Текст книги "Завтра нас похоронят (авторская редакция)"

Часть II
Шестеренки

1. Мальчик, который хотел в разведку

Много лет назад я здорово погнался за романтической чушью. Все эти истории о шпионах Холодной войны, невероятные подвиги и миссии, заговоры, ставка в которых – судьба мира. О да. Тысячи мальчишек с Островов, особенно те, кто не знал, куда себя деть, гнались за романтической чушью. Действительно вляпаться в эту чушь имели шансы единицы. Увы, я был именно из них. Из тех, кто, попросив маму: «Отдай меня в шпионы», вместо «Давай ты лучше будешь доктором» слышит «Давай попробуем, милый».

Просто в какой-то момент она перестала быть собой – моя мать. Отец умер слишком рано: оказался в зоне землетрясения в Азии, во время одной из дипломатических поездок. Он не выбрался из-под развалин, в которые превратилось здание посольства. Не вернулся.

Ту стеклянно-бетонную могилу разбирали долго, а когда разобрали, нашли уже одни трупы. Так что никто точно не знает, как прошли последние часы моего отца. В детстве я всегда думал, что наверняка он, даже умирая, помогал другим раненым и подбадривал отчаявшихся. Я все это живо представлял. Каждую папину сломанную кость. Каждого плачущего ребенка, жавшегося к нему. Каждый рваный вздох, после которого кислорода оставалось все меньше, а каменной крошки сыпалось все больше. Каждое «Держитесь, нас спасут». Было больно, до сжатых кулаков и мокрых ресниц, но я знал: отец не мог умереть, бездействуя, унизительно валяясь в ногах у Смерти. Он был не таким.

Может, мать думала так же и тоже что-то представляла, чтобы утешиться. Нам обоим было легче в это верить: ей, любившей отца слишком сильно, и мне, его не помнившему. Все произошло, когда мне не исполнилось и пяти лет, но образ – высокий человек со светлыми глазами и неизменно открытой улыбкой – преследовал меня из смутных снов и со старых фото. Мать сняла их со стен, но не выбросила, а спрятала в дальний шкаф. Я их нашел, когда подрос. Находил всегда, куда бы ни убирала.

Мать продолжала работать в дипломатическом корпусе, продолжала быть красивой и незаменимой. Не стала ни алкоголичкой, ни наркоманкой, даже не начала курить. Она вообще мало изменилась в сравнении со снимками, где я видел ее с папой, – еще улыбчивую, носившую юбки, распускавшую иногда волосы. Да, мама казалась нормальной. Но многим позже одна из моих бывших подружек, увлекавшаяся чем-то с непроизносимым названием, связанным с композициями из растений, сказала: «Некоторые цветы засыхают так, что их почти не отличишь от живых. Просто не пахнут и становятся хрупкими». Моя мать превратилась в такой цветок. Все живое, что в ней осталось, было обращено на две вещи.

Решение сложных дипломатических задач на работе и я.

Любила ли она меня, как меня, или меня, как папину тень? Не знаю до сих пор. Но чем взрослее я становился, тем чаще слышал: «Ты совсем как он, Ник». Поначалу я гордился, – кто бы не гордился? – потом начал уставать. Немного страшно, когда в тебе видят мертвеца.

Может, поэтому она во всем мне потакала. И поэтому в конце концов отправила меня в Ту самую школу, курируемую Теми самыми людьми. Там, зная мою блестящую наследственность, ожидали от меня хороших мозгов. Но жизнь иногда удивительно иронична: в итоге я проявил себя вовсе не как аналитик, но все же как истинный сын своих родителей. На кого бы я ни работал, в основном, я выполнял задания особого толка. Завязанные не столько на логике, сколько на отношениях; те, где нужно было втираться в доверие, прежде чем сделать что-то. Что-то могло быть чем угодно, от кражи информации до смены политрежима. После десятка таких заданий я опрометчиво поверил, будто теперь способен на все.

Я ошибался. Вскоре мне пришлось убедиться в этом. Я убеждаюсь прямо сейчас.

Направляя самолет через Атлантику, я не знаю, что делать и делать ли. Я пытаюсь напомнить себе, кто я, и каждая тень удачной миссии крутится в моем воспаленном долгим планированием рассудке. Тени не помогают. Не помогает и разработанная легенда, намеренно трещащая по швам.

Я не готов. Я… не хочу? Я уже ничего не знаю.

2. Загадочная девочка

Со дня, когда все изменилось, прошло четырнадцать лет. Четырнадцать лет она красит губы сдержанной темной помадой, четырнадцать лет подводит глаза так, чтобы «состариться». Четырнадцать лет вместо привычных цветных курток носит шубки – норковые, лисьи. Ноги ноют от каблуков, а спину жгут завистливые взгляды женщин, мимо которых она проходит, чтобы сесть в лимузин. Сколько лет этой девушке? Вопрос в чужих глазах. Такая свеженькая… нет, не может же быть ребенком, сейчас и детей-то нет. Правда? Правда. И Сильва рада этому. Ей не четырнадцать, она не «крысенок». Кроме прислуги и ученых друзей отца никто не знает, что фройляйн Леонгард тоже не растет. Соседи слишком быстро меняются. Никто не задерживается рядом.

А еще есть кое-что, о чем не знают даже друзья семьи, а прислуга никому не расскажет. Четырнадцать лет Сильва Леонгард – не дочь своего отца. Четырнадцать лет Сильва Леонгард постепенно забывает, какой была когда-то. И что считала нормальным или ненормальным.

До Рождества

Сильва не помнила, как ушла мама. В доме не осталось ни одной ее фотографии или вещи. Все, что Сильва знала, она знала по папиным рассказам. Мама была умной. И красивой. Мама, как и папа, лечила людей. А потом мама взяла и уехала в другую страну. В Японию. Почему? Захотела. Там у нее новый муж. Какой-нибудь самурай.

Сухо. Горько. Но Сильва не ненавидела мать за этот поступок, потому что ни минуты не чувствовала себя одинокой. Папа был рядом. Иногда Сильва даже ловила себя на том, что рада отсутствию загадочной красавицы, японского врача. С ней пришлось бы делить папу. А Сильва никогда не любила делиться.

Тот день она помнит хорошо – последний перед праздниками. Они с Вэрди прогуляли школу и поехали на трамвае в парк кормить уток. Конец декабря был теплый. Снег не выпал, казалось, стояла не зима, а осень, и девочки собирали листья, бросались ими. Долго сидели на краю деревянного мостика через пруд и мечтали, как будут целыми днями гулять на каникулах.

Сильва вернулась домой. Отец был, кажется, в плохом настроении. Сильве не понравилось, как он на нее посмотрел, – нежно и внимательно, как и обычно, да, но одновременно так, будто решал ее судьбу. Отрубить ей голову или нет? За что? Узнал, что прогуляла? Учительница заходила пожаловаться? Сильва прогнала домыслы. Ерунда, наверное, папа устал, и надо сделать для него что-нибудь хорошее. После прошедшего в непривычном безмолвии ужина она сварила шоколад; это было единственное, что она умела на кухне. Тогда в доме еще не было прислуги, и отец делал все сам. Он замечательно готовил и смешно выглядел в зеленом фартуке.

Сильва пошла в кабинет, осторожно неся его любимую чашку из тонкого темного фарфора. Дверь не была заперта; отец сидел в кресле у камина с бутылкой какого-то алкоголя. Сильва помедлила на пороге. Она никогда не видела, чтобы отец пил. Он говорил: это для слабаков, для тех, кому вместо того, чтобы решать проблемы, проще от них сбежать.

Все же приблизившись, Сильва поставила чашку на столик и тихо спросила:

– Что с тобой?

Молчание. Она взъерошила отцу волосы, как если бы трепала по холке пса, – она всегда так делала, когда папа грустил, и это помогало вернуть его улыбку. А тут он только вздрогнул, будто ужаленный.

– Уйди. – Голос звучал хрипло.

Сильва наклонилась и попыталась заглянуть отцу в глаза. Когда это не удалось, она присела на подлокотник кресла.

– Ты что, на меня дуешься? Я только сегодня прогуляла, я больше не…

Он задушенно рассмеялся, будто она сказала какую-то несусветную чушь.

– Тебе лучше правда уйти, малышка. Я…

– А я тебе шоколад принесла!

Он не посмотрел на чашку. Теперь он внимательно всматривался в лицо Сильвы, и она снова прочла во взгляде то, что напугало ее. На этот раз страх был другим.

– Сильва…

Как дико. Так ей вслед смотрели старшеклассники и некоторые учителя-мужчины. Сильва не знала, как это назвать, но это было неправильно, ей всегда казалось, будто ее мажут грязью.

– Пап? – снова позвала она. – Ты что?

– Прости меня, прошу.

– Но ты ничего не…

Рука вдруг сжала ее пальцы. Сильва не отстранилась. Тогда отец потянул ее ближе.

– Сильва… как же я люблю тебя.

Другая ладонь заправила локон ей за ухо. Сильва улыбнулась.

– И я тебя. Не грусти. Все будет…

И тогда он прижал ее к себе и коснулся губами губ. Сильва не успела вскрикнуть, тщетно рванулась. Она ничего не понимала, сердце стучало, но тело словно парализовало. Она даже не сопротивлялась, чувствуя, как пальцы гладят волосы, – просто гладят, как и всегда, но нет… иначе, и от противоестественности происходящего было страшно, настолько, что Сильва забыла, как дышать. Наконец она сдалась – приоткрыла губы, которые до этого пыталась сжать. Ее все целовали, кружили в тяжелом запахе коньяка и одеколона. Ладонь – широкая, жесткая – скользнула по спине, подняв длинную футболку.

– Моя девочка… – прошептали в шею, горячо и нежно.

И с Сильвой вдруг что-то произошло.

Ушел страх. Окутало тепло. Сильва это ощущение помнила: пару раз они с Вэрди покупали вино и тайно варили глинтвейн. Алкоголь с пряностями здорово согревал, а еще туманил голову: хотелось петь, плакать и влюбляться. Так было и теперь, только тепло разливалось ниже. Странно. Будто… сломалась какая-то преграда. Сильва содрогнулась и поняла, что отвечает, неумело отвечает на поцелуй, хотя хотела со всей силы прокусить отцу губу, чтобы пришел в себя. Что с ней? Почему?..

Она захотела даже обнять его, обвить шею, как делают героини кинофильмов, но не успела: он уже отстранился, и его горячие руки тряслись. В кабинете висела тишина, нарушаемая только рваным дыханием. Долго, очень долго отец и дочь безмолвно глядели друг на друга.

– Я похожа на нее. Правда? Дело в этом?..

Он покачал головой и странно, криво усмехнулся. Сильва поняла: он вовсе не хочет думать о ее матери. О своей бывшей жене. О другой женщине. Это понимание пробудило в груди неясное, но жуткое торжество.

– Хорошо…

Сильва подалась ближе и все-таки обняла его, прижимаясь уже всем телом. Запустила в волосы пальцы, нежно прикоснулась губами к колючей щеке, к виску, к переносице, рассеченной морщиной. Тогда отец поднял ее на руки и встал с кресла. Тогда его спальня стала их общей впервые.

…После того как Сильва расслабленно вытянулась на кровати, он склонился к ней. Казалось, он снова хочет просить прощения, и Сильва быстро прижала палец к губам:

– Я тебя люблю. Тихо… ложись рядом.

Он прикрыл свои пронзительно-темные глаза и сказал то, чего Сильва не поняла:

– Теперь все будет в порядке.

На следующее утро на город обрушился долгожданный снег. А через еще несколько дней все родители города умерли. Кроме папы.

* * *

Сильва открыла глаза, не понимая, что ее разбудило. Часы сонно тикали, за окном все было серым. Пять утра, не больше. На пороге зимы пять утра – почти глухая ночь.

Она лежала одна, отца не было. Откуда-то снизу доносились голоса, спорили на повышенных тонах. Сильва забеспокоилась: кто мог явиться в такое время? Кому-то из соседей плохо? Опять? Когда же папе дадут отдохнуть нормально хотя бы ночью?..

Сильва поднялась и, прошлепав босиком до двери, выскользнула в коридор; по нему тихо направилась к лестнице и, не спускаясь, перевесилась через резные деревянные перила. Папа не любил, чтобы Сильва лишний раз показывалась гостям. Скрываться вошло у нее в привычку.

Внизу, в холле, горел свет. Прячась в сумраке второго этажа, Сильва увидела высокий силуэт отца. Он говорил с незнакомой девушкой, чьи черные волосы были собраны в пучок, а глаз закрывала повязка. За спиной девушки застыл плечистый парень в кожаной куртке и защитных штанах. Девушка была одета примерно так же, а на ее поясе Сильва заметила что-то вроде кнута.

– А что такого, герр доктор? Так уж вышло…

Говоря, одноглазая улыбалась. Это была не та улыбка, которые Сильве приходилось часто видеть: не формальная, не заискивающая, даже не кокетливая. В изгибе губ сквозила некая неправильность. Точно незнакомка сбежала… например, откуда-то, где носят смирительные рубашки или сидят за решетками.

– Сдурели? – раздался окрик отца.

Девушка облизнулась, словно чужой гнев доставил ей удовольствие. Сильва отшатнулась.

– Я плачу за живых, а не за мертвых! – Отец продолжал злиться. – И точно не за то, чтобы вы швыряли трупы на машины полиции. Особенно Рихарда Ланна!

– Никто не просил его ублюдка лезть! – огрызнулась одноглазая. – А с мелкой Леон не рассчитал; у нее лопнула селезенка или еще что-то. Она харкала кровью. Харкала и плакала, все время плакала, фу!

Сильву замутило. Отец сжал кулаки, но заговорил сдержаннее:

– Забыли? Их не нужно было калечить. Вы не могли устроить засаду на двух или трех человек? Теперь по базе шатается Байерс! Не говоря уже о Ланне!

Девушка фыркнула.

– Они нас не найдут. По крайней мере… – улыбка снова тронула губы, – это в ваших интересах.

Отец раздраженно махнул рукой.

– Я помню. И впредь настоятельно требую осторожности. Никакой полиции, никаких лишних смертей. Будьте потише, пока я снова с вами не свяжусь. Я позвоню.

Девушка дурашливо надулась.

– А я только вошла во вкус… – Она погладила по щеке своего спутника. – И Леон тоже.

– Фройляйн Кац! – Отец повысил тон. – Я думаю, мне не нужно напоминать вам…

– А может, нужно? – Девушка подмигнула. – Люблю с вами болтать. Вообще со всеми, кому противна и одновременно нужна. Забавное ощущение.

Отец напряженно молчал. Сильва ждала, пытаясь рассмотреть, что же выражает его побелевшее лицо. Наконец, не получив ответа, девушка разочарованно дернула плечами.

– Ладно. Как они передо́хнут, звоните. Мы пока поищем другие развлечения. Леон, идем.

Она отступила, и тут сдержанность изменила отцу. Он схватил ее за руку, развернул к себе и встряхнул.

– Что? – Незнакомка нагло уставилась единственным, бешено сверкающим глазом. – Обиделись, герр чистюля доктор?

Парень за спиной пристально наблюдал и, кажется, готов был вмешаться.

– Так, – заговорил отец, спокойно отвечая на взгляд девушки. – Никаких развлечений. Сидеть тихо, иначе я зайду в подвал. Ясно?

Наглость гостьи мгновенно испарилась. Девушка, будто ее схватили за горло, с хрипом подавилась воздухом.

– Да вы…

Жестом свободной руки она остановила приблизившегося парня и что-то пробормотала. Теперь отец улыбался ее неподдельному ужасу; улыбка была почти такой же отталкивающей, как несколько минут назад у самой одноглазой. Разжав хватку и ласково кивнув, он продолжил:

– К воздействию невозможно привыкнуть, учтите. Лучше не злите меня и подключайте мозги к своим действиям. Уверен, вы воспринимаете конструктивные аргументы куда лучше, чем кажется.

Девушка, успевшая немного совладать с собой, недовольно потерла предплечье и сощурилась.

– Как скажете… уже нельзя и пошутить. Подумаешь!

Не прощаясь, она ретировалась за дверь; парень исчез следом. Отец, тяжело дыша, смотрел на бушевавшую за окном грозу, пока рев мотора не возвестил, что гости уехали. Тогда отец потер лоб, пробормотал сквозь зубы: «Черт…» и пошел куда-то из холла. На лестницу он даже не взглянул, возможно, спешил зачем-то в свой кабинет или… в подвал?

Сильва вернулась в спальню и легла, повыше натянув одеяло. Сердце учащенно билось. Нужно было с собой справиться, нужно было поскорее успокоиться, ведь, если отец придет и привычно обнимет ее, то сразу ощутит, что она вся дрожит, и наверняка догадается.

Догадается, что она подслушала. Подслушала… что?

3. Страж

Фрау Шенн все делала сама, кроме одного: иногда она разрешала ему, только ему, расчесывать свои длинные светлые волосы. Он любил такие дни.

Сегодня, когда молчаливая черноволосая Клеманс – секретарь Гертруды – провела Вильгельма в будуар президента, та еще была в халате и прятала под сеткой волосы. Без косметики, едва проснувшаяся, она сияла красотой, вопреки возрасту. Байерс не видел этих сорока девяти; фрау Шенн выглядела на тридцать с небольшим, и Вилл любовался ею, чувствуя себя мальчишкой, влюбленным в учительницу.

– Доброе утро. – Она улыбнулась. – Как обстановка в моей стране?

Привычное приветствие, привычный вопрос, привычный ответ:

– Страна спала спокойно. Почти.

Он погладил своего попугая, сидевшего сейчас на плече. Машинальное движение, помогающее взять себя в руки, хотя Полли тут же тяпнул его за палец. Гертруда Шенн засмеялась и указала на стул.

– Подождите немного. И отпустите вашу чудную птицу.

Она вышла. Попугай заметался под потолком – заблестело в воздухе механическое крыло. Полли уже вылупился однокрылым, таким его и купили. Стоило большого труда найти сначала нужного инженера, потом хирурга. Но калечный, бездомный попугай напоминал Виллу его самого. Полли был надежным другом, надежнее, чем люди. Большинство людей, а исключения Вилл потерял много лет назад.

В ожидании он оглядел комнату. Это было единственное место в доме, где фрау Шенн позволила себе роскошь: мебель красного дерева, огромное золоченое зеркало, бархатные гардины и старинные портреты. Истинная женщина… Вилл улыбнулся.

– Вы не заснули?

Она, одетая в светлое платье с глухим воротом, появилась на пороге. Волосы были распущены, но не расчесаны. Приблизившись, Госпожа Президент протянула Вильгельму деревянный гребень.

– Поможете? Вам я доверяю как никому, у вас самые длинные волосы в Министерстве, и вы знаете, как с ними обращаться.

Вилл невольно рассмеялся и кивнул. Фрау Шенн опустилась на обитый вельветом пуф, спиной к нему. Коснувшись длинных прядей, Байерс спросил:

– Хотите узнать подробнее об инциденте с базой «крысят»?

– А вам есть что рассказать выдающегося?

– Одно. Судя по всему, за этим стоят Коты.

Фрау Шенн вздрогнула.

– Они все разнесли и увели детей, оставили убитых. Один труп бросили на капот к Ланну.

– Ричи, боже мой… – прошептала она. Вилл ощутил укол раздражения.

С комиссаром они давно друг к другу притерлись, но за один тон, каким фрау Шенн произносила его имя, хотелось пустить пулю Ланну в лоб. Впрочем, для настороженности были и другие причины – Вилл старался отбросить их, когда любезно заключал «военный союз», но некоторые вещи так просто не вытравить. Даже во имя прекрасных и дальновидных женщин.

– Думаю, он пережил это, – прохладно произнес Вилл. – Принял как должное. Как объявление войны.

– И все же это отвратительно. После того, что было с его малышкой…

Вильгельм не мог не согласиться. Его мысли при упоминании Ланна привычно устремились в прошлое. Методичное расчесывание ухоженных волос располагало к таким погружениям. Байерс глубоко вздохнул.

Проклятое Рождество. Рысь

О Рихарде Ланне не говорили ничего хорошего, никогда.

Нет, нареканий к тому, как он работает, не было ни на одном уровне. Даже лишившись трех четвертей подчиненных, пережив слияние подразделений, смешение «крысиных», уголовных и гражданских дел, комиссар, получивший расплывчатую должность Главного, ухитрялся держаться на плаву. Именно он, взяв многие из не принадлежавших ему полномочий, после Рождества первым мобилизовал оставшиеся полицейские силы. Инициировал новые методы координирования, реорганизацию и – рискнув еще раз – стал брать на работу тех, кого раньше награждал презрительным «зелень». В городе, сохранившем функции столицы и процент жителей, которым требовалась защита или вера в защиту, такой человек был необходим.

Но о Ланне действительно не говорили хорошего. С его существованием будто мирились, не соприкасаясь лишний раз. Зато плодили слухи – что-то о смерти его бывшей жены и… ах да. Девочка. У Рихарда была дочь, которая жила с матерью, находилась рядом, когда та умерла. А вот комиссар выжил, хотя с ребенком контактировал, – это подтверждали уцелевшие сослуживцы. Как?..

После смерти жены, бегства дочери, всех потрясений и бед Ланн слетел с катушек. Говорили: сдал, надорвался. Говорили: изменился так разительно, будто в его тело… например, подселили пришельца, как в фантастических книгах. Впрочем, Вилл не знал Рихарда в лучшие времена, застал уже таким – желчным, нервным, при случае и без распускающим руки с подчиненными. Вилл не мог сравнивать, просто видел, как многие, особенно новички, переводятся подальше, пониже, лишь бы не стоять под непосредственным руководством этого человека – поседевшего, с тяжелым светлым взглядом и поступью… нет, не волка. Крупной старой рыси, которой не по душе, что в сгоревшей чаще она осталась одна.

Каждого, кто надевал невзрачную сине-серую форму, Рихард проверял на прочность. С точки зрения Вилла, проверку можно было выдержать, происходящее за стенами было в разы хуже: работа на износ, само понятие Охоты, попытки сделать закон одинаковым для озлобленных взрослых и загнанных детей. То, что Ланн не прощал ошибок, мог прилюдно ударить и унизить, будто подчиненные были его собаками… о, это вряд ли могло сильно изгадить мир, где приходилось барахтаться. По крайней мере, мир Вилла. Возможно, поэтому его сразу выделили. Выделили неприятно.

Вилл терпел хватание за ворот, за длинные волосы. Напоминания, что такие патлы носят педики. Угрозы, что однажды его обкарнают, а заодно отрежут ноги его чертовой птице. Он сносил все. Во-первых, работа двигалась неплохо в сравнении с другими подразделениями города. Во-вторых, у Ланна случались часы вменяемости, когда общаться с ним было приятно и интересно. В третьих, Виллу нечего было терять и некуда идти; его изгнали из родной страны, и он сам явился сюда в поисках убежища. Жалеть было поздно. Да, проверка на прочность. Да, чуть жестче, чем у остальных. И он провалил ее неожиданно для себя.

Была ерунда: ему в очередной раз напоминали, какое одолжение сделали, взяв на службу. Напоминали сдержанно, попутно распекая за поврежденную машину. Он слушал, кивая; недовольство комиссара было оправданным, а потом… Потом Рихард сделал то, что делал часто, зная, как это бесит. Усмехаясь и не отводя глаз, он выдохнул струю сигаретного дыма прямо на Полли, сидевшего тогда у Вилла на плече.

– И хватит играть в добрую фею. Сверни цыпленку шею.

Вилл не помнил, как схватил нож для бумаг. Он очнулся в последний момент; Рихард отклонился и ударил его по запястью тоже в последний момент. Нож только срезал тлеющий кончик сигареты. Пепел осыпался на стол. Там засверкали искорки – как точки в глубине зрачков. Или… как червовая масть.

У Вилла тогда пересохло во рту; все, что он делал вместо оправданий, – прогонял дым. Механическими движениями махал ладонью, туда-сюда, туда-сюда. Рихард, откинувшись назад и держа погасшую сигарету, наблюдал, а потом ровно, невыразительно констатировал:

– Стал метче. Молодец.

Он не написал докладную, не пустил в ход оружие или кулаки. Он выставил Вилла за дверь, выдрав при этом еще клок его волос, а через несколько дней уволил.

Вилл так и не забыл, как в свой последний вечер стоял на пороге кабинета под перекрестными взорами сослуживцев, когда Ланн прибавил:

– Твой новый босс ждет на улице. Выметайся.

* * *

– Вы действительно договорились о сотрудничестве? Как я советовала?

– Да, фрау. – Вилл расчесал еще несколько прядей.

– А придумали что-то для безопасности детей?

– Увы. Пока нет возможности. Я не знаю, как… – Он запнулся. – Люди их боятся. Даже Ланн колеблется в своем мнении.

– У Рихарда есть причины… – Фрау Шенн чуть повернулась. – Правда, я до сих пор задаю себе вопрос, почему он не умер сам и почему не умер Леонгард. У них обоих были дети.

– Я знаю, фрау. А… – Поколебавшись, Вилл все же спросил. – Вы знаете, где они сейчас?

– Про дочку Ричи тебе и самому известно. А что касается дочери Леонгарда… – она помедлила. – Нет, не знаю. Он мог сделать с ней что угодно.

Вильгельм вздрогнул.

– Почему вы так думаете? У него репутация хорошего человека, что бы там ни…

– Потому что он жив, Вилл, – жестко оборвала Госпожа Президент. – В нашей стране живой отец с вероятностью девяносто процентов вызовет у меня подозрения. Равно как и… – кажется, она вздохнула, – живая мать. У тебя нет?

– Пожалуй.

– А ведь такие есть. Как есть и выросшие дети, статистика их выявила. Без дефекта гипофиза, без каких-либо отклонений… Конечно, их мало, на пятьдесят пострадавших семей одна уцелевшая, на сотню приютских «крысят» – два-три выросших. И знаешь, что забавно?

– Что?

– Эти уцелевшие родители и воспитатели все сплошь алкоголики, наркоманы, садисты, насильники… за что их пощадили, Вилл? Кто? Господь? А впрочем, не отвечай.

Они замолчали. Гертруда Шенн сомкнула ресницы. Вилл продолжал расчесывать ее волосы, вдыхать их легкий запах. В очередной раз мелькнула ассоциация: Госпожа Президент похожа на прекрасную императрицу, чьи портреты украшают музеи. Сиси[1]1
  Елизавета Баварская – баварская принцесса, супруга императора Франца Иосифа I. Императрица Австрии с 24 апреля 1854 года, королева-консорт Венгрии с 8 июня 1867 года. Известна под уменьшительно-ласкательным именем Сиси, которым её называли родные и друзья.


[Закрыть] тоже появилась словно из ниоткуда, чтобы спасти страну и вдохнуть в нее новую жизнь. И еще… говорят, Сиси тоже любила эдельвейсы, украшающие обои будуара.

Вилл незаметно взял одну прядь и поднес к губам.

Проклятое Рождество. Императрица

Возле управления он увидел небольшую жемчужно-серую машинку – американскую, но такую допотопную, что даже видавшие виды автомобили полиции смотрелись презентабельнее. «Форд», да, точно, так называлась марка, впрочем, Виллу было плевать. На улице он ждал чего угодно, первой мыслью был мусоросборник. Куда еще мог зашвырнуть его Ланн? Разве что на труповозку, там всегда были нужны шоферы. Так или иначе, он не собирался принимать ни одно, ни другое. Он просто направился прочь.

Фордик пополз следом. Вилла окликнули, и он все же помедлил. Голос показался знакомым, но вспомнить не вышло, – только отметить факт краем сознания, не состыковав с теле– и радиоэфирами.

– Может, сядете, герр Байерс?

Вилл обернулся. С этой минуты он себе больше не принадлежал.

…Впервые она посмотрела ему в глаза поверх стекла своей старой, бесконечно немодной, не подходящей президенту машины. Он навсегда запомнил этот взгляд. Он подчинился и сел.

Она вела сама – ни шофера, ни охраны. Возможно, кто-то ехал в хвосте и избежал его внимания, хотя на самом деле Вилл уверен: нет. Тогда в ней было еще слишком много от полицейского, чтобы заводить телохранителей, и слишком много от каторжника, чтобы не надеяться, что случайная пуля оборвет кошмар.

Так или иначе, она оказалась близко. Ошибиться было уже невозможно: фрау Гертруда Шенн. Железная Труда, как прозвали ее в период агитации. Госпожа Президент. И это было настолько невозможным, что Вилл сделал самое нелепое, что мог бы сделать: потер глаза.

– Значит, вот вы какой.

Она вытащила из бардачка портсигар, оттуда – сигарету и зажала меж губ. Не просила огня, возможно, зная, что он не курит, или испытывая какое-то удовольствие от сухого чирканья серных головок. Она не пользовалась зажигалками, у нее были коробки́ – сувенирные спичечные коробки с видами достопримечательностей страны. Горы и озера, монументы композиторов и императоров. Бесчисленное множество коробков, которые не производили уже много лет. Фрау Шенн тогда отстраненно сказала:

– Туристы уже не приедут. А мне эти коробочки нравятся. – И, без всякой паузы, беззаботно, она прибавила: – Это вы? Та самая «симпатичная игрушка, которая понравится дамочке вроде тебя?».

И она выдохнула дым уголком рта. Вилл молчал. Взгляд не давал возможности думать ясно, а слова… о, как они задели. Впрочем, немного остужало то, что она их лишь повторила. Первым их, вероятно, произнес другой человек. Вильгельм осклабился.

– Значит, герр Ланн дал мне такую характеристику. Весьма оригинально.

Фрау Шенн затянулась, еще раз выпустила дым и отвела руку с сигаретой в сторону. Она не произносила ни слова, но ей явно было любопытно. Тогда он уточнил:

– Если это проверка на эмоциональную устойчивость, то я не брошусь ни на вас, ни на него. А вот если на находчивость… увы. Не силен в острословии, сдаюсь. Что вам нужно?

Была ее очередь говорить, а его – ждать, и он присмотрелся. Чем бы ни кончилась эта минута, ее стоило запомнить.

У Госпожи Президента были по-арийски правильные черты лица. Арийка во всем, от кожи до глаз. Нос, похоже, ломала, но пластика это почти скрыла. Чувственные губы… или удачная помада. Сколько Железной Труде могло быть лет? Говорили, к сорока, хотя выглядела моложе, хорошо, несмотря на следы переутомления. И еще… необычные духи. Эдельвейс и шиповник. С сигаретным дымом – ни на что не похоже и головокружительно. Так. Здесь нужно было взять себя в руки. Вилл глубоко вздохнул и услышал:

– Славно. Очень славно.

– Кстати, к какому бы типу «дамочек», по мнению Ланна, вы ни принадлежали, вам не стоило пускать незнакомца в машину. И вообще гулять одной.

Он отчеканил это, даже удивляясь, что тон ровный, хотя внутри все трясется. Такое бывало редко: он неплохо собой владел. Но ситуация ставила в тупик: внезапно оказаться в машине с президентом страны, от которого пахнет эдельвейсами. С президентом, который говорит, будто…

– Вы очень красивый мальчик. И смелый. Сколько вам?

Ответ застрял в горле: прохладные пальцы взялись за подбородок, спокойно, но так жестко, что ноготь впился в кожу. Гертруда Шенн рассматривала Вилла бесцеремонно-оценивающе, как статую в музее, как экзотическое растение, как животное в клетке – как что угодно, но не как человека. Он не двигался, не думал о том, что кто-то – возможно, сам Ланн, возможно, другие, – держат его на мушке, отслеживая реакцию. Он думал о другом – как опустел взгляд фрау Шенн. С таким взглядом она не произносит речи, не выступает по телевидению. Это взгляд мертвой. Мертвые не правят странами. И… взгляд затягивал. Но Вилл знал, что сможет сопротивляться, если приложит усилия.

– На что эта проверка, фрау? Способны ли вы еще привлекать мужчин? Да.

Пальцы отдернулись. Гертруда Шенн опять затянулась и бросила окурок в банку из-под мятных леденцов. Слишком резко, это все, что ее выдало, тем не менее выдало. Дальше она могла дать пощечину, или выставить, или поступить похуже, например, дав знак стрелять. Но она просто рассмеялась, запрокинув голову. Дым вылетал из ее рта потоком, как у драконихи, только что выплюнувшей сгусток огня.

– Похоже, теперь вы пытаетесь меня проверить на… как вы сказали? Эмоциональную устойчивость? Я прошла?

Она подмигнула. Он был обескуражен, но неожиданно для себя кивнул. Гертруда Шенн повторила:

– Славно. – Она повернула ключ в зажигании. – Едем.

* * *

– Вильгельм…

– Да, Госпожа Президент? – откликнулся он и услышал смешок: она не любила это прозвище.

– У тебя же остались еще связи в той стране, откуда ты приехал и где учился, верно? – Как нередко и бывало, она сбилась на «ты». – Ты работал…

– В штабе разведки, – кивнул он. – Недолго, проходил стажировку до того, как родители… не справились. Но там остались другие. Возможно, они уже получили более высокие звания и, возможно, им еще плевать, как меня заклеймили. У меня были неплохие друзья.