Текст книги "Буря времен года"

9
Подступаясь к тайнам

Джек

Я захлопываю книгу басен и швыряю ее через нашу комнату в общежитии, едва не попав в фальшивое окно. Чилл ворочается на своей койке в соседней комнате. Я тру глаза. Нос все еще болит от падения на тренировочный коврик. Пурпурно-зеленое северное сияние на экране окна такого же цвета, что и мои синяки. Мне давным-давно следовало лечь в постель, но сон не шел. Я прочел басню из книги профессора, отмеченную загнутым уголком страницы, – это была история про льва, влюбившегося в девушку и отдавшего свои зубы ради того, чтобы быть с ней. Хоть эта басня ничего и не значит, все же напомнила мне о Флёр, любительнице брать в библиотеке именно такие трагические книги. Потому что, несмотря на все жертвы, льву и девушке не суждено быть вместе, и осознание того, что у истории дерьмовый конец, заставляет меня возмущаться еще больше.

Я касаюсь своей распухшей губы. Каждый дюйм моего тела измучен и болит. Всего несколько часов назад я полагал, что у меня есть все ответы. Я догадался, как сохранить нам жизнь в обычном мире, но не придумал способа доставить нас туда. Ноэль застукала меня, когда я пробирался обратно в Зимнее крыло. Бросив один-единственный взгляд на мою разбитую губу, она выхватила свой ключ-карту у меня из руки и умчалась, не сказав ни слова. А эта карта была моей единственной надеждой выбраться из Обсерватории. Даже если мне удастся убедить Флёр бежать со мной следующей весной, я не смогу бросить Чилла. Кронос уничтожит наших кураторов, едва о нашем исчезновении станет известно, поэтому я ни за что не ушел бы, не взяв его с собой.

Я думаю, что мог бы попробовать поговорить с Поппи. Будет нетрудно убедить ее спасти свою шкуру. А вот уломать Чилла куда труднее – все из-за обещания скорого переезда в Анкоридж!

Он не лишился самообладания, когда я, хромая, явился в нашу комнату несколько часов назад. Не стал лезть с расспросами о том, что случилось с моим лицом и где я взял эту книгу. Не воскликнул «Я же тебе говорил!», когда стазисная тошнота нахлынула с новой силой. Несмотря на то, что в рейтинге на экране в кабинете Геи значится только мое имя, принимаемые мной решения отражаются и на Чилле тоже, поэтому не могу винить его в нежелании знать, куда я ходил и что делал. Большую часть дня он прятался за компьютером, делая вид, что занят. Он даже не потрудился спросить, не хочу ли я пойти с ним в столовую, а сразу заказал мне ужин, который доставили в нашу комнату на подносе, как больничному пациенту. И спать Чилл лег, не пожелав мне спокойной ночи.

Дрожа и испытывая тошноту, я смотрю на завернутые в целлофан миски с остывшим овощным бульоном и яблочным пюре. У меня болит голова и бурчит в пустом желудке, жаждущем блюд, которых мне пока нельзя. Наверное, Флёр права. Бежать из этого места – просто глупая мечта. Должно пройти еще целых девять месяцев, прежде чем у меня появится возможность просто поговорить с ней, при условии, что она не убьет меня на месте. Даже если бы мне удалось убедить ее выслушать меня – показать, что мой план возможен, – вытаскивать отсюда Чилла и Поппи стало бы настоящим логистическим кошмаром. Мысленно я наметил все возможные варианты развития событий, и по-любому выходило, что самим нам не справиться.

Компьютер Чилла тихо жужжит, на столе царит идеальный порядок, за исключением нескольких предательских оранжевых крошек «Доритос». Мой желудок снова урчит. Накинув себе на плечи одеяло, я выдвигаю нижний ящик его стола, унюхав исходящий оттуда запах контрабандного фаст-фуда, спрятанного под стопкой папок. Мои пальцы замирают над знакомыми толстыми раскладными папками, содержащими записи с камер наблюдения об Эмбер, Хулио и Флёр. Чилл собрал информацию о том, как они охотятся, на что тратят деньги, каких мест избегают, а к каким их, наоборот, влечет. Обо всех их слабостях, наконец.

Я достаю папку Эмбер и замираю. Как бы сильна она ни была сегодня, все же тянулась к вышитому на воротнике желтому солнцу всякий раз, когда нервничала. Аризона – ее слабое место, то, что делает ее уязвимой, то, за что она отчаянно цепляется. Мне лишь остается выяснить, почему. И так ли сильно она на самом деле этого хочет, чтобы рискнуть помочь мне.

Я сбрасываю одеяло и сгребаю тяжелую стопку из трех папок, с удивлением обнаруживая под ними еще одну, четвертую. Она совсем тоненькая и помечена именем, которого я никогда прежде не слышал.

Филиппа Элейн Уэллс.

Снедаемый любопытством, я откладываю остальные папки в сторону и открываю эту. В ней полно фотографий Поппи. Чилл, должно быть, взломал ее досье на сервере Центра Управления, но зачем? Я бегло просматриваю содержимое в поисках какого-нибудь намека на то, что именно он задумал.

Причина первоначальной смерти: дыхательная недостаточность вследствие кистозного фиброза, произошедшая в тот же день и в той же больнице, где умерла Флёр. Здесь все о ней: ее выжившие родственники, сайты, которые она часто посещает, музыка, которую скачивает, продукты, которые ест… Но Чиллу не нужно ни охотиться на Поппи, ни тем более прятаться от нее. Ему не нужно знать ее слабости, так зачем же он собрал целую папку?

Если только в этой папке кроются слабости не Поппи, а самого Чилла.

Я заталкиваю ее обратно в ящик, чувствуя себя виноватым за вторжение в сферу его личных интересов. Зацепившись рукавом за край стопки, я обрушиваю ее на пол.

Затаив дыхание, я вслушиваюсь в доносящиеся из спальни Чилла звуки. Он ворочается и затихает снова, а я, переведя дух, опускаюсь на корточки перед разбросанным досье Флёр. В тусклом свете лампы для чтения Чилла я собираю страницы в стопку на коленях: фотографии с разведки, выписки с банковских счетов, библиотечная карточка, занятия, которые она посещала, список мест, куда ходит в большом мире… Я запомнил большую часть этих сведений еще много лет назад.

Флёр Аттвел, бывшая Маккензи Рэй Эванс, родилась 26 сентября 1973 года в Фредерике, штат Мэриленд, умерла 26 мая 1991 года в Вашингтоне, округ Колумбия. Причина смерти: лимфома.

Я задерживаю взгляд на фотографии, которую Чилл, должно быть, украл из личного дела Флёр. Это селфи Флёр и Хулио, сидящих бок о бок, свесив ноги с края дощатого настила. Она смеется, ее розовые волосы развеваются, в руках у нее рожок с мороженым. Я стараюсь не акцентировать внимание на их отношениях, но это дается мне с трудом. Я, например, не могу представить себя сидящим в темном кинотеатре рядом с Эмбер. Немыслимо, чтобы один из нас отложил оружие на время, необходимое, чтобы вместе полакомиться десертом.

Я засовываю фотографию обратно в папку Флёр. Интересно, знает ли Хулио, что она – верный кандидат на Зачистку? Печется ли он о ней достаточно сильно, чтобы рискнуть своей шеей ради ее спасения?

Папка Хулио тоньше остальных и содержит только поверхностную информацию, которая никогда не представляла для меня интереса, за исключением частей, относящихся к Флёр. Я собираю разбросанное содержимое папки, пытаясь взглянуть на него под другим углом, отыскать детали его жизни, которых прежде не замечал. Гея подобрала его в Южной Калифорнии в 1983 году после несчастного случая во время серфинга. Насколько я могу судить, из его семьи в живых к настоящему времени никого не осталось. Младшая сестра умерла от черепно-мозговой травмы вскоре после несчастного случая с Хулио, а три месяца спустя его родители расстались. Сейчас оба уже мертвы.

Я пролистываю несколько отчетов, но ничто в них не указывает, что к Эмбер он испытывает такие же теплые чувства, как к Флёр. Их записи убийств жестокие и кровавые. Никаких чеков за мороженое или билетов от свиданий в кино. Должна же у него быть хоть какая-то слабость! Место, куда ему очень хочется отправиться. Что-то, чего он отчаянно хочет. Или кто-то, с кем жаждет быть, – желательно, чтобы не с Флёр!

Я вытаскиваю из-под других папку Эмбер и собираю последние разбросанные документы и фотографии с пола. Пожелтевший лист бумаги завалился под кофейный столик, и я достаю его оттуда.

Это тонкий потрепанный полицейский отчет, поданный в Финиксе, штат Аризона, в мае 1969 года. Он такой старый, что я никогда раньше не трудился его прочесть.

– Что в Аризоне есть такого важного для тебя? – шепчу я, поднося отчет ближе к свету.

Пропала Клэр Сэнфорд, семнадцати лет. Заявление подано от матери Клэр, ее единственного опекуна.

Фотография окрашена в охристые тона. Волосы Эмбер были более длинными, волнистыми и разделенными на прямой пробор, чтобы скрыть резкие линии подбородка. Но ее полные губы и кошачьи глаза ни с чем не спутаешь. Это определенно она. Заявление, как я уже выяснил, подано ее матерью, ее единственным опекуном.

Я снова просматриваю информацию по банковским счетам Эмбер. Первого числа каждого месяца она отчисляет средства в дом престарелых в Финиксе. Если Эмбер в 1969 году исполнилось семнадцать, ее мать все еще может быть жива.

Возможно, ей недолго осталось.

Я запихиваю записи обратно в папки и возвращаю их в выдвижной ящик в столе Чилла. Эти сведения едва ли выведут нас на поверхность, но куда-то они обязательно приведут.

10
Выбор и последствия

Джек

Профессор Лайон изучает меня поверх очков, когда я вхожу в его кабинет и занимаю свое обычное место в потертом кожаном кресле напротив его стола. Его голубые глаза задерживаются на расцветающих на моем лице эффектных новых синяках, затмевающих прежние, теперь уже бледно-желтые, которыми Дуг наградил меня меньше недели назад.

Не говоря ни слова, он возвращается к задаче, выполнение которой я прервал своим появлением. Я откидываюсь на спинку кресла и кладу себе на колени книгу басен, которую он мне дал в качестве домашнего задания. Чтобы не отключиться, я принимаюсь разглядывать висящие на стенах плакаты. Прошлая ночь выдалась долгой. Сначала я никак не мог заснуть, а когда это, наконец, случилось, меня мучили кошмары. Я проснулся от стука своих кулаков в стену. Мне снилось, что я заперт в снежном шаре и вокруг кружится снежная буря. Руку кололо так, будто ее ужалил целый рой разгневанных пчел.

За спиной Лайона красуется заламинированный плакат с изображением Куэрнаваки, Мексика. «Город вечной весны» – гласит надпись. Старый город уютно гнездится на холмистом зеленом склоне, усыпанном цветами, и мои мысли устремляются к Флёр… Я вспоминаю, как быстро увяли лилии после открытия стазисной камеры, как неизбежно поникли и осыпались лепестки, подобно той девушке-Весне, которую Кронос зарезал серпом в Центре Управления.

– Почему Куэрнавака? – спрашиваю я, прерывая скрип пера Лайона.

Почему бы ему не украсить стену плакатом с изображением Харбина, Мурманска или Саскатуна? Иными словами, какого-нибудь холодного города, где зима может длиться бесконечно?

– Почему бы и нет?

– Странный выбор для Зимы.

– Неужели, мистер Соммерс? – Он кривит губы в ухмылке. – На своем веку я повидал столько снега, что его хватило бы на сотню жизней. Когда я проверял в последний раз, не было никаких правил, запрещающих восхищаться цветами.

Лайон бросает на меня краткий многозначительный взгляд, от которого у меня вспыхивает лицо, и снова сосредотачивается на бумагах у себя на столе. Это же дисциплинарный отчет! Я наклоняюсь ближе и с удивлением обнаруживаю, что на папке значится вовсе не мое имя.

– Почему вы меня не выдали? – спрашиваю я, не в силах дольше выдерживать тишину.

– А вы на это надеялись? Что я на вас донесу?

Его перо все еще порхает по бумаге, как будто он предвидел, о чем я спрошу, и заранее обдумал ответ. Который на самом деле вовсе не был ответом.

– Нет. – Возможно. Меня гложет чувство вины. Я здесь ради продвижения по службе, которого не заслуживаю. Ведь оно неизбежно убьет Флёр. – Они всегда такие? Исключения, я имею в виду.

Лайон откладывает перо, снимает очки и трет глаза. Затем смотрит на меня так, словно не был готов к такому вопросу. Словно этот вопрос заслуживает большего ответа, чем он способен дать.

– Исключения всегда трудны. Гея и Кронос воспринимают их очень серьезно. Удерживать Вселенную в равновесии – задача не из легких. Она тяжелее, чем вы можете вообразить. – Он достает из нагрудного кармана носовой платок и протирает стекла очков. – Но сегодня вы здесь не для того, чтобы говорить о понижении в должности, не так ли?

– Думаю, что нет.

Я ковыряю нитку в подлокотнике кресла. Мне нужно узнать полезные сведения, которые помогут нам с Чиллом выжить в новом регионе. Я хочу, чтобы мой куратор был счастлив. Но переезжать на Аляску мне совсем не улыбается. Это отвлекающий маневр. Крайний срок. Просто еще одни отсчитывающие время тикающие часы.

– Вчера в Архиве вы уверяли меня, что уже давно не являетесь ребенком, однако сейчас дуетесь, как дитя. Скажите мне, вы мужчина, мистер Соммерс?

Похоже на вопрос с подвохом.

– Я Зима. Я Время года, – порывисто отвечаю я.

– Это не то, о чем я вас спрашиваю. – Я вжался в спинку кресла, стыдясь признаться, что не знаю ответа. Я чувствую себя старым и усталым, но при этом мужчиной не более чем в ту ночь, когда впервые умер. – Времена года не всегда были такими молодыми, – объясняет он. – Кронос совсем недавно стал отдавать предпочтение подросткам, детям, которые физически достаточно зрелы, чтобы подняться и сражаться, но при этом достаточно молоды, чтобы все еще быть покладистым. Я был несколько старше, когда меня сделали Временем года. В то время не было никаких правил, никаких рейтингов, – говорит он с оттенком горечи. – Как не было ни Зачисток, ни продвижений по службе.

– А когда это было?

Лайон поднимает на меня глаза, но я не пытаюсь выяснить его возраст, как прежде Дуг. Уголки его губ приподнимаются в понимающей улыбке.

– Задолго до того, как была написана книга, которую вы искали. Тогда мир был совсем другим.

Я выпрямляюсь в кресле.

– В каком смысле?

Он бросает взгляд на закрытую дверь позади меня, касается языком резца у себя во рту, одновременно оценивая мою позу и то, как я наклоняюсь вперед, будто решая, насколько широко приоткрыть передо мной дверцу в хранилище своей памяти.

– У нас тогда не было кураторов. В них не нуждались, поскольку наша магия не была связана. Нам не указывали, где жить и с кем делить ложе. Мы зарабатывали свои собственные награды и сами формировали регионы обитания. Мы по своему почину заключали союзы и сами выбирали себе возлюбленных. Если нам требовалось больше земли, больше власти, больше силы, мы просто брали их. – Лайон встает со стула, и огонь в его глазах разгорается ярче, когда он продолжает: – Если твое сердце принадлежало Аляске, значит, ты был готов убивать и умирать за нее. А если бы оно жаждало чего-то другого – или кого-то – то следовало смело принять сопряженные риски – и успех тоже.

Волоски у меня на руках встают дыбом. Я был прав. Времена года могли отправиться куда угодно и с кем угодно.

– Значит, вас не направили в Антарктиду. Вы сами боролись за возможность получить этот регион, потому что таков был ваш выбор.

– Пожалуй, можно сказать и так. – Лайон присаживается на краешек своего стола и принимается чем-то шуршать у себя в кармане. – В действительности я был изгнан туда Кроносом на срок в три сотни лет, – тихо признается он, – с запретом возвращаться в его дом, пока не соглашусь отказаться от власти, дарованной мне Геей.

– Но вы же сами только что сказали, что тогда не было ни границ, ни правил.

Свет в его глазах тускнеет.

– Мы не всегда получаем то, чего жаждем.

Я откидываюсь на спинку кресла, пытаясь осмыслить сказанное профессором. Понять, каково это – быть заброшенным в странное холодное место практически на произвол судьбы. Провести триста лет в одиночестве. Без Чилла. Без Флёр. Даже без Эмбер. Я представляю себе удушающую тишину, терзающее чувство покинутости и тоски по дому, отрывающее от меня по кусочку до тех пор, пока ничего не останется. Думать об этом сродни смерти. Неудивительно, что Лайон отказался от…

Я опускаю взгляд на лежащую у меня на коленях книгу басен и вспоминаю предупреждение, которое профессор сказал тогда Дугу:

«Вы полагаете, что я слаб? Что я держу вставные челюсти в банке на прикроватной тумбочке?»

– Вы лев, – говорю я наконец, сложив кусочки головоломки в целостную картину. – Тот самый лев, который пожертвовал собственными зубами.

Профессор задумчиво улыбается.

– История Эзопа была написана задолго до моей, но не стану отрицать существование некоторых параллелей.

– Но вы же были самой могущественной Зимой в мире. Зачем вы отказались от этой привилегии, чтобы сделаться…

Я замолкаю. Профессор выжидающе приподнимает брови, едва заметной усмешкой намекая, что понимает ход моих мыслей.

– Стариком? Учителем? – Он проводит рукой по своей поседевшей – соль с перцем – шевелюре. – Принесение себя в жертву ради другого требует мужества. Кронос верил, что если я лишусь своей силы, его дочь перестанет видеть во мне мужчину. Мне же пришлось удовольствоваться тем, что она увидит во мне нечто большее.

– Вы отказались от своей магии ради Геи?

Я вспоминаю их быстрый обмен взглядами в Центре Управления и то, как они украдкой коснулись друг друга руками.

– Только ради обретения места в ее мире, – поправляет он меня. – Некоторые наши выборы имеют последствия. Но это не означает, что мы не должны за них бороться. – Профессор наклоняется ближе, впиваясь в меня глазами охотника. – Скажи мне, молодой лев, действительно ли твое сердце стремится на Аляску? Из-за Аляски ли ты лишаешься сна? Ее ли мечтаешь обрести телом и душой?

Жар заливает мои щеки, когда профессор отдергивает завесу, скрывающую мысли, в которых я сам себе боюсь признаться.

– Так я и думал, – говорит он. – И все же мы здесь. Вы со своим назначением и я со своим заданием – подготовить вас к этой поездке. – Он задумчиво изучает меня, как будто знает ответ на загадку, до которого я еще не додумался. – Как ваш наставник, которому Гея поручила передать мудрость долгих лет, я признаю, что вы уже обладаете всеми знаниями, необходимыми для выживания на пути, который лежит перед вами. Вам недостает лишь мужества вступить на этот путь.

Он говорит это так, как будто у меня вообще есть выбор. Как будто мой путь не предопределен.

«Жаль, что тебе придется умереть».

Я провожу рукой по лицу, стараясь изгнать из памяти видение, которым поделился Кронос. Но я не могу избавиться от вопроса, с тех пор засевшего у меня в голове.

– Кронос кое-что сообщил мне тогда в Центре Управления. Он сказал, что видел мое будущее в своем посохе.

Лайон склоняет голову набок.

– А что конкретно он сказал, вы не помните?

– Он сказал, что мои рейтинги расходятся со всеми возможными результатами. – Я умалчиваю о своем видении и той части, где я умер. Произнесение этого вслух лишь придаст этому событию больший вес. Заставит его казаться неизбежным. – Что он имел в виду?

Лайон засовывает руки в карманы и встает, повернувшись ко мне спиной, перед искусственным окном с морозными узорами, как будто способен что-то сквозь него разглядеть. Будто по другую сторону расстилается целый пейзаж, который мне не дано видеть.

– Вы же знаете, как функционирует посох времени, правда?

– Не совсем.

Ну, то есть все мы знаем, что Кронос обладает способностью видеть в своем посохе будущее, что посох наделен магией. Но никто из нас не имеет точного представления о том, как эта штука работает.

– Тот, кто обладает посохом времени, наделен властью поддерживать естественный миропорядок. Он удерживает трон и, следовательно, все и вся в своих владениях – Обсерваторию, Времена года, вращение Земли. А Гея…

Лайон хмурит брови и, упомянув имя Геи, тут же замолкает. Потом негромко откашливается и продолжает:

– Сам серп принадлежит Майклу, более известному под именем Кронос: Отец-Время, Хранитель порядка, Правитель престола.

– Майкл?

Лайон вздергивает бровь, удивленный моим недоверием.

– Как вам отлично известно, мистер Соммерс, мало кто из нас пользуется здесь своими настоящими именами. – Он делает паузу, будто давая мне время обдумать сказанное им. Дело не в том, что я не могу поверить в факт существования у Кроноса другого имени. Просто имя Майкл кажется мне таким… прозаическим. Таким обыкновенным. Лайон между тем продолжает, отвлекая меня от моих мыслей: – Посох Кроноса управляет временем и бессмертием. А расположенное сверху око, отвечающее за способность видеть неизбежное, принадлежало его невесте, Ананке. Он завладел им, когда она умерла.

– Вы хотите сказать – когда он ее убил.

Лайон серьезно кивает.

– Кронос пытался контролировать Ананке, но она была неуправляемой. Ее магия и разум принадлежали только ей одной. Однажды он ударил ее. Разъяренная Ананке выцарапала ему один глаз, оставив второй невредимым. Чтобы наказать мужа, она открыла ему его будущее, которого он не хотел видеть. В ужасе от неизбежного он зарезал ее, не осознавая, что ее смерть никак не повлияет на его собственную кончину. – Профессор глубоко и неуверенно вздыхает. – Некоторые говорят, что Кронос забрал око Ананке как напоминание о своей любви к ней. Другие говорят, что он сделал это в качестве компенсации.

– А каково ваше мнение?

– Я думаю, что любовь ничем нам не обязана, – тихо отвечает он, потирая морщинку у себя на руке.

Интересно, сожалеет ли он о своем решении отказаться от бессмертия и магии? И ради чего? Профессор и Гея никогда не будут жить «долго и счастливо».

Лайон откашливается и поворачивается к старой доске на стене. Я тоже поворачиваюсь, наблюдая за ним поверх спинки кресла. Он рисует верхушку посоха с оком и указывающей на него стрелочкой.

– История линейна, – говорит он, постукивая мелом по стрелке, – и представляет собой ряд неизменных событий. Прошлое озаряет кристалл единичным лучом света, но сам кристалл – это наше настоящее, – объясняет он, изображая в центре многоугольник. – Он представляет собой призму с множеством граней. Выбор, который мы делаем в настоящем, обуславливается нашим прошлым и влияет на преломление света, то есть на наше будущее. – Профессор рисует несколько стрел, выходящих с другой стороны ока. – Кристалл проецирует все возможные результаты, основанные на каждом решении, которое мы могли бы принять сейчас, наделяя Кроноса способностью не только ретроспективного взгляда, но и предвидения. До тех пор, пока ему известно ваше местоположение – час, минута и секунда, в которых вы существуете между градусами долготы и широты, – он может видеть ваши ключевые воспоминания, а также все возможные варианты будущего, которое вас ждет. Но к настоящему он слеп.

– Почему? – озадаченно спрашиваю я. – Разве настоящее увидеть не проще всего?

Лайон откладывает мел и стряхивает пыль с ладоней.

– Потому что неотвратимость неразрывно связана с нашим выбором, и только сам человек знает устремления собственного сердца, когда совершает тот или иной поступок.

– Иными словами, Кронос утверждает, что, каким бы ни был мой выбор, он неизменно приведет меня к тому же дерьмовому исходу?

Лайон смеется, и в уголках его глаз появляются морщинки.

– Это одна из возможных интерпретаций, полагаю. Жан де Лафонтен однажды сказал: «Человек часто встречает свою судьбу на пути, которого старается избегать». Возможно, так и есть. Но запомните вот что, мистер Соммерс. – Профессор останавливается передо мной, и его лицо становится серьезным. – Те, что видели проблеск вашего прошлого, могут попытаться предсказать ваш будущий выбор, но, не зная устремлений вашего сердца, они всегда будут выбирать для вас будущее, отвечающее их собственным целям.

– Значит, Кронос может ошибаться?

Лайон опускается в свое кресло.

– На самом деле око Кроноса не яснее наших собственных воспоминаний. Его предсказания надежны лишь в той мере, в какой простирается наша готовность заглянуть достаточно глубоко в собственные сердца. А наш выбор ограничен только несовершенством зрения.

– Значит, есть и другой возможный исход?

– В той мере, в какой вы сами пожелаете, – уверяет профессор.

Я вспоминаю историю про льва и девушку. У них все закончилось отвратительно. Не могу не задаваться вопросом, почему у истории Лайона и Геи не случилось счастливого финала. И есть ли хоть какой-то шанс, что у нас с Флёр все будет по-другому.

– Следуйте зову своего сердца, Джек. Куда бы он вас ни повел, в неправильной стороне точно не окажетесь. – Лайон берет свою кружку и портфель. – Прошу меня извинить, кажется, я опаздываю на встречу.

– Профессор, подождите. Ваша книга. – Я протягиваю ему потрепанный экземпляр басен Эзопа, но он не берет.

– Если вы закончили читать, его можно вернуть. – Он с трудом поднимает со своего письменного стола тяжелый том в кожаном переплете и всовывает мне в руки, направляясь к двери. – Не могли бы вы вернуть в библиотеку и эту книгу тоже? Одна Весна будет очень разочарована, если ее не окажется на полке, когда она проснется.

Подмигнув, он уходит.

Книга стихов тяжким грузом лежит у меня на коленях. Сгорая от любопытства, я открываю ее. В приклеенном сзади бумажном кармашке лежит циркуляр с именем Флёр, из которого я узнаю, что она берет эту книгу снова и снова – каждый сентябрь. Она уже много лет читает одни и те же стихи.

Листая, я замечаю сплющенную хрупкую веточку лилий между страницами со стихотворением Джона Донна «С добром утром».

 
Но вот желаю доброго утра я нашим пробужденным
                                                                         душам,
Которые очнулись ото сна не из-за страхов или
                                                                 подозрений.
Я благодарен той любви, которой стали чужды муки
                                                             искушений,
Которая в толпе оставить может нас вдвоем,
                             которая не чувствует лишений.
Пусть мореплаватель стремиться к новым берегам,
Пускай на карте станет меньше белых пятен
                                                                   морякам,
Но мира одного, в котором мы вдвоем, волне хватает
                                                                         нам.
 
 
В глазах друг друга свои мы отраженья видим,
По нашим лицам сокровенное читается легко.
Сложились половинки сферы воедино,
Как будто шаром было быть им суждено.
Есть те, которым вместе жить подобно смерти,
Любовью не назвать то чувство, что горит дотла.
Наша любовь же тлеет медленно, спокойно, и будет
                                        греть с тобою нас всегда.
 

Дрожащими руками я откладываю книгу. Эти поэтические строки слишком похожи на знамение. Как будто мы мечтали об одном и том же.

«Мы оба знаем, чем это закончится». Это были мои последние слова, обращенные к Флёр. А теперь… теперь я готов на все, чтобы вернуть их обратно.

Нащупав ручку на столе Лайона, я поворачиваю книгу боком и пишу на полях послание:

«Мы знаем, чем эта история должна закончиться. Но что, если в таком финале нет необходимости?»