу – и сразу опять исчезал, брал Тишина, и они шли на улицу. Разговаривать.

Заговор. Это был заговор.

Он вызревал на моих глазах – и совершенно скрыто от глаз.

Они катили бочку на руководство.

От меня ускользала суть истинных претензий. Я слышала придирки. Широкая коалиция (НБП + КПРФ + либералы, они же демократы), о которой мечтал теперь Лимонов, – кто-то в партии воспринимал это в штыки…

– Нацболы, – взывал в те дни Лимонов, – те, кто еще не вполне принял курс партии на создание широкой коалиции, думайте военными категориями. Это выпрямляет сознание, дисциплинирует мысль, не дает ей расплываться. Не борьба идеологий сейчас идет, а борьба против безыдейного монстра, готового эксплуатировать ЛЮБУЮ ИДЕОЛОГИЮ, лишь бы сохранить власть. Идет борьба за то, чтобы идеологии могли нормально конкурировать, чтобы не на кухне собравшись мы могли пропагандировать друг другу свои идеи, а, допустим, по Первому каналу ТВ…

– Для сторонников политического одиночества и маргинального статуса нашей партии, – продолжал Эдуард Лимонов, – напоминаю, что политика – это искусство заключать союзы. Не бойтесь союзов. От нас не убудет, а только прибудет. Заключая союз с парламентскими партиями, с такой, к примеру, партией, как КПРФ, мы тем самым заразимся от них некоторой легитимностью. Чтобы вырасти быстрее, подростку НБП нужно тусоваться среди взрослых (пусть он, подросток, и видит недостатки взрослых), а не бродить одиноко и угрюмо в стороне. Прошу вас, товарищи партийцы, доверять партии и ее центральной организации, ее руководителям. Мы знаем, куда мы ведем вас и как добиться победы. Однако в условиях полицейского государства мы не можем выложить все карты и выболтать все секреты. Вы должны это понимать. Верьте руководству партии – это люди честные и неподкупные. Мы вывели вас уже на национальную сцену политики. Мало ли создавалось политических партий в 90-х годах, где они все? НБП выжила и возвысилась. Партия бессмертна! Слава партии!

«9 ноября 2004 года. Председатель Национал-большевистской партии Эдуард Лимонов разослал лидерам оппозиционных партий телеграммы:

Геннадию Зюганову

Ирине Хакамаде

Григорию Явлинскому

Виктору Тюлькину

Предлагаю на любых условиях сесть за стол совместной пресс-конференции в составе: Зюганов, Явлинский, Хакамада, Тюлькин, Лимонов. Для того чтобы заявить испуганному, обеспокоенному, негодующему народу: в России есть единая оппозиция… Прошу Вас и заклинаю: решитесь.

Ваш Э. Лимонов».

Абсолютная власть вождя («У вас в партии только один член партии. Все остальные просто так нарисовались!») категорически не устраивала тех, кто до сих пор не мог поверить, что нарисовался просто так…

Может быть, только одним еще человеком, не просто так нарисовавшимся, был Абель…

Однажды я наблюдала совсем красивую картину. Однажды они вдруг потянулись на улицу все. Было полное ощущение, что на какую-то разборку… Толпа нацболов, топоча ботинками и водоворотом закручиваясь в слишком узком коридоре, повалила из Бункера наверх. Откуда их столько набралось? Я даже не отследила, сколько всего народу было. И главное, кто на чьей стороне.

Но большинство было с Абелем. Тот подошел к Голубовичу, невозмутимо сидящему на кухне спиной ко входу. И что-то тихо проговорил из-за спины, склонившись к уху. Куда-то позвал. Я сразу поняла, что именно позвал. Но тогда еще не знала, куда именно. Алексей ответил ему восхитительно отсутствующим взглядом. «Не повернув головы кочан…» Настолько отсутствующим, что Абель отступил и ушел. Выход был там же, где вход… Мы остались на кухне одни. Голубович не повелся. Может быть, единственным сохранив в тот момент нейтралитет. Это надо уметь…

Еще у меня было подобие нейтралитета. Я не была членом партии. Я вообще была в коме. Но я была женщиной одного из заговорщиков. И похоже, у него больше не было никого. «Кружок друзей рейхсфюрера СС» состоял из двух человек. Тишина – и меня. И он попытался увеличить число своих сторонников в партии вдвое…

– Какая же все это мерзость…

Мы шли к метро, он проговорил это сквозь зубы. Я умею не задавать вопросов. Но сложно понять, о чем говорят, если говорят как будто на чужом языке…

Соловей хотел, чтобы я его поддержала. Господи, в чем? Как будто ему был важен каждый голос, отданный за него на неведомом мне голосовании. Или на буквальном голосовании. И если он это голосование не перетянет на свою сторону, ему как будто придется собственноручно подписать себе приговор…

– Сережа, конечно, я, чем могу, тебя поддержу…

Но без участия во внутрипартийных разборках на правах партийца это были просто слова…

В тот день Тишин подкинул мне проблем. Уйдя с Соловьем на улицу – и вернув его в чудовищном состоянии. Нет, не физическом…

– Меня мой самый дорогой человек сдал с потрохами…

Этот их вызревавший заговор… Кто-то, кому он продолжал верить, мог с потрохами сдать его врагам. А врагами там теперь был кто? Его партийные товарищи. И здесь пощады не жди…

Мы ехали, мы опять ехали в метро, и это было уже выматывающе-невыносимо. Я не могла видеть людей так близко перед собой.

Я закрыла глаза. «Отче наш…» Пространство сразу раздвинулось. Я чувствовала и контролировала каждого человека в полупустом вагоне, подойти ко мне незамеченным было невозможно. Я закрыла глаза и остро ощутила, что есть я, обособленная ото всех я, и что остальной мир не пробьется ко мне сквозь мягкое облако света…

– Катя, прекрати…

Дорогой, а ты не задолбал? Сейчас-то что тебе опять не так? Я медленно перевела на него взгляд:

– В чем дело?

– Прекрати вести себя неадекватно.

Тебе показать, что такое: «неадекватно»?..

– Сережа… Я не веду себя никак. Не надо цепляться ко мне без причины.

– Почему ты закрыла глаза?

– Это мои глаза. Ты мне ничего не запретишь, потому что я ничего не совершаю… Я веду себя нормально. Я никого не трогаю…

Как-то странно он задергался. Как будто почувствовал, что теряет контроль надо мной, отсеченный заслоном век…

Не суетись. Когда меня действительно надо будет начинать контролировать, будет уже поздно, и среагировать ты не успеешь…