Текст книги "Когда я без тебя… (сборник)"

…Любовь тети Фериде окрашена в цвет печали. Именно печали, а не грусти. Разграничивает четко: «От грусти до отчаяния – один шаг. А я никогда не впадала в отчаяние. Теряла любимых людей, убегала от прошлого, оказывалась на дне жизни, но… Всегда вставала, шла вперед. Нет, не назло врагам. Слишком много чести для них. Я просто понимала, что если сама не подниму себя, то меня никто не поднимет. Как видишь, до сих пор стою на своих двух. Хоть и ревматизм грозит списать меня на свалку…»

У нее астма, а она до сих пор курит. У нее повышенный холестерин, а она продолжает готовить на сливочном масле. У нее разбитое сердце, а она все еще верит в любовь. «На мне сотни грехов, а я никак не сдружусь с Аллахом. Ну что могу поделать, если умудряюсь проспать три ежедневные молитвы из пяти?» Живет в маленькой «двушке» на окраине азиатского Стамбула. Стены квартиры выкрасила в ультрамариновый цвет, повсюду развесила афиши старых турецких фильмов в фиолетовых рамках. Поклонница ретро-кино, türk sanat müziği[15]15
  Турецкая народная музыка (турец.).


[Закрыть], проникновенных песен Зеки Мурен[16]16
  Знаменитый певец Турции.


[Закрыть]. Курит много и с удовольствием: «Жизнь слишком коротка, чтобы отказывать себе в невинных шалостях. По-моему, умереть от чужой сигареты, не выкурив за свою жизнь ни одной, – верх идиотизма… Да и не такая я молоденькая, чтобы отказываться от вредных привычек. В моем возрасте привычки давно стали чертами характера».

У тейзе[17]17
  Тетя (турец.).


[Закрыть] невероятно чувствительные руки, смелые глаза, выдающийся нос. Всевышний не наградил ее сказочной красотой, зато наделил такой щедрой порцией обаяния, что она искупила все скульптурные огрехи. Седые волосы Фериде не красит восьмой год: держит траур по покойному мужу. «В далекой молодости все, кто меня любил, не нравились мне, а кого я любила – не любили меня. Но Кадир все изменил. Полюбили друг друга в одно мгновение и хранили нашу любовь все сорок лет совместной жизни…» Тетя Фериде всегда поддерживала меня. Даже тогда, когда все отворачивались. «Gözümün içi[18]18
  Свет моих очей (турец.).


[Закрыть], я доверяла и доверяю твоему сердцу. Ты на правильном пути… Борись за любовь». Она изъявила желание познакомиться с Мирумир. Пригласила нас на ужин. «Постараюсь удивить русскую гостью… Назавтра закажу у мясника Ильхана свежую телячью печенку – приготовлю по старинному османскому рецепту…»

Встретив Мирумир, расцеловывает ее по-турецки в обе щеки, называет kızım[19]19
  Дочь (турец.).


[Закрыть], предлагает «посплетничать за сигареткой, пока племянник нальет нам по бокалу вишневого вина». За двумя моими любимыми женщинами на балкон убегает красотка Багира. Пушистая дворняга с короткими лапками, которую тетя подобрала на улице. Именно ею и своим детским хором сегодня живет Фериде. «Багира сразу полезла целоваться к твоей девушке. Поверь мне, малыш, лучшего детектора на хорошего человека еще не придумано… Она милая, душевная и настоящая. Но у нее так много грусти в глазах…» Наевшись печенки в сумаковом соусе[20]20
  Сумак – красновато-бордовая приправа с кислым вкусом.


[Закрыть], Мирумир отказывается от десерта. И тем самым допускает ошибку! От яств тетушки строго-настрого запрещено отказываться. «Такую отменную баклаву испекла. Никаких „не могу“! Это тебе не та гадость, что турки впаривают туристам. В моей баклаве есть душа… Тебе кофе с сахаром?» Тетушка берется погадать Мирумир: «…много слез выплакала. Вот, смотри, гуща прямо съежилась… Большую трагедию пережила. Женскую… Что-то новое начинается в твоей жизни… Но будет новое испытание… Если выстоишь, получишь счастье».

Выслушав тетушку, Мирумир ничего не говорит. Встает из-за стола со словами: «Извините, я выйду покурить». Фериде понимающе кивает головой. Останавливает меня в попытке пойти за ней. «Дай время… Оно вылечит. Медленно. Сначала грусть заживет, превратится в печаль. Вместе с печалью появится и вера. С помощью Аллаха…» Сажусь на место. Допиваю кофе. Я не верю в предсказания. Я верю в силу любви…

…Ее пугают пустые остановки, взгляды луны, дороги без машин. «Вечный страх выпасть из ритма. Думаю, у всех нас, детей Москвы, есть такая боязнь. Изнуряющая мысль о том, что пропускаешь что-то важное. Чисто на интуитивном уровне…» Никогда не сбегала от мегаполисов. Если прячется, то тоже в них. В каком-нибудь потайном уголке, где висит бабушкино пальто с песцовым воротником и пахнет минувшей осенью. Там исчезают страхи. Чаще всего взрослые прячутся в детстве. От себя, от обстоятельств, правд и неправд. Ныряют в светлую пору, когда умели прощать себя, верили в жар-птиц, доставали звезды с неба, засыпали и просыпались с надеждой. «Помнишь фразу из „Часов“? „Я выбираю не удушливую анестезию провинции, а жесткий ритм большого города“. Мой выбор аналогичен. Боюсь в глуши услышать крики прошлого. Не прячу голову в песок. Наверное… Навер… Не знаю… Наверное, просто пытаюсь выжить».

Вкладывает бумаги с отчаянием в белый конверт настоящего. На нем пишет: «Не вникать». «Любимая фраза бабушки. До сих пор в ушах ее категоричная интонация… Я была в детстве жутко сентиментальной. Могла разрыдаться даже от таяния снега. Мне казалось, превращаясь в воду, он плачет. Помню, бабуля обнимала меня, зареванную, со словами: „Солнышко, не вникай“. И когда я выросла, она продолжала говорить мне это. Бабушка не была бездушной. Учила выживать… Сейчас, если отчаяние пытается затянуть меня, я повторяю: „Не вникай“. Как молитву. Отпускает…»

Вспоминая о детстве, всегда плачет. «В России есть такой мультфильм „Умка“. Про белого медвежонка… Каждый раз смотрю его и плачу… Там такая красивая колыбельная звучит… И всю ночь соседи… звездные медведи… светят дальним кораблям…» Наливаю себе мандариновый чай, придвигаю табурет. Сажусь ближе к Мирумир. «Правильно говорят, в каждом взрослом живет ребенок…» – «Так и есть. Я до сих пор та самая худышка с длиннющими косичками, которые таскала всех дворняжек домой… Детство – это то, что мы потеряли во времени, но сохранили в себе»…

* * *

…По мере взросления коллекция наших масок пополняется. К зрелому возрасту можно с легкостью открывать экспозицию «Лица одного лица». Мирумир любит детство за то, что на его сцене нет необходимости играть. В детстве обижаемся, кричим, отворачиваемся, восторгаемся. Все что угодно, кроме игры. Естественность с ограниченным сроком пользования. «Надевать маску – это не значит проявлять неискренность. Маски стали требованием времени…»

Запивает миндальные маффины клубничным латте, мысленно листая альбом детства. Обложилась диванными подушками, скрестив ноги по-турецки. «Знаешь, что важно взять из детства во взрослую жизнь? Мечту. И постараться, чтобы у этой мечты не выцвели глаза…» Спрашиваю у нее, может ли любовь быть мечтою? «Наверное, нет. Любовь стучится в дверь каждого рано или поздно. По-моему, важнее отвоевать любовь у гордости и сохранить ее…»

В розовых переулках юности Мирумир уважала любовь, но считала это чувство преходящим. «У нашего поколения девочек любовь удостаивалась эпизодической роли. Она рождалась либо на шелковом дне кошельков, либо в парках провинциальных районов. Нет, мы не были циничными сучками, которые ставили сумочку „Dior“ превыше чувств. На карту Москвы мы ставили другие ценности. Считали, что добежать до любви еще успеем. Тогда для нас актуальнее была „успешность“. И знаешь, что самое смешное? Под этим словом не подразумевались карьерный рост и светский статус. Нечто другое. Некое совершенство, что ли… Да и не важно уже. Все равно каждая из нас поняла, что успешность – это и есть личное счастье».

Добавляет громкость у телевизора. Вслушивается в прогноз погоды. Завтра обещают солнце. «…Каждый раз слушаю метеопрогноз, и в голове вертится один вопрос: „Может, день счастья – завтра?“» Выхватываю из ее рук пульт, нажимаю кнопку «mute». «Минутку… Разве ты не счастлива?» Застегивает куртку пижамы на все пуговицы. «Счастлива… Но то счастье, которого я жду, безоблачное… Я хочу, чтобы у нашего счастья все завтра, послезавтра были счастливыми. Я хочу, чтобы у нашего счастья не было метеозависимости. Чтобы все было в наших руках, а не в руках чертовых обстоятельств…» Крепко обнимаю ее. «Я тебя не отпущу в Москву». Закрывает глаза. «Не отпускай… ради бога…»

…Обжаривает зеленые помидоры в семенах кардамона, нанизывая на нить повествования истории из своей жизни. Мирумир говорит, что не время изменило ее, а она изменила себя. Переключила скорость, включив сердце. Затягивается сигаретой. Не успевает дотянуться до пепельницы, и столбик пепла срывается в сковороду. «Скучаю по Москве. Не знаю, конкретно по кому, по чему. Родина? Родные? Нет… Там берут начало корни моего отчаяния. Вот какая сердцевина у тоски». Сетует на дурную привычку: постоянно сравнивает прошлое с настоящим. Взвешивает количество минусов и плюсов. Непроизвольно. Будто хочет оправдать нынешние поступки. Раньше такой не была. Раньше было чувство неоправданной безнадежности. Раньше не было чувства вины, как сейчас. Перед кем виновата? Перед собой. Слишком много времени ушло на иллюзии.

«…Наше поколение девочек встречало, провожало дни с отключенным сердцем. Мы не боялись чувствовать. Мы боялись, что оно будет покалечено временем. Временем, когда сложно было стать лучшим среди равных. Мы были рождены летать, но доступ к небу был закрыт. И не важно было, принадлежишь ли ты к категории high class, носишь ли обувь от Prada и отдыхаешь ли в Сен-Тропе. Все равно. Тогда мы покоряли земное пространство, получая возможность лишь прикасаться к небу, да и то в железных оболочках самолетов. Странное было время. Тогда Москве было не лень производить впечатление. Это сейчас Москва пресытилась шиком. Гламур наконец-таки становится образом жизни, а не бабским оружием для сведения счетов…»

Посыпает жареные помидоры мелко нарезанной петрушкой, сбрызнутой лимонным соком. Убавляет газ, закрывает сковороду крышкой. Блюдо должно полчасика потомиться. Пора заняться гарниром – рисом. За ночь до готовки замачиваем его в подсоленной воде. Протягиваю ей дуршлаг. «Ты говоришь о своем поколении… Почему в нем так много марок, роскоши? Неужели туфли от какой-то „Прады“ так много значили?»

Засыпает рис в кипящую воду. Морщится над горячим паром. «Знаешь, забавно получается. Рассуждения о гламуре у плиты… Нет, ашкым, это не моя пафосность. Для тогдашней Москвы, особенно для ее next-поколения, бренды имели безумную актуальность. Как раз заканчивалась пора „новых русских“, забывалась инфляция, начинался расцвет хоть и слишком вычурной, но буржуазности. Москве хотелось своей „Студии 54“. И мы тогда, помню, жадно листали зарубежные „Воги“ и „Базары“, учились правильно произносить имена знаменитых марок. И мы тогда, поверь, не задумывались, подходит это нам и нужно ли это нам. Мы жили в Москве, Москвою, не подпуская жизнь близко к сердцу. По-другому, наверняка, можно было жить, но мы не могли или, скорее, не хотели. Амбиции юности, лишенные права на ожидание…»

Я задумываюсь, выкуриваю третью сигарету. Закрываю форточку. Вылавливаю вопрос из потока мыслей. «Разве не бывает чего-то вечного?» – «Наверное… Наверное, нет, ашкым…» – «То есть?..» – «Мы сами вечные. Каждый по-своему…» – «Соглашусь… хотя…» – «…хотя вот любовь не подчиняется времени. Она ведь в нас, внутри, а значит, может остаться с нами в вечности». Собирает пенку с кипящего риса. Шумит вытяжка. Скоро ужин…

… С радостью встречает ночи. Распахивает окна гостиной, впускает в дом шаловливый ветерок, затевающий игру с лиловыми гардинами. Сумасшедший гомон мегаполиса стих. Звучит колыбельная Золотого Рога. С приближением ночи заваривает последний кофе уходящего дня. С корицей. Я назвал его «кофе с ароматом женщины». Вчера на Египетском базаре купили полкило палочек корицы. Всё сегодняшнее утро Мирумир усердно молола их, пересыпая ароматный порошок в матерчатый мешочек. В этом мешочке поселилась моя надежда. Корицы должно хватить еще на много вечеров. Значит, Мирумир связывает будущее с нашим настоящим. Не уйдет…

Разливает кофе по керамическим чашкам с рисунком цветов кофейного дерева. Изящные бело-кремовые грозди, с желтыми на кончиках усиками. Именно из этих красавиц рождаются вожделенные ягоды – завоевательницы человеческих сердец… Добавляет в кофе побольше корицы. Снимает утомление, пробуждает страсть. «Моя прабабушка, этническая полячка, готовила такой кофе. Его аромат, разливающийся каждый вечер по дому, вспышка из детства… И сейчас вижу ее у плиты. Она собирала седые волосы костяным гребнем, отливала алые петушки леденцов, приучала читать по одному рассказу Чехова перед сном… У меня опять приступ ностальгии… Лучше кофе пей, остывает».

Садится рядом. Кладет между нами корзиночку с гранатовым лукумом. В комнате тишина. Телевизор отключен, соседи сверху угомонились, на улице простыли звуки. Только колыбельная Золотого Рога, дыхание Босфора и шепот звезд над ним… «Не правда ли, она потрясающая…» Откусываю лукум. Сладость жжет горло. «Кто именно?..» Отпивает кофе. «Ну, ночь… В ней столько шарма, силы…» – «По мне, так день лучше…». Смеется. «Ну не зря назвался Светусветом… Как думаешь, за что люблю ночь?» – «…?» – «Ночь связывает нас с утром. А утро – новый день, новый вдох, новые надежды…» Допиваю кофе, ставлю чашку на стол. «Ой, любимый, у тебя кофейные усы появились…» Мирумир тянется ко мне, захватывает поцелуем кофейные штрихи в уголках моих губ. Ночь нежна…

* * *

…Спрятаться от себя невозможно. Бежать куда-либо бессмысленно. Все равно боль вернёт обратно. Вернет туда, где начинаются следы безнадежности. Время примиряет с собой. Встает перед тобой зеркалом, заживляя в отражении шрамы сердца. Смотришь на себя и, сквозь паутину отчаяния, понимаешь, что хочешь идти дальше. Жить, верить, снова ждать. Улыбаться кудрявым облакам, объедаться вишневым мороженым, чувствовать щекотку пузырьков в носу от выпитой газировки, целовать мерцающие под луной губы. Ни одна боль не способна отвернуть человека от жизни. К любой запертой двери найдутся ключи, которыми ее можно отпереть… Не раз убегала из Москвы. Ее не преследовали, не изгоняли. Она сама уносилась в неизвестность, смывая слезами обратный путь. Возвращалась. Спустя время. Дороги назад уже были заново отстроены поутихшими эмоциями.

«Все-таки родина – хитрюга редкостная. Удерживает мыслью, что „здесь – ты свой“. Самообман. Родина – это место, где хочется остановить время, а не ускорить его… В Москве хотела ускорить ход стрелок часов. Спешила узнать, к чему я приду в итоге. Всячески успокаивала себя. „Мирумир, потерпи! Очередная черная полоса…“ Знаешь, что поняла? Жалуются на черную полосу те, кому не хватает смелости перекрасить ее в белую… Три года маялась, не могла взять кисть в руки. И вот наконец-то получилось перекрасить нутро. Ты – светлый оттенок моей жизни…»

Жесткость Москвы терзала мягкое сердце Мирумир. Она принимала ритм мегаполиса, отторгала его жестокий фон. «Кто-то скажет, что жесткость и жестокость не могут существовать раздельно в контексте big city. Я не согласна. Почему в коктейле „Мегаполис“ больше горькой водки сложностей, а не приятного ликера душевности?! Пусть будет хотя бы поровну…» Часто видит во сне не верящий слезам город. Видит Поклонку, Москву-реку, Воробьевы горы. Видит картинки из беззаботного детства, окрыляющей юности. Но все сны о Москве почему-то черно-белые. «Я не скучаю. Я просто еще не разобралась с прошлым…»

…Жизнь для Мирумир – одно сплошное ожидание. Гложущее ожидание одного-единственного поезда с длинной чередой вагонов. Маршрут один, меняются остановки. Всего три станции: «Прошлое», «Настоящее» и «Будущее». В руках билет на неопределенный срок, в мыслях – сумбур сомнений, в сердце – бутоны надежды. Чаще они расцветают, а порой – увядают. Как повезет. Человеческие судьбы подвластны Случаю. Кто-то сказал, что Случай – это псевдоним Бога, когда он не желает подписываться своим именем…

Она вечно чего-то ждет. Не от людей. От Судьбы. «Бабушка в детстве называла меня Ожидалкиной. Сколько себя помню, всегда с тоскою смотрела на окружающий мир. Будто что-то должна получить от него. Бабуля рассказывала, что во время прогулок в парке, если кого-то звали при мне, я первой оборачивалась, хоть и звучало не мое имя. Я наблюдала за детьми, которые играли со своими отцами. Так хотелось подойти к ним, попросить: „Можно мне с вами?“ Однажды сказала об этом бабушке, она жутко возмутилась: „Ну-ка, не дури! Мать у тебя уважаемый человек в районе. Опозоришь ее…“ Приходилось порывы прятать в себе. Но если кто-то из мальчишек в парке пропускал мяч, я быстрее бежала за ним. Хватала, приносила отцам этих детей. Те щипали меня за щечку, благодарили: „Спасибо, умница“. Была Ожидалкиной и этого было достаточно…»

Мирумир возвращается в собственное детство. Теребит пальцами прядь волос, прячет глаза. «Таких историй, как моя, миллионы по России. У нас в классе пятнадцать из двадцати ребят росли без отцов. Тогда это даже объединяло. Создавалось некое движение, must have того времени. Если у тебя нет отца, значит, ты один из нас. Глупцами были. Прикидывались пофигистами, хотя внутри мы все были Ожидалкиными… Брошенные дети всегда ждут ушедших отцов».

Наливает себе чай, добавляет три кусочка сахара. Перемешивает. «…Знаешь, какое слово я никогда не произносила? Папа. Некому было сказать. Вот сегодня произнесла впервые, и то не по адресу. В присутствии мамы, бабушки, друзей говорила исключительно „отец“. Свысока, с показным цинизмом, мол, ни в ком не нуждаюсь. А сама ждала. Перебиралась с одной станции на другую. Ни на „Прошлой“, ни на „Настоящей“ папы не было. Веришь, Светусвет, я все еще жду папу на „Будущей“…» Задумываюсь над словами Мирумир, понимаю, что мне нечего добавить. Я не знаю, что такое жить без отца. Я никогда не был Ожидалкиным…

Передвигает пальцем крошки от тостов на кухонном столе. Задумывается. «…Девочкам, растущим без отца, сложнее, чем мальчикам. Хоть и говорят, что мужчине важнее мужское воспитание. Девочки в ситуации безотцовщины лишены героя. Отсутствует образ, который стал бы ориентиром во взрослой жизни. Поэтому в личную жизнь мы приходим слепыми котятами. Способны верить, но не способны доверять. Бросаемся из крайности в крайность, с шеи на шею. Набиваем шишки в поисках замены тому, чего лишены с рождения… Мама была известным адвокатом. Хорошо зарабатывала, ни в чем не отказывала единственной дочери. Купила мне Барби. Я любила куклу и завидовала ей. У нее-то наверняка был папа…»

Допивает остатки чая из кружки. «С годами сумела абстрагироваться. Переварить врожденные потери. Но все равно чувство несправедливого унижения саднит изнутри… Я не пыталась искать отца. Мать сказала, что он погиб. Не верю. Женщинам легче похоронить мужчин, которые ушли, оставив след в их жизнях». Она встает со стула, подходит к раковине. Открывает воду, чтобы вымыть кружки…

…«Счастье не за горами» – белая надпись на ее оранжевой майке. Тщательно счищает кожуру с красного яблока, прикусив кончик языка. Признается, что часто злится на жизнь, но никогда от нее не отказывается. Даже оказавшись на дне колодца отчаяния, ищет во тьме луч света. Люди, называющие себя слабыми, в сущности самые сильные. «Я по жизни такая. Смех сквозь слезы… Невозможно быть постоянно счастливой – но зато одной мимолетной вспышки счастья может хватить надолго. Люди собственно и живут в ожидании подобных вспышек… А боль? Соль слез лечит».

Разрезает яблоко, вычищает сердцевину. Одну половину отдает мне, другую оставляет себе. Я не хочу отделяться от любимой даже в таких мелочах: вынимаю из руки Мирумир часть ее яблока. Две разделенные дольки снова соединяются. «Не будем делить чувства на твои, мои… Останемся одним целым». Мирумир прокалывает светло-желтое тело фрукта зубочисткой – теперь половинки крепче закреплены. «Вечно боюсь, что любую связь разорвет кто-то из двоих. Причинить нам самую страшную боль сможет тот, кто подарил больше всего счастья…»

Закуриваю. Последняя сигарета в пачке. «Мы не станем брать друг с друга обещаний. Давай будем вместе. Просто вместе… В любви не нужно кому-то что-либо доказывать. В любви все всегда заново, для двоих…» Опускает глаза: «Я вот думаю… Моя неуверенность здорово мешает нам… Ты делаешь шаг вперед, а я назад. Если бы ты не держал меня за руку, давно отстала бы. Не способна сделать нашу любовь сильнее…» Она отпивает молочно-клубничного коктейля с шапочкой взбитых сливок. Итальянцы утверждают, что клубника вдохновляет любовь. «Милая, не надо думать, искать, рассматривать… Просто люби. Этого достаточно». Берет мою руку. Целует в ямочку ладони. «Обещаю, Светусвет». Спутник веры – теплота прикосновений…

* * *

…«Я не люблю писать писем, в них есть какая-то обреченность. Поэтому не считай эти строки письмом. Это всего лишь не раз озвученное признание, которое мне захотелось переложить на бумагу. Чернилами настоящего. Я не одарена талантом складывать вместе красивые слова. Я всего лишь одна из влюбленных женщин, и снова хочу сказать: люблю тебя… Ты был прав, настоящая любовь невозможна без страхов. Они учат любящих дорожить друг другом, крепче завязывать узлы. Любовь не дает возможности отложить завтра на послезавтра, растягивая счастье…

Я боюсь. Боюсь потерять, упустить, пропустить. Не могу иначе. Пусть наши сегодня провожают нас в завтра… Если когда-нибудь мы потеряемся в переулках времени, найди это листок. Перечитай. Он станет твоим указателем. Найди меня, если даже попрошу не искать. Отыщи, взгляни в глаза, не слушая слов. Слова зачастую не от сердца – от ума. Доверяй только глазам, отражающим душу…

Помнишь наши первые свидания? Тогда эти отношения казались нам безнадежными. На тот момент они были возможны только в настоящем времени. Сейчас верим в будущее. Нам остается набраться сил, чтобы шагнуть на его территорию… Перечитываю написанное. Правильно говорят: любовь пробуждает в нас неизвестное. Оказывается, я могу выразить свои чувства словами. Но все это – притекающее, утекающее. Самое важное – любовь. То, что вдохновляет жить… Я люблю тебя. Ты – мой свет. Маяк, ведущий к счастью. До будущего осталось совсем чуть-чуть – рукой подать. Так что держи меня крепче, держи мой мир в своей ладони, не отпускай… Даю слово, я буду верить, а значит, и идти навстречу свету… И сейчас, дописав, я пойду к тебе. Точнее, вернусь к тебе… Люблю.

М.»