Текст книги "Когда я без тебя… (сборник)"

Город продуваемых насквозь улиц. Погода расслоилась – к лету пришили невидимую подкладку из осени. Если взглянуть со стороны, то вот эта женщина тоже под солнцем, как и все остальные. Но только она чувствует, как дождь стекает по ее волосам, проникает сквозь одежду, капает с ресниц на щеки. Имитация невыплаканных слез. Наверное, Богу смешно смотреть с неба, как разрушается последняя надежда одного человека.

Легкий ветерок треплет паутины на подоконниках, шелестят сочно-зеленые листья деревьев. Нескончаемый поток людей, и в нем идет она – женщина с маленькой девчушкой, у которой улыбка светлее любого солнца. Только сейчас она не улыбается – всхлипывает.

Кто-то идет за своим, пусть маленьким, счастьем. Кто-то доедает остатки последних дней жизни, в которых тоже были мечты, стремления, попытки обрести то, в чем, казалось, был недостаток. Жизнь никогда не руководствуется правилом «всем поровну». У одного прибывает, у другого убывает. Смешна иллюзия равновесия.

В материнских объятиях малышка перестает плакать. Обхватывает крошечной ручкой мизинец, закрывает глаза. Она прислушивается к маленькому сердцу. Бьется. Короткие тревожные удары. Врач сказала, что надежды нет, легкие отказывают. Медицина бессильна, медицина не знает, не умеет. «Два дня. В лучшем случае». Она со скандалом забрала ребенка из больницы, подписав все мыслимые бумаги. Она берет за себя ответственность – ну а кто же еще? Кому, если не ей, жить с этим? Будто врачи обещали вернуть малышку к жизни, а она, неразумная мать, лишала дочь шанса дышать дальше. Во всех больницах города говорят о пустых надеждах. «Поймите, женщина, если вы ее заберете, она сразу умрет». Ребенок должен быть с матерью, даже если следующий шаг – неизвестность. Люди дышат иллюзиями. Абсолютно все. Путают иллюзии с надеждами. Иллюзии – воздушные змеи, запускаемые в небо будущего. Рано или поздно их унесет ветром.

Она не занимает даже четверти скамейки – исхудавшая, изможденная, испепеленная. Что внутри? Ничего. Вроде теряешь самое главное, вроде конец, вроде последняя точка. Где бунт, истерики, терзания? Такое в кино показывают, когда героиня плачет над мертвым телом героя. Первый кадр – слезы на глазах крупным планом, второй – план сверху, когда героиня бьется в отчаянии над телом усопшего, а вокруг свет сквозь пыль и руины завершившихся боевых действий. Может, сюжеты и берутся из жизни, но не из этой точно.

Она смотрит в лицо реальности, абсолютно ничего не чувствует. Нет ни уныния, ни сожаления. Вообще ничего. Затихли страхи. Все последние месяцы прошли в непрекращающейся борьбе. Не складывала руки, верила в чудеса, подпитывала в себе надежду. Успокаивалась мыслью, что, преодолевая страдания, приближается к новому счастью. Все напрасно. Теперь она один на один с собственным концом. Во дворике рядом с больницей. В старомодном однобортном плаще, в туфлях со стертыми каблуками, держит в руках ребенка, завернутого в бордово-белое одеяло.

Вдоль больничного забора бегут прохожие, многие из них улыбаются лету, высокому небу и пережитым, оставленным в прошлом, диагнозам. Она не испытывает ни злости, ни зависти. Мысленно ставит себя на их место. Ведь у нее все могло бы быть иначе. Она тоже могла бы добиться нужного, теплого, простого и понятного человеческого счастья – уютных вечеров, семейных походов в кино, наряжать елку задолго, за два месяца, до Нового года и смеяться над разбитыми шарами. Так могло бы случиться – то есть это было возможно, но сейчас уже нет.

Встает со скамейки, идет неуверенным шагом в сторону подземки. На улице дети-попрошайки. Смуглые, лохматые, грязные. К ней пристает девочка с глазами, как черная смородина. Белые зубы, торчащие из-под засаленных волос уши. «Я есть хочу. Тетя, дай денег!» Девочка, скорее всего, врет – у женщины, чуть поодаль продающей семечки, такие же смородиновые глаза. Но она сама мать, она вытаскивает из кармана плаща все мятые купюры, отдает попрошайке.

Вдруг, встав на эскалатор, она чувствует, что сердце ее задремавшей малышки замерло. Останавливается, целует дочь в губы. Холодные, дыхания нет. Ее глаза мертвеют. Она механически доходит до полупустой платформы, час пик давно закончился. Из тоннеля несется поезд. Шум приближающегося состава. Шаг вперед. В противовес внутренней пустоте.

Мокрая майка, три сигареты подряд, босиком по накалившейся за день плитке, мысли оставляют царапины на сердце. Я стою на балконе, смотрю в окна отеля напротив и по-детски боюсь вернуться в спальню. Там снова тот сон, та трагедия, затерявшаяся в тысяче других трагедий большого города.

Мы привыкли к плохим новостям, мы блокируем ссылки о чужих бедах, прячемся от так называемого негатива. «Его так много вокруг, так пусть хотя бы в нас он не проникает». Оставаясь безразличными к тому, что на расстоянии, мы не верим в то, что несчастье однажды коснется нас самих.

В поисках выгоды легко жертвуем интересами других, тогда как собственные жертвы раздуваем до вселенского масштаба. Вот-вот отучимся узнавать злой, бессердечный эгоизм в попытках оправдать свои ошибки. В нас стало слишком много оглушительной пустоты. Бесконечная болтовня, не подкрепляясь поступками, обесценивает само человеческое.

В моей голове сбилась последовательность времени, теперь все события я вижу целиком, поэтому не знаю, с какой стороны подойти к ним, чтобы были начала и концы. Чтобы жизнь стала последовательной. Мой самый жуткий страх – я сам. Вернувшись домой, окончательно осознал: хочу впустить новые планы в свою жизнь. Для чего возвращаться в прошлое, если все равно не заберешь тех, кто там остался? Отпустить не значит предать. Переложить воспоминания на самую верхнюю полку сознания, возвращаться к ним со светлыми побуждениями.

А пока меня мучает сон с последним днем той женщины из больницы. Стоит закрыть глаза, и он проецируется на изнанку век с точностью до мелочей. Будто я снова нахожусь в этом кино, одновременно наблюдая за происходящим со стороны. Движущаяся картинка дробится на стоп-кадры. Проживаю последний день с ней. Фильм обрывается в тот миг, когда она подходит с остеклевшим взглядом к платформе. Ко мне, стоящему в двух шагах от нее. Внутренний голос кричал, возьми ее за руку, она бросится под поезд. Но что-то меня остановило – городское равнодушие или другая необъяснимая сила?

В тот период я потерял в жизни главное. Ничего не хотелось видеть, слышать. Только быть одному без слов. Переживал конфликт с несправедливостью мира. Но то, что случилось у меня на глазах, с одной стороны, сдавило меня еще сильнее, с другой – обратило лицом к реальности. Будто эта смерть пробудила во мне мощный поток, о котором я до сих пор не догадывался. Может, желание жить заново? Не знаю. Но я знаю, как это можно выяснить. Разыщу семью той женщины, там и свою правду найду. Не зря говорят, что правда всегда себе дорогу пробьет. Этот сон, каждую ночь затягивающий меня обратно в тот день, ведет меня.

Бросаю очередную сигарету, возвращаюсь в спальню, открываю лэптоп. О самоубийстве женщины с грудным ребенком писали в Интернете. Нужно найти ее имя и фамилию, а потом по пиратской городской базе ее адрес. Наверняка у нее остался кто-то из родственников. Если сегодня все разузнаю, то завтра же отправлюсь на поиски. Не могу больше засыпать, зная, что увижу тот день. В жизни может случиться что угодно, но когда на руках матери умирает ее ребенок, это трудно оправдать фразами вроде «что ни делается, все к лучшему» или «значит, так должно было быть».

Я должен узнать эту историю до конца. Я должен узнать ее. Внутри засела уверенность в том, что отыщу разгадку. В сердце каждого человека заложена сила, помогающая получить желаемое. Она не даст покоя, пока ты не дойдешь до той самой точки, к которой стремился. Все возможно при одном условии: по-настоящему хотеть того, к чему идешь.

В круговерти мыслей так и не сомкнул глаз. Просидел в гостиной под лунным светом. Думал о том сне, силясь понять, в чем его смысл, почему он постоянно в моем подсознании, будто подталкивает к чему-то важному. Вопросы за вопросами и полное отсутствие ответов.

Вырывает меня из непрекращающихся размышлений шорох за входной дверью. Кто-то отпирает ее ключами. Я не сразу понимаю, кому я понадобился так, чтобы являться незваным, да еще со своими ключами, без стука? Выбираюсь из кресла, направляюсь в прихожую. Черт, а за окном самый разгар дня, значит, уже пятница, значит, вот-вот придет Рыжая. Точнее, уже пришла. Худосочная и угловатая, она заходит тихо, с опущенной головой, кладет сумку у двери, снимает обувь. Старые брючки, потрепанная майка, лицо бледное. Зато блестящие оранжевые волосы. Увидев меня, вздрагивает, как от привидения, прижимается к стене: «Ой, простите… Вы дома?» Краснеет, вытирает маленькой ручкой пот со лба. Я же почти голый. В одних трусах. Совсем рехнулся, выпал из реальности. «Проходи-проходи».

Прячусь в комнате, одеваюсь, шарю по поверхностям в поисках сигарет. Где же они? Новая пачка была на столе, но как здесь что-то найти? Давно не видел Рыжую.

Почему-то именно сегодня заметил ее изящество, совершенно детскую робость, добрые глаза цвета поджаренного миндаля. Второй год она работает у меня, а я даже не знаю, как она живет. Ни разу не интересовался, как у нее дела, не делал подарков к праздникам, даже имя ее забыл. Рыжая и все. Так нас часто просят о чем-то, а мы, поглощенные своими неурядицами, не сразу вникаем в то, чего от нас хотят. А когда наконец понимаем, то ответ уже не требуется, просто от нас уже давно ничего не ждут.

В детстве мне часто приходилось вешать белье: я всегда старался нанизать на веревку все прищепки – чтобы оставшиеся не обиделись. Когда же из чуткого ребенка я превратился в циничную скотину?.. Из-за спины неслышно вырисовывается тонкая рука с сигаретной пачкой: «Вы не их ищете? На подоконнике лежали». Беру сигареты, она сразу исчезает. У нее мелкие шажки и коричневое родимое пятно на правой пятке. Рыжая напоминает маленькую, но сильную гору у реки, у которой против воды есть маленькие, но тяжелые камни. Не сказав ни слова, она приступает к уборке, а я открываю лэптоп.

Я должен отыскать семью той женщины. Иначе не смогу найти что-то важное в себе. Или, быть может, в своем прошлом. Да, прежде чем узнать правду, надо как следует подумать, что с ней делать. Недосказанность иногда бережет. Но сейчас – другое. Я словно в двух шагах от нового старта. Верю, что скоро все решится и никаких весомых препятствий на пути к этому решению нет. Ни в коем случае нельзя упускать время, пока есть решимость. Обычно она быстро утекает сквозь пальцы, оборачиваясь сомнениями. И мы снова начинаем топить себя сами.

Совсем окраина. До ближайшей станции метро трястись сорок минут в переполненном автобусе. Он отходит раз в полчаса. Когда жарко, люди вынужденно задыхаются в железной коробке, дожидаясь времени отъезда. Если выйдешь на минутку, место моментально займут. Поэтому, пока автобус не двинется и не потянет из окон, нужно находиться внутри – тяжело дышать, обливаться потом, соприкасаться с липкими телами.

Заброшенный двор. Цветущие сорняки, ржавая железная беседка, в ней играют потрепанными куклами девочки. Вонь от переполненных мусорных ящиков, примыкающих к пятиэтажке кирпичного цвета. Захожу в подъезд. Двери квартир открыты, на лестничных клетках кипит жизнь. Сушится белье, расставлены столы, на них – тарелки с остатками еды, сонные кошки, пожелтевшие газеты и детские игрушки. Много шума, еще больше застоялого запаха, мало света.

На лестнице первого этажа сидит девица лет пятнадцати. Сутулая, бледная, с роскошными волосами темно-сливового цвета. Блестят. Они будто чужие, краденые, не соответствуют общей картинке, выбиваются из окружающей бедности. Играет с зажигалкой. Как только вспыхивает пламя, задувает его. Потом снова нажимает на кнопку, удивляется огню и моментально избавляется от него.

– Подскажи, где здесь квартира сорок три?

Она поднимает на меня безразличный взгляд.

– Вы бабу Владу ищете? Третий этаж, слева.

Поднимаюсь, обходя коробки с пустыми банками, тазики с бельем, кривоногие табуретки. Белая дверь, на ней ручкой мелко написано «43». Краска потрескалась, жирные следы от рук. Стучу дважды. Тишина. Дверь, оказывается, не заперта. Заглядываю: «Кто-нибудь есть?» Тишина. Темная маленькая прихожая, ведущая в комнату. С правой стороны – маленькая кухня и дверь, кажется, в туалет.

В этой квартире словно нет жизни, хотя, видно, когда-то она была. Сложенная коляска без колес под вешалкой, чуть дальше коробка из фанеры, в ней пыльные мягкие игрушки, пара штук выцветших ползунков. На столике рядом несуразный кусок зеркала, под ним коробки с таблетками.

– Бешир, это ты? Дай мне воды.

Голос пожилой, измученной женщины. Я захожу в комнату, откуда донесся голос. Темно, шторы плотные, практически не пропускают дневного света. Хорошо, что входную дверь оставил открытой, хоть какое-то освещение. Увидев меня, хозяйка нисколько не удивляется. Она лежит на раскладном диване, накрытая до груди одеялом, точнее, тонким ковром с проплешинами. Рядом с ней две табуретки, на одной – пластмассовая бутылка с водой и пакет с таблетками, другая – пустая.

С минуту осматривает меня бездумным взглядом, после чего отворачивается к стене, на которой приклеена чуть размытая фотография. Той самой женщины с младенцем. «Присаживайтесь». Влада не так уж стара. У нее мало морщинок, волосы не совсем седые, руки чистые, почти гладкие. Но у нее старые глаза. Да, глаза затухают. Когда реальность смывает последние капли надежды и больше ничего не остается впереди.

– Я ждала тебя. – Вдруг раздается у стены глухой голос. – Знала, что придешь… Во сне видела… Остальных дел у меня здесь не осталось, только тебя ждала.

Я наливаю ей воды, подношу кружку ко рту. С трудом приподнимается, делает глоток и снова откидывается на подушку. Нет сил.

– Влада… Почему она так поступила?

– Время из нее вытекло, сынок, время.

– А разве им нельзя заполниться заново?

– Заново… Это больше обман, который обязательно закончится, как сон. Да и не все могут такое пережить – рубежи. Вот она, Легкая, не раз пыталась обмануться. Поэтому… да…

– Вы что-нибудь ели? Я принесу вам еды.

– Не суетись, сынок. Мне ничего не нужно. Мое время на исходе. Были мы с ней как две нити сплетенные, две ниточки в одном узелке. Если одну перерезать, другая сама истончается да обрывается.

Где-то в кухне раздается слабый треск, похоже, радиоприемника, а потом начинается тихая музыка. Незнакомая печальная песня. «Я бы не хотел быть в другом месте, кроме этого», – выводит голос. Влада автоматически поправляет подушку, я смотрю на нее исподлобья, и мне становится страшно от мысли, что мое время может закончиться без предупреждения. Мне-то хочется напоследок подышать свежим осенним ветром… Не слишком ли романтическое желание для такой скотины, как я?

– Почему вы назвали ее Легкой?

– Ее так назвал отец. Налей-ка мне еще воды, сынок. Столько ты всего спрашиваешь… А главное-то забыл. Для чего ты здесь?

– Сам не знаю.

– Узнаешь.

– Скажите…

– Сказала же, узнаешь.

– Что же вы загадками разговариваете?

Влада вдруг заходится грубым, лающим кашлем, потом закрывает глаза.

– Новое не может появиться из ничего. Рушится один мир, возникает другой. Для кого конец, для кого начало.

И тут в комнату вошел ужасно тонкий парнишка с шаловливым выражением на физиономии, похожий на фавна. Судя по всему, Бешир.

– Меня привел сюда сон. Буквально силой.

– Так и должно было быть.

– Настойчивый сон, будто перемену участи предвещает… Почему я?

– Может быть, это твое спасение. Теперь многое от тебя зависит. У тебя есть возможность противостоять. Молодец, что пришел. Значит, внутри ищешь.

– Что ищу?

– Знание. Только ты сам можешь себя спасти. А высшее научит как.

– Я запутался. Не знаю, куда все идет. Соглашаюсь на неизвестность. И самое странное, мне от этого совсем не страшно.

– Бояться нечего. Меняй листья, но сохраняй корни.

– Корни… Это что, самое начало?

– Нет, сынок. Это то, что находится в глубине тебя. Настоящее-то не всегда настоящее. Может быть просто новый день, такой же, как и вчерашний.

– То есть копать глубже?

– Зачем копать? Надо только заглянуть за занавес.

– Не понимаю… Для чего? Неужели я так уж плохо справляюсь?

– А зачем ты сам заключил себя в тюрьму? Страдания – не обязательный опыт. Ты живешь так и уверен, что эта жизнь одна только возможная и правильная. Отказываешься представить другой путь. Но у тебя две жизни, три, еще больше: та, которую ведешь, и те, которые пока только в мечтах.

– Я бы хотел другую жизнь, но не вышло.

– Какую?

– Ту, в которой был мой главный человек. Она умерла.

– Ты считаешь жизнь в прошлом своим настоящим. Вот и ошибка. Ничего, все в юности такие. Я тоже крутила глобус, всматривалась – какой город мой? Тот город, где было мое собственное счастье. Потом поумнела, поняла: это место не надо искать на карте. Оно всегда с тобой. Оно и есть ты. Самое нужное, ценное ты всегда носишь с собой, все остальное – только декорации. Чтобы сыграть роль в спектакле, нужно это знать. Найти себя самого, самую сердцевину.

– Красивые слова. Но реальность другая, грубая.

– Значит, ты ее видишь такой. Грубой.

– Я вижу ее такой, какая она есть. Трезво. Без всякой мистики, метафизики.

– И ты не веришь в перерождение.

– Не верю. Жизнь дается один раз. Не верю я, что перед нами расстелены разбегающиеся в разные стороны дорожки судьбы. Путь один, свернуть с него некуда. Только и можно, что посмотреть на него иначе, под другим углом. Но сам-то ты от этого не изменишься. Так и поступает большинство людей, ошибочно полагая, что изменили свое направление.

– Ты потерял вкус к жизни, сынок. Рвешься обратно, решил, что не наелся прошлым вдоволь. Но жизнь идет вперед, ничто в природе не останавливается. Закат за восходом. Был бутон – стал цветок. Из гусеницы куколка, из куколки бабочка. Из прошлого настоящее. Не сразу, конечно, – нужно иметь терпение.

– Знаете что… Я вот иронизирую, сопротивляюсь, но мне хочется быть… счастливым. Трудно в это поверить, я даже вслух боюсь говорить.

– Пришло время, значит.

– Да… Одно время задумывался о самоубийстве. На тот момент это казалось избавлением. Потом понял, что, пустив себе пулю в лоб, я разрушу и память о ней.

– Нужно пройти через пропасть, чтобы оказаться на другом берегу. Так начинается все новое.

– Ты счастливый человек.

– С чего вы взяли?

– Ты вовремя понял, какие минуты были самыми важными. Молодец, держишься за них.

– Так мало их… Минуты…

– В тяжелых ситуациях люди хватаются за крошечное. Из пожара выносят только самое важное. Простое, человеческое. Все остальное выбирают от скуки.

– А зачем выбирать, если заботы сами нас находят?

– Такая уж жизнь… Главное, не впускать пустяки в себя. Слышать, видеть и держаться от них на расстоянии.

– Это у меня плохо получается.

– Все получается. Не сразу, но в итоге всегда получается. А если вдруг споткнулся, значит, нужно было наклониться к земле.

– Наклоняться-то зачем?

– Послушать, что она скажет. Земля мудрая, на ней опыт многих поколений. Забудешь историю, замкнешься на себе – и сам потеряешься.

– У меня так и произошло.

– Нет. Ты не потерялся. У тебя чуткое сердце, доброе.

– Выходит, я счастливчик и вообще отличный парень? Да вы меня ненавидеть должны – я был там и не спас вашу дочь и внучку. Хотя мне стоило только протянуть руку.

– Чему быть, того не миновать. Не надо спрашивать «почему?», нам всех причин не понять. Каждая смерть – кому-то рождение.

– Хм… Опять загадки? Для чего столько недомолвок?

– А не нужно знать больше необходимого.

– Кто же определяет, сколько необходимо?

– Ты сам.

– Да как это может быть, Влада?!

– Заглядывая в себя. Что в глубине, то и вокруг. Глаза не обманывают, они всю правду расскажут… Какие у нее тогда были глаза?

– Глаза… Полные пустоты.

– Значит, она уже ушла туда, откуда не возвращаются.

Бледно-голубой свет из окна, холодный, словно в нем кружатся снежинки. Я осторожно приподнимаю штору, смотрю на улицу. Все кругом серо-бежевое – траву накрыло снегом, голые ветки деревьев плачут сосульками. Кто-то прогнал лето. Еще утром было плюс тридцать: следы от наручных часов горели натертым красным, освежающий ветерок заполнял нутро на вдохе. Сейчас – горький зимний день.

В подбирающемся закате нет ни намека на красный. Пейзаж за окном суровый, безжизненный, как в царстве Снежной королевы. Как же так? Или я сошел с ума, или снова вижу сон. Заглядываю в календарь мобильного: шестнадцатое июня. Тем временем в комнате подморозило уже так сильно, что я чувствую ледяной пол сквозь подошвы мокасин. Кладу ладонь на батарею. Она липкая, красного цвета, похожа на клубничный леденец. К ней прилипли улитки с панцирями в виде черных треугольников. Я зажмуриваю глаза, задерживаю дыхание. Что происходит?!

Вдруг Влада открывает глаза, пытается что-то сказать хриплым голосом. Молчаливая тень Бешир смачивает мокрой тряпкой ее потрескавшиеся губы.

– Тсс, тсс! Все прошло. Легкая вернулась обратно.

Услышав последние слова, она внимательно смотрит на меня.

– Я тебе еще не все сказала. Бешир, выйди, пока не время.

У нее лицо в поту, голубая наволочка потемнела под головой. В этой пробранной холодом комнате Влада лежит в тонкой майке, будто носит в себе лето.

За окном рычит разъяренная волчица, я откуда-то знаю, что она вырвалась из клетки и во всю глотку заявляет о своем праве быть здесь. Тяжесть происходящего сдавливает мысли, но мне еще нужно многое узнать. Я чувствую слабость, безволие. Внутри ощущение, будто все куда-то ушли, и я должен искать людей. Где-то бродим в тумане. Нет, на самом деле все сидят на своих местах. Это только я в тумане и никого не вижу. Только в этом есть какой-то смысл, как будто мое присутствие в этой комнате необходимо.

Вдруг из магического пространства я переношусь в заснеженную Вену, куда мы с ней ездили за другой зимой. В нашем городе она была привычная, изученная наизусть. До Нового года осталось пятьдесят четыре часа, мы покупаем на последние деньги билеты, улетаем в город, которому веками шепчут сказки Альпы и Дунай. Никогда не думал, что можно так отчаянно влюбиться в зимний город.

Мы снова целуемся в метелях Грабена, свисающие с неба люстры раскачиваются в морозном вихре, полицейские призывают встревоженных прохожих покинуть главную площадь. Ветер, который заглядывает сюда редко, никогда не остается незамеченным. Мы прячемся от них – от ветра и полицейских – в улочках меж старинных зданий, я наматываю на ее шею шарф из шерсти мериноса, а она смеется: ей совсем не холодно, когда я ее целую. Она хохочет, убегает от меня в сторону кафешки, где в воздухе разлита музыка Моцарта, такая же густая, как кофе, который здесь подают.

«Я сегодня проснулась, тебя не было. Знала, что через пару минут ты вернешься с горячими вишневыми круассанами в бумажном пакете. Но мне вдруг стало так тревожно от мысли о том, что всего этого могло бы не быть. А потом я представила, как ты бежишь в сторону отеля, кутаясь в шарф, как быстро куришь на ходу… Мне так нравится знать, что ты обо мне думаешь, даже когда я не с тобой. Это ведь так?» – «А мне нравится знать, что ты есть. Это невероятно, но ты есть!» Запутавшись в бесконечной карте десятков наименований кофе, мы пьем лимонный чай с ежевичным сиропом, за который я был готов отдать полцарства. Но без тебя мне не нужны ни сироп, ни царство.

Влада бросает в меня снежок: очнись, вернись сюда. Ловлю его, держу в руке, и он оборачивается кусочком белого картона.

– Нет ничего хуже, чем цепляться за призраки. Так и останешься с пустыми руками. Ну-ка попрощайся, как вежливый мальчик, скажи «до скорого». В конце концов, радуйся тому, что у тебя это было.

Я знаю, она права. Да, надо именно так относиться к прошлому. Я делаю что могу, я буду таким. Опускаю голову, разворачиваю комок картона. На нем аккуратно выведено чернилами: «Рыбак не рыбачит в шторм, а ждет, когда успокоится море».