Текст книги "Штиль"

Ада

Однажды Константина Сергеевича Станиславского попросили описать глаголом, что значит «любить». Предлагались различные варианты ответов, однако Станиславский ответил: «Хотеть касаться».

Не знаю, что именно на меня нашло, может быть то, что парень с через чур острым языком и такой очаровательной улыбкой стоял, расслабленно облокотившись о стену и пожирал меня глазами; может быть то, что его раздражающее самодовольство с каждым днем все сильнее сводило меня с ума; а может быть то, что когда я взглянула на него там, в полутьме часовни, освещенного мерцанием свечей, такого высокого и чертовски красивого, мне до боли в груди захотелось прикоснуться к нему.

Снова почувствовать его.

Он поднял руки, когда я потянула футболку вверх. Я сняла ее и отбросила в сторону. Встала на носочки, упираясь ладонями в его четко очерченную мышцами твердую грудь, потянулась к нему и провела кончиком языка по уху. Запустила пальцы в его густые мягкие волосы, наслаждаясь этим моментом. Очертила сильные плечи, спустилась к запястьям, ощущая беспокойный пульс и перешла к напряженному животу. Пробралась по рельефу его мышц на брюшном прессе и жадно вдохнула его запах: горький шоколад и миндаль. Этот запах опьянял меня, и я словно теряла сознание. Я чувствовала жар его тела и то, как от моих прикосновений его кожа покрывалась мурашками.

Не удержавшись, провела языком вверх по его шее, от чего он откинул голову назад, в то время как мои пальцы замерли над ремнем. С трудом оторвав взгляд от его загорелого тела я устремила взгляд на его лицо. В зелени его глаз таились секреты. Их хотелось разгадать. Дыхание Такера стало глубоким, и он прикрыл веки, когда я опустила руку ниже. Поглаживая значительную выпуклость в области ширинки я не смогла сдержать улыбки. Я пожалею об этом. Наверняка. Но сейчас – гори оно все синим пламенем. Я хотела этого. Мы хотели этого.

Я наклонилась, беспрерывно покрывая поцелуями его торс и пробуя языком его кожу на вкус, расстегнула ремень и джинсы. Опустившись на колени, высвободила его и сжала в руке. М-да, теперь фраза «Королевского размера бывает не только сникерс» заиграла для меня новыми красками. Глаза парня выглядели темными и были похожи на осеннюю траву из-за отражающихся в них огней. В тот момент я поняла, что хочу, чтобы он смотрел так только на меня. Жадно следя за каждым моим движением. С голодом, отчаянно желая большего. И чтобы этот голод могла утолить только я.

Я крепко обхватила его рукой и начала сначала медленно, но постепенно наращивая темп, скользить по нежной горячей коже. Из его рта вырвался хриплый низкий стон, отчего пожар внизу моего живота разгорелся еще сильнее. Боже мой, я была такая мокрая. Опустившись на пятки, я свободной рукой гладила живот Такера, прильнув щекой к бедру. Он снова застонал, из-за чего по моему телу пробежала волна удовольствия. Я подняла голову, бросив на парня взгляд из-под ресниц и подумала, что могу кончить только от одних его гортанных стонов.

Я потянулась к свече, не сбавляя темпа, и продолжила наблюдать за ним из-под опущенных ресниц. Такер смотрел на меня сверху вниз, ласково запустив руку мне в волосы и, опустив ресницы, запрокинул назад голову, когда я подула на пламя и медленно наклонила свечу. Горячий воск закапал на его живот, отчего парень резко задержал дыхание, его мышцы напряглись еще сильнее, а затем он медленно выдохнул через сжатые зубы. Второй рукой Такер накрыл мою, ускоряя темп, и совсем скоро горячо излился мне в руку.

Спайк

Ада медленно поднялась и подошла к своей сумке. Достав пачку влажных салфеток, она вынула пару штук и не спеша вытерла руки. Затем достала сигарету, выключила музыку и подошла к свечам.

– Теперь это место одно из моих любимых, – подняв футболку, сказал я, наблюдая за девушкой.

Прикурив от одной, она села спиной ко мне, закинув длинные ноги на спинку впереди стоящей лавочки. Расслабленно запрокинув свою кудрявую голову назад и пуская в потолок змейку дыма, она тихо ответила:

– Рада слышать. Мне тоже здесь очень нравится.

– Это весьма… креативно. – Я сел рядом, поддевая ногтем воск с кожи, все еще не веря в произошедшее. – Соблазнить меня в часовне под песню Мэг Майерс.

Она засмеялась с таким видом, будто я отпустил уморительную шутку.

– Что там написано? – закончив смеяться, спросила она, не сводя глаз с моих рук.

Я скрестил пальцы, отчего надпись на ребрах ладоней сложилась воедино.

– Мы мечтаем о том, что никогда не сбудется.

Она протянула руку и провела кончиком пальца по татуировке, которую я сделал через пару недель после смерти Дэйтона.

– Я сделал ее в память об одном очень дорогом мне человеке. Как напоминание о том, что сегодня – это все, что у нас есть и что однажды «завтра» может уже никогда не наступить.

Ада закатала рукав на левой руке и продемонстрировала надпись на иврите, кольцом обвивающую ее плечо.

– Я буду дождем и ветром в мире, в котором будешь ты[10]10
  Цитата из анимационного фильма режиссера Лян Сюань – «Большая рыба и Бегония».


[Закрыть]. В память о маме. Как напоминание о том, что она всегда рядом.

– Что произошло?

– Она утонула.

Я похолодел, вспомнив, как долгие годы маленьким мальчиком каждые пятнадцать минут подбегал к двери ванной комнаты и звал мать, проверяя, не захлебнулась ли она, уснув в полной ванной.

Спайк

Я возвращался от Дэйтона по дорожке вдоль рядов могил. Слева шелестели листья, нарушая тишину. Почти полная луна выглядывала из-за облаков, освещая сосны и зловеще подсвечивала туман. Вдруг неподалеку, в стороне сквозь туман, я заметил неподвижное яркое пятно. Я заинтересовался и решил подойти и проверить, что там.

На земле, прижавшись к дереву и вытянув ноги, с закрытыми глазами сидела Ада. Она была одета в ярко-желтый костюм, состоящий из короткого топа с длинным рукавом и юбки, на подоле которой шла широкая полоса насыщенного сине-фиолетового цвета. Точно такого же цвета были лампасы на рукавах топа и легинсы. Для полноты картины не хватало только блестящих мохнатых помпонов. Я вспомнил, что сегодня суббота и она, должно быть, выступала в «Ракель».

Она расслабленно сидела, чуть покачивая головой из стороны в сторону и дрыгая ступней в такт звучавшей музыке в наушниках. Чтобы как-то обозначить свое присутствие и не довести девушку до инфаркта, я пару раз легонько коснулся ногой подошвы ее белых кроссовок. Она распахнула глаза и в течении нескольких долгих секунд молча смотрела на меня, затем с явной неохотой вытащила наушники из ушей.

– Можно составить вам компанию? – спросил я, уже усаживаясь рядом на покрытой сосновыми иглами земле.

– Ты что, следишь за мной? – ответила вопросом на вопрос Ада, обматывая наушниками телефон.

– Делать мне больше нечего, – ответил я, а затем добавил: – Бессонница. А что ты тут делаешь?

Девушка спрятала телефон в белый носок и пристально взглянула мне в глаза.

– Тебе не спалось, и ты решил прогуляться по кладбищу? Парень, да ты не так безнадежен, как я думала.

Я поглядел по сторонам. Мы сидели между могилой некой Лидии Милдрет (1898–1963), по другую сторону от нас был памятник без имени и даты. На могильной плите была изображена «Адамова голова» – череп с двумя крест-накрест лежащими костями.

– Не уходи от ответа.

Она сцепила пальцы и потянулась, раздался хруст позвонков. Топ задрался, и бледная, нетронутая загаром кожа на ее животе замерцала мелкими блестками. В отличие от нее, я не был так удивлен, обнаружив ее на кладбище, особенно учитывая ее род деятельности. Но все же мне стало интересно, почему она одна ночью сидела у незнакомых могил и слушала музыку.

– Иногда из бара домой я возвращаюсь через кладбище. Так можно здорово сократить путь, – наконец ответила девушка.

– И как часто ты задерживаешься здесь по пути домой?

– Зависит от настроения.

Она дотянулась до небольшой ветки, длинной около десяти дюймов, лежащей у ее ног. Подняла ее с земли и начала отламывать от нее тоненькие веточки.

– Это настроение должно быть хорошим или плохим?

– По-разному.

Я заметил, что достаточно широкая с одного конца ветка постепенно сужалась к другому и заострялась на конце. Вокруг стояла абсолютная, звенящая тишина: ни стрекотания сверчков, ни дуновений ветра, просто луна, старые надгробия и мы. Закончив, Ада поднялась. В форме черлидерши, с колом в руках. Рассмеявшись, я позвал:

– Эй, Баффи[11]11
  Речь идет о главных героях американского комедийного фильма ужасов 1992 года «Баффи – истребительница вампиров».


[Закрыть], ты куда?

– Не твое дело, Па-а-айк! – удаляясь быстрыми шагами, протяжно ответила она.

Я поспешил за ней. Пока мы сидели там, туман успел рассеяться. На черном небе сверкали десятки тысяч звезд. Луна теперь была четкой и белой. Несколько минут мы шли в молчании, как вдруг Ада произнесла:

– Ты слышал об органическом погребении?

– Я слышал про место под названием «Трупная ферма» в штате Теннеси, где изучают, как разлагаются трупы.

Она одарила меня таким взглядом, будто я только что прямо на ее глазах вознесся в ранг святых.

– Верно, в Ноксвилле. Однажды я ездила туда с бабушкой. Наблюдала, как отслеживают воздействие окружающей среды и насекомых на процесс гниения.

Она остановилась напротив холмика, заросшего мхом, и я не сразу понял, что это чья-то могила. Я стоял и молча ждал продолжения.

– «Recompose» – компания, предлагающая услуги по трансформации человеческих тел в почву, при помощи процесса, известного как естественное органическое восстановление или, проще говоря, компостирование человека, – пояснила она, когда мы снова двинулись вперед. – Тела помещаются в сосуд с такими натуральными материалами как древесная щепа и люцерна, при помощи вентиляционной системы в сосуд поступает достаточное количество кислорода и тело разрушается примерно за тридцать дней, превращаясь приблизительно в две тачки почвы. В 2021 году в Сиэтле уже откроется первый комплекс, где тела будут мирно трансформироваться в компост.

– А что делают с почвой по итогу?

– Семьи умерших могут сохранить ее, чтобы использовать для посадки дерева, или пожертвовать для восстановления лесных угодий в стране.

Ада резко остановилась, глядя куда-то в сторону и жестом подозвала меня к себе. В кусте жасмина фыркал ежик, перепуганный нашими голосами. Ада присела на корточки рядом с ним и стала выбирать из его угрожающе выставленных белых на концах иголок листья и мелкие веточки.

– Капсула Мунди[12]12
  Капсула Мунди – уникальный способ захоронения, разработанный итальянскими дизайнерами Раулем Бретцель и Анной Чителли.


[Закрыть] тоже из разряда «зеленых» способов захоронения. Это когда усопшего в позе эмбриона помещают в специальную биоразлагаемую капсулу, которая в последствии крепится к корням дерева. После разложения тела, органические вещества становятся питанием для дерева и таким образом человек после своей смерти становится частью экосистемы. Жаль, что в данный момент этот проект является лишь концепцией, но ты только представь, сколько проблем можно решить!

Закончив, Ада встала, и мы снова направились к выходу из кладбища. Я заметил, что она начинала двигаться все быстрее по мере того, как ускорялся ее голос.

– Никаких тысяч долларов на погребение. Никаких гробов, разлагающихся столетиями. Никакого загрязнения атмосферы посредством кремаций. Никаких гигантских территорий, усыпанных могильными плитами. Последние заменятся на живые деревья и образующиеся леса окажут благотворное влияние на экологию, – продолжала она. – Люди смогут гулять по лесам и обнимать деревья, с которыми будут ассоциировать своих близких. Это полезно. В даосизме, к примеру, ученикам рекомендуется медитировать среди деревьев, так как считается, что деревья могут поглощать отрицательную энергию и замещать ее положительной. Представь, гуляешь по лесу, находишь родное дерево. – С этими словами Ада подошла к лиственнице мимо которой мы проходили и заключила ее в объятья как старого друга. – И обнимаешь этого необъятного великана, если оно уже достаточно большое. Или, закрыв глаза, расслабленно сидишь рядом, прислонившись к нему позвоночником.

Лиственница была поистине огромной, ее нижние ветви простирались высоко над нашими головами и даже если бы мы обняли ее вместе с обеих сторон, то наши пальцы все равно вряд ли бы соприкоснулись. Я решил это проверить. Подойдя к дереву, я прислонился щекой к теплой коре и как можно шире развел руки в стороны. К моему удивлению через несколько мгновений я наткнулся на ледяные пальцы Ады. Мы стояли так несколько долгих минут, обнимая дерево и слушая звуки природы. Как шелестели листья на ветру и едва слышно скрипели, покачиваясь, стволы деревьев, как вдалеке ухала сова и как медленно и ровно билось мое сердце.

– У тебя ведь тоже, когда обнимаешь дерево и смотришь вверх на его крону, создается впечатление полета, правда? – тихо спросила Ада.

Я поднял голову и сквозь полуголые ветви дерева взглянул в ночное небо, усеянное мириадами горящих песчинок звезд. На секунду мне показалось, что мне лет пять, и я лежу на полу под новогодней елкой, завороженный мерцающими огоньками. Движение вверх – и вот я уже мчусь к звездам, гудящим как раскаленные лампочки. Но не успел я ответить, как Ада отлипла от ствола и оказалась рядом со мной.

– Ты уже решил, как хочешь быть захоронен? Фейерверк? Полет в космос? Вечный риф?

– Вечный риф?

– Увековечивание останков в основании рифа – еще один долг перед природой. Кремированные остатки вмешиваются в шар из стопроцентного литого бетона, создается «жемчужина». Риф Маринера может вмещать до четырех комплектов останков, а риф Наутилуса – два комплекта. Некоторые декорируют «жемчужину» отпечатками рук, продавливают в сыром бетоне послания, оставляют небольшие сувениры, не наносящие вреда окружающей среде. В запланированный день всю семью доставляют к рифовому участку на чартерном судне, откуда они увидят, как «жемчужину» с прахом их любимого человека помещают в основание рифа. Вечные рифы устанавливаются только в разрешенных местах, которые утверждаются федеральными, государственными и местными органами власти, так что семья покойного получает свидетельство с координатами мемориала, чтобы они в последствии могли посетить рифовый участок в любое время: там разрешено рыбачить и осуществлять глубоководное ныряние вдали от кораллов. Итак? – Ада резко оборвала свой увлекательный рассказ и внимательно всмотрелась в меня, будто пыталась прочесть мои мысли.

– Еще в детстве я представлял, что когда умру, меня похоронят без гроба, просто зароют в яму, а на месте захоронения посадят какое-нибудь фруктовое или ореховое дерево, или каштан, или любое другое, семенами и плодами которых смогут прокормиться птицы и животные в холода. Я никогда не хотел помпезных похорон. А ты? Стой, не говори. Воздушный шар? Снежный шар? Песочные часы? Алмаз? Нет, слишком банально. Поместить прах внутрь игрушки? Ваза? Портрет из праха? Виниловая пластинка? А! Вмешать прах в бумагу для самокруток? Угадал?

– Такер. Я впечатлена.

– Серьезно? Самокрутки?

– Нет, я хочу стать музыкой. Осталось дело за малым: выбрать ту самую песню, которую на меня запишут. Но твой вариант с бумагой я возьму на заметку. Может быть даже передумаю и воспользуюсь им. Тогда даже после моей смерти от меня будет сложно отказаться. Я подарю кому-то свой последний вдох. Разве это не романтично? Мрачно романтично, – ответила она на свой собственный вопрос. – Да. – Ада повернулась и стала идти лицом ко мне. – Знаю, что ты думаешь обо всем этом.

– Что ты сумасшедшая с манией величия? Просто на глаз так сразу и не определишь.

Все мы умрем и сквозь нас прорастут деревья, трава и цветы. Или умрем и станем пеплом. Не важно, будет ли кто-то из нас после своей смерти звучать самой прекрасной в мире мелодией, в которой будет сосредоточена вся сила Вселенной, или вернемся ли мы в океан, или улетим обратно к звездам – туда, откуда пришли, – наши атомы превратятся в пыль, дождь, ветер и туман, окружающий деревья. Все мы рано или поздно ускользнем в пустоту и спустя какое-то время вернемся обратно. Но уже совсем другими.

– Ты веришь в существование души? – спросил я, потому что мне в самом деле было интересно, что она думает по этому поводу.

Я хотел ее разговорить. Хотел узнать ближе. В ней чувствовалась накопленная энергия, которую требовалось выплеснуть. Некоторое время она продолжала идти молча, будто бы вовсе не слышала моего вопроса.

– Я отрицаю существование души, судьбы, кармы, реинкарнации и иже с ними. Во что я действительно верю, так это в пресвятую квантовую физику. Я верю в существование параллельных Вселенных, в каждой из которых я немного не такая как здесь. В отчаянные времена эта мысль успокаивает меня больше, чем что либо еще.

Ада умолкла. Я смотрел на нее в надежде, что она добавит что-то еще, но она продолжала молчать вплоть до самой дороги, где был припаркован мой байк. Казалось, что она израсходовала на сегодня весь лимит произнесенных слов.

– Тебя подвести? – перешагнув через маленькую металлическую цепочку, служившую ненадежной защитой от незаконных проникновений, спросил я.

– Благодарю за предложение, но я прогуляюсь.

– Мне нравится, когда ты упрямишься. Это трогает меня до самой глубины моих боксеров.

– Успокойся. Я в курсе, что одна ночью на улице. Знаю, чем рискую. А ты? – внезапно полюбопытничала она. – Ты сам-то веришь?

– Я скептически отношусь к скитаниям души и жизни после смерти. Смерть – физическое состояние распада, благодаря которому атомы углерода имеют возможность вернуться на свой самый элементарный уровень. – Я бросил взгляд на надгробия на холме. – Людям очень сложно принять тот факт, что мы живем один раз. А тем более, что нас на самом деле нет, да никогда и не было.

– А что тебе сложно принять?

– Единственное, мне трудно принять – это что они больше никогда не смогут услышать тех слов, которые мы хотели сказать, но так и не произнесли, пока не стало слишком поздно.

Я перевел взгляд с надгробий на девушку. Она стояла, обняв себя руками, будто защищаясь от холода, хотя на улице было довольно тепло. Ее взгляд был обращен в звездное небо.

– Весь этот мир – анекдот, – тихо сказала она, – который Господь Бог рассказал самому себе[13]13
  В.О. Пелевин «Чапаев и Пустота».


[Закрыть].

Я узнал цитату из моего любимого романа.

– Да и сам Господь Бог – то же самое.

У нее дрогнули уголки губ, получилась почти улыбка.

– Увидимся завтра, – сказала Ада и на долю секунды мне показалось, будто она обнимет меня на прощание.

Ада

Сегодня пасмурный четверг, первое августа. Не было и намека на ветерок, но воздух вокруг казался пронизанным движением из-за тучно роящихся пчел. Этим летом август выдался самым жарким из всех, что я помню. Я находилась в четырех милях от дома, когда музыка по радио прервалась телефонным звонком и на приборной панели высветилось имя Джаки.

– Я звоню, чтобы сказать две вещи. Первая – я тебя ненавижу. Вторая – у меня уже мозоль на языке, – раздался голос подруги, в котором я различила веселые нотки.

Я искренне засмеялась, представив ее лицо сегодня утром. Несколько дней назад я оплатила доставку ей в общежитие десятидюймового леденца со вкусом грейпфрута в виде мужского полового органа. Либо слишком ошарашенная моим подарком, либо слишком им увлеченная, она проигнорировала мой звонок этим утром, поэтому мне пришлось оставить ей сообщение с поздравлениями на автоответчик. Она еще не знала, что второй подарок доставят сегодня вечером.

– Я знала, что ты не устоишь, – я тихо похихикивала в предвкушении. – Как планируешь провести вечер?

На другом конце я расслышала гомон толпы, помехи и визг, в котором распознала торможение поезда.

– Джоди уговорила меня сходить на вечеринку, устраиваемую ее знакомыми на крыше.

На фоне послышалось шуршание. Я сделала мысленную пометку позвонить в службу доставки и изменить время.

– Ты променяешь одинокий вечер за корейскими триллерами нон-стоп с гавайской пиццей и вином на безумную толпу незнакомых людей? Женщина, кто ты такая и куда дела Джаки?

Начало ее ответа затерялось в чмокающих звуках и свисте, когда ее поезд тронулся. Я успела расслышать лишь конец фразы:

– …меня свой интерес.

– В любом случае, желаю тебе отлично провести время в этот вечер и надеюсь на пикантные подробности твоих похождений!

Я прямо видела, как она закатила глаза и цокнула языком.

– Ты меня слышишь? Я в мет…, связь …сто кошмарная. Ада?

– Слышу, но плохо. Ладно, удачного дня. Я еще наберу тебе вечерочком, – сказала я напоследок и отключилась.

Я припарковалась под кедром, достала из багажника старую обувную коробку и направилась в крематорий. Проснувшись сегодня рано утром, я по привычке бросила взгляд в изножье кровати, где обычно спит Берлин, но вместо добермана увидела какие-то странные темные пятна, которыми был испещрен край моего пододеяльника. Подумав, что это обман зрения, я включила прикроватный светильник и когда его мягкое сияние осветило постель, я увидела, что он был покрыт кровью.

– Берли?

Несколько секунд я просто сидела, ошарашенно уставившись на одеяло. Я ничего не понимала. Поскольку Берлин ест все, что не прибито гвоздями, ничего о том, что он приволок что-то или кого-то ночью и полакомился этим у меня в кровати я не помнила. Да и к тому же, прежде такого никогда не было. Бросив взгляд на дверь, я убедилась, что она закрыта, как и тогда, когда я ложилась спать. Откинув одеяло в сторону я поднялась на ноги и увидела, что пес спит на полу с другой стороны кровати.

Обследовав свое тело, я убедилась, что кровь принадлежала не мне. Подойдя к собаке, я проверила его тело на предмет ран, но он тоже был в порядке. Я повернулась к кровати и наклонилась к пятнам. Кроме легкого запаха стирального порошка я ничего не учуяла. Накинув халат и взяв в руки ружье, я осторожно открыла дверь своей спальни и выглянула на площадку второго этажа. Берлин проскользнул наружу между моих ног.

– Берлин, ко мне, – шикнула я, пристально всматриваясь в полумрак площадки второго этажа, коридора и лестницы.

Осмотрев второй этаж, я направилась к лестнице. Увидев цепочку «кровавых» отпечатков руки, хаотично покрывающую лестничные перила до самого низа, я схватила собаку за ошейник, и мы вместе неторопливо спустились по лестнице, следуя за следами. «Хорошо, что это не кукурузный сироп, – подумала я, – его ведь фиг отмоешь, когда он засохнет». Прежде чем открыть входную дверь, на косяке которой красовался еще один смазанный отпечаток, я обошла весь первый этаж и только после этого, осторожно открыв дверь, выглянула наружу.

Воздух снаружи был свеж и влажен. На лужайке повисла такая плотная пелена из тумана, что я с трудом различала в ней контуры садовой дорожки, которая в настоящий момент вела в никуда. И тишина. Такая звонкая, что я готова была поклясться, как слышала биение сердца в груди Берлина. Белые облачка пара моего дыхания резко покидали тело и смешивались с прохладным воздухом, пропахшим сырым утром и… разлагавшимся трупом.

Не успела я додумать эту неожиданную мысль, как Берлин, внезапно рыкнув, подбежал к деревянным ограждениям открытой пристройки, что шла по периметру дома и, встав на задние лапы, начал скулить на какую-то тряпку, перекинутую через перила. Когда я подошла ближе, то поняла, что это была вовсе никакая не тряпка, а мертвая длинношерстная кошка красивого «черепахового» окраса, шерсть которой была густо перемазана уже подсыхающей кровью.

С трудом оттащив пса в дом, я надела резиновые перчатки и отыскала пустую обувную коробку, после чего вернулась на веранду. Крепко стиснув зубы от охватившей меня ярости, я аккуратно сняла покалеченное животное и бережно положила в картон. Затем я вырыла неглубокую яму за домом, опустила в нее коробку, но так и не смогла заставить себя сдвинуться с места для того, чтобы засыпать могилку землей.

– Да где эти ключи, во имя всего нечистого?! – спросила я пустоту, наступив на резиновую курицу, та издала истошный писк, дико пугавший меня раньше по ночам и Берлин, обрадовавшись, начал трепать ее за шею.

Я стояла, уперев руки в бока, и обводила взглядом поверхности кухонной стойки и стола. Вернувшись в прихожую, я немного отодвинула от стены комод, на который всегда их клала по возвращению, и посвятила в щель фонариком телефона. Ключей не было, только пару монет. «Спокойно, Делайт. Все у тебя в порядке с головой, – размышляла я. – Это просто небольшая рассеянность. Не амнезия. Ничего серьезного. Если ключи не на комоде и не за комодом, значит они наверняка в сумке. Больше им быть негде». Я взглянула на сумку, которую уже тщательно проверила. Трижды. «Та-а-ак. Вдох на четыре счета и такой же выдох, – произнесла я вслух. Вдохнула. Выдохнула. – Еще разок. Без паники. Сейчас ты запрешь дом, вызовешь такси, а вечером спокойно со всем разберешься». Я вызвала Uber и не успела закрыть входную дверь, как авто уже припарковалось перед домом.

Вернувшись с работы, я со стоном наслаждения сбросила туфли, прошла на кухню и достала из шкафа целлофановый пакет с развесным маршмэллоу и только потом осознала, что Берлин не крутился у моих ног, зная, что ему достанется лакомство. И не встретил меня у двери.

– Берли? – позвала я, оставив маршмэллоу на кухонной стойке. – Берлин? – повторила, заглядывая в гостиную.

Его не было на полу у камина, где он обычно валялся. Не было на лежанке у лестницы. Не было в подвале, рядом с корзиной с грязным бельем. Я проверила весь первый этаж, затем спальню бабушки, свою комнату, гостевую. Я направилась снова на кухню, но резко развернулась на пятках и побежала к двери гаража. Вдруг я заперла его там утром? Мое сердце уже неистового колотилось в груди, когда я открыла ее. Ничего. Везде было пусто и тихо.

Я вернулась в прихожую, ускоряя шаг от нарастающей паники и, распахнув дверь с такой силой, что дверная ручка шумно стукнулась о стену, выбежала на улицу под жаркое солнце. «Вранглер» жарился на подъездной дорожке. Солнце отражалось от его черной блестящей поверхности так, что слепило глаза.

– Берлин!

Я обошла дом. Заглянула в сарай. Пусто. Соседка – дама лет семидесяти, с подкрашенными губами, аккуратной прической и в удобном домашнем платье, не лишенном некоторой элегантности, поливала из шланга цветы. Мне нравилось, что милая старушка всегда следила за собой.

– Эллен, добрый день, ты не видела Берлина?

– Нет, милая.

Глубоко в душе я уже все поняла. Будто где-то глубоко в лесу упало дерево, и я знала об этом, хоть при этом и не присутствовала. Я словно слышала этот тихий хруст, как если бы по стеклу пробежала трещинка.

Земля обжигала ступни, пыль и грязь прилипали к моим потным ногам, когда я подбежала к машине и заглянула под нее, а затем поднялась, приложила руки козырьком к лицу и прижалась к горячему стеклу.

Берлин лежал на заднем сиденье и часто, неглубоко дышал. Его уши дрогнули в ответ на воспроизводимый мною шум, веки задрожали и не без труда медленно приподнялись. Взгляд его карих глаз был прикован ко мне.

– Берлин!

Его грудь быстро ходила вверх-вниз. Какого черта? Как он здесь оказался? Сколько он уже здесь провел? Скользкими пальцами я дернула за ручку, но дверь оказалась заперта. Я подергала за другие ручки, но машина была заперта. Ключи…

Я заколотила по стеклу, выкрикивая его имя и на звук моего голоса он тихо заскулил. Я побежала к сараю, ободрав ступни о гравий подъездной дорожки, но не почувствовала боли. Я искала лом, но не нашла ничего крепче лопаты с деревянной ручкой. Вернувшись, я стала лупить по стеклу, ручка, вибрирующая от каждого удара, сломалась пополам быстрее, чем мне удалось добиться хоть какого-то результата.

Я торопливо оглянулась по сторонам. У клумбы лежали несколько камней, я схватила камень подходящего размера и уже было замахнулась им, как вдруг вспомнила о ружье. Я отшвырнула камень и рванула в дом. Взлетела по лестнице так быстро, как только могла, подбежала к кровати и вытащила из-под нее ружье. Затем открыла комод, схватила коробку с патронами. Она предательски выскользнула из рук и патроны рассыпались по полу. Схватив несколько штук дрожащими пальцами, я побежала на улицу, на ходу заряжая оружие.

Но когда я наконец выстрелила, разбив вдребезги стекла, было уже слишком поздно.

Я не чувствовала, как зубчатые края стекла рвали мои ладони и предплечья, когда я пыталась открыть дверь. Я достала Берли из джипа и, опустившись с ним на колени, положила пса на траву в тень от цветов и подальше от острых осколков.

Он не дышал. Я положила ладони, окрашенные в грязь и липкую кровь ему на грудь. Ничего. Горло перехватывало, и я обнаружила, что тщетно ловлю ртом воздух. Дыхание каменело в глотке, не доходя до легких, лихорадочные попытки вдохнуть царапали горло и меня так трясло, как будто я готова была развалиться на части.

Я подняла Берлина, перенесла на крыльцо и, прижав собаку к груди, долго лежала с ним на теплых досках.

Со временем, когда ты бок о бок живешь со смертью во всем многообразии ее обличий, она утрачивает способность глубоко ранить. Но несмотря на то, что она становится будничной частью твоего мира, смерть по-прежнему остается смертью. Она все еще способна изжечь твою душу. К ее визиту невозможно подготовиться, как и выработать иммунитет. И ты не можешь с этим ничего поделать.

Все, что тебе остается, – хвататься за воздух, когда земля внезапно начинает уходить из-под ног.

Какое-то полуживое существо, что жило внутри меня, воскресло и выплакало все глаза. Слезы градом скатывались с моих щек и приземлялись на его темную шерсть. Я рыдала до тех пор, пока в глазницах не начало давить и стучать, пока горло не пересохло, а мозг не стал пульсировать в черепе. Лицо у меня опухло от слез, кожу стянуло.

Глаза Берли были закрыты, словно он спал. Я прижалась лицом к его морде:

– Прости меня. Прости меня. Прости меня… – шептала я, пока слезы скатывались по моим щекам и вскоре его шерсть стала насквозь мокрой от моих слез и соплей.

И тогда я залилась отчаявшимся, нездоровым смехом.

Омерзительное чувство, когда в душе паршиво, пусто, а ты смеешься. Смеешься горячо и злобно. Смеешься, чтобы выплеснуть из себя хотя бы часть этого холода. Ты жаждешь облегчения, но такой смех делает все только хуже.

Когда вдали завыла сирена «Скорой помощи» слезы у меня на щеках уже давно высохли, стянув кожу. «Скорая» затормозила рядом с домом. Сирену быстро отключили, но мигалка продолжала вспыхивать: красным и голубым, красным и голубым. Из фургона выскочили парамедики: мужчина и женщина, оба в ядовито-зеленой форме, и поспешили ко мне. Все происходило точно в замедленной съемке: она на ходу надела белые латексные перчатки, сначала правую, затем левую, по очереди оттянув каждый палец. Он нес в руках саквояж и его каменное лицо не выражало ровным счетом ничего.

Когда они приблизились, осколки стекла, впившиеся мне в ладони, начали жечь. Руки были холодны и влажны, и я сжала их в кулаки. Женщина что-то говорила и губы на ее лице шевелились как гусеницы. Мужчина начал разжимать мои окровавленные руки, чтобы обработать раны и в тот момент я ненавидела его. Ненавидела всепоглощающей, жгучей, прямо-таки библейской ненавистью.