Текст книги "Сквозь сон"

Глава восьмая

В каком-то непривычном беспамятстве я покинул комнату Лины, спустившись по лестнице и сразу выйдя на двор. Забыв о том, что хотел осмотреть кухню, плохо воспринимая бой часов возвестивших, что уже десять часов.

Стало почему-то тяжело дышать, точно от волнения, нахлынувших на меня чувств, в груди расширились легкие, поддавив сердце почти к горлу, а легкий озноб покрыл кожу крупными мурашками.

Я бы понял такое состояние, если б находился в собственном теле. Однако это было тело Виклины и почему оно так отреагировало на испытанное мозгом, мною в мозгу, стало не понятно. Вообще-то в данной ситуации все являлось непонятным.

Та страна, местность, где я нахожусь. Язык на котором говорю. И само мое нынешнее состояние, способное видеть через глаза Лины, управлять ее телом, говорить за нее.

Стало ясно одно для меня. То, что я влюбился в Лину окончательно. Стоило мне только ее коснуться, только на нее взглянуть.

Все эти мысли, рассуждения ярились в моей голове весь срок, что я неторопливо плелся по асфальтной дороге сквозь поселок. Лишь изредка, впрочем, без особого энтузиазма оглядывая дома, подобные тому, в котором жила Виклина… Лина… такая необыкновенная Лина.

Двухэтажные, сложенные из каменных блоков блекло-желтого цвета с черепичными крышами, стрельчатыми на первом и круглыми на втором этаже окнами, деревянными дверями и даже старинными светильниками, они смотрелись построенными, по одному принципу. А выложенные в шахматном порядке двухцветной плиткой дорожки, пространство земли вокруг него, вплоть до приподнятых бордюров уличного проезда поросшее низкой зеленой травкой (как и возле дома Лины) говорили, что в этом поселке общий такой дизайн или всего-навсего замершая картинка бытия. И только низенький Иван-чай, слегка покачивающий кистями слева от дороги, хоронящийся в зелени растительности придавал данной местности чувство живости, существования.

Впрочем, теплота наполняющегося мощью солнца также застывшего слева от меня, и легкий, чуть обволакивающий лицо, колеблющий белокурые локоны Виклины, ветерок свидетельствовал, что жизнь в этой местности шла своим неспешным ходом. А мятно-сладкий запах поступающий в нос, и, кажется, ощутимый на губах, однозначно, указывал, что спало лишь мое тело, а мозг… личность… душа продолжали бодрствовать.

Таким неторопливым шагом я миновал четыре дома, когда увидел стоящего возле нарисовавшегося впереди пятого, пожилого мужчину. Он замер возле машины, опираясь рукой о капот.

Видимо, в данной стране не одна бабка Лины было фанатом старины. Впрочем, сейчас марка и модель автомобиля соответствовали французскому автопрому. Это я знал наверняка, так как по юности лет, еще тогда, когда не разучился учиться, очень интересовался машинами, даже собирал миниатюрные модельки. В частности данный автомобиль относился к двухдверному кабриолету Пежо 403, который выпускался во Франции в 50—60-е годы двадцатого столетия. Его мягко очерченные линии с визитной карточкой белых бортов шин, стальной оттенок кузова и, одновременно, массивность, все указывало на знакомую с детства модель автомобиля.

– Здравствуй, Лина! – обратился к девушке мужчина, очевидно, зная ее очень хорошо. Потому как после тех слов широко улыбнулся. – Ты, что-то припозднилась сегодня. Земко уже ушел. Да и маглев утрешний на сегодня последний, скорее всего, уже отбыл в город. А Синя тебя, что не стала подвозить? Если хочешь, я тебя довезу, меня ожидают в центре подготовки кадров. Маглев мы, скорей всего, не догоним, но на трамвай до университета ты, определенно, успеешь.

Он сказал так много, что я сразу-то и не сориентировался в его речи, лишь вырвал из нее уже знакомую Синю, возможно, новое имя Земко, и университет.

– Да, – не подумав, ляпнул я и тут же осекся. Понимая, что «да» сейчас прозвучало моим согласием на поездку в город или даже университет.

«А, чё! – произнес я про себя и туго вздохнул, стараясь отвлечь от мыслей про Лину и ее красоту, вновь возвращая привычный мне эгоизм. – Почему бы не развлечься».

Пока я это обдумывал, принимая решения, мне удалось рассмотреть самого мужчину. Он был пожилым, это однозначно. Не высокого, скорее всего, как Лина роста, крепкого сложения, хотя уступал в том Беловуку. Его лицо формой напоминало квадрат, так грубо было вытесано с широким, угловатым подбородком. Крупные черты лица и тут указывали на общий признак данной нации, а именно выступающие скулы, розовую склеру. Впрочем, сама форма миндалевидных глаз утаивала в себе серо-голубые радужки. Небольшой с горбинкой нос, словно списанные с Лины светло-красные одинаковой формы губы, и белокурые, волнистые волосы (в данном случае коротко подстриженные) выдавали в нем очевидного ее родственника.

Он был одет в оливковые, широкие с многочисленными складками штаны и темно-серую навыпуск атласную косоворотку. У рубашки разрез с застежкой располагался справа, а подол, косой ворот и рукава вплоть до локтя были расшиты ярко красными узорами. Подпоясанный красным тканым поясом с кистями на концах, этот мужчина всем своим видом напомнил мне русского мужика вышедшего с картинки учебника. А его белая с золотистым оттенком кожа, белесые брови, ресницы и редкие веснушки на щеках и вовсе роднили с народом, из которого был я сам.

Хотя, оливковые, замшевые туфли, одетые на голую ногу (словно у них и не носили носков) смотрелись достаточно современными. У моего друга, Влада, были такие только тканевые и клетчатые.

– Отлично, тогда, садись, внучка! – голосом старшего указал мужчина, определенно, имея власть над Виклиной. И собственной фразой вызвал возглас удивления у меня, благо он прозвучал не вслух, а лишь про себя. Ну, словом где-то в мозгах, их нейронах, а может только душе, личности.

«Получается, что это очередной родственник, Лины. Дед!» – констатировал я про себя.

А дед Виклины между тем, подобно Сини вскинул с капота рука и слышимо щелкнул зажатым в пальцах брелком. И обе двери похожего на Пежо 403 автомобиля мягко отворились, зазывая нас внутрь. Мужчина тотчас развернулся и направился к левой двери, на ходу махнув мне в сторону правой. Я медлил совсем чуть-чуть, не столько волнуясь, сколько переходя на более энергичный шаг. И обойдя автомобиль, оглядывая его формы, опустился в единственное пассажирское сидение, оно как в отличие от известной марки в этой было только два посадочных места.

Внутри, транспортное средство, однако, ничего не имело с архаичностью его внешнего вида. Поразив меня достаточным пространством, удобными черными кожаными сидениями с высокими подголовниками, элегантностью, плавностью линий интерьера салона и отсутствием не только панели прибора, но и привычного руля, коробки передач, бардачка. На месте руля находилась слегка выступающая вперед плазменная панель, экран монитора, что ли, а может даже планшет. Словом то было похожее на экран устройство, точно укрепленное на рулевой колонке, верно, поэтому и выступало над закругленной панелью, на которой должны были располагаться приборы. На экране на голубом фоне сияла какая та надпись, нанесенная теми же непонятными знаками изображающими прямоугольники, квадраты, кресты, волнистые линии, или недописанные буквы русского алфавита, которая, стоило мне опуститься в сидение, и вовсе зарябила радужными переливами.

Дверь дома, напротив какового стояла машина, грубо вырубленная, украшенная тремя горизонтально расположенными железными копьями, справа и слева от которой висели деревянно-кованные светильники, внезапно открылась. И из жилища на каменное крыльцо вышла женщина, сухопарая, невысокая, чем-то напоминающая Синю. Так, что я вначале подумал, это она и есть. Но потом, приглядевшись, понял, что обознался.

У этой женщины, в отличие от бабки Лины, лицо смотрелось более круглым, да и черты лица: несколько широкий нос, пухлые губы, крупные глазницы, и водянисто-серые радужки разнились с ней. Впрочем, цвет бело-розовой кожи с золотистым оттенком, розовой склеры глаз и выступающие скулы, такие же, как у всех кого я тут встретили, говорили мне, что она однотипна этой нации, народу, а может всего-навсего является родней Лине. Пепельно-каштановые (видимо длинные) волосы она собрала в шишку на затылке, утянув их так, что по первому мне почудилось, будто женщина и вовсе лысая. На ней, теперь в унисон одежде деда Виклины, был одет сарафан. Один-в-один, какой носили мои предки в архаичные времена. Это было тяжелое, распашное платье, без рукавов, ворота, пошитое из цветастой с преобладанием красного цвета ткани. Одетое на белую с длинным рукавом рубашку, подпоясанное на талии тканым поясом с кистями.

Походу данная женщина, как и дед Линочки, были приверженцами старины, а может, являлись какими-нибудь староверами. Ну, теми, которые откололись от русской церкви во времена царя Алексея Романова в связи с реформой патриарха Никона. А, возможно, теми, которые называли себя родноверами, и верили в древних богов Сварога, Перуна, Дажьбога, и в нынешние времена засилья всего иностранного, чуждого помнили свои славянские корни, старались возродить древнюю веру, нравственность и духовность обычаев собственного народа.

«О, блин! сколько я, оказывается, знаю», – подумал я про себя, поражаясь собственным знаниям или только отдельным крохам, крупинкам, когда-то услышанного.

– Горясер! – довольно громко крикнула женщина, обращаясь к деду Виклины, и тотчас слегка пригнув голову, воззрилась на меня, стараясь разглядеть сквозь открытую дверь машины. – Линочка, здравствуй, милая! – ласково обратилась она ко мне, и ее пухлые, прямо-таки толстые, розовые губы растянулись, показав ряды ровных, белых зубов. Тем вновь указав, что у данного народа эти органы во рту являли собственное здоровье или правильный уход. – Ты, что-то припозднилась, сегодня, в университет. А Синя, тебя, почему не довезла до остановки?

– Да, так получилось, – обтекаемо ответил я, все время контролируя собственную речь, стараясь не допустить в ней употребления мужского рода к которому я привык с детства, всегда ощущая себя мальчиком.

– По-видимому, у них опять вышел спор, – вставил в мой ответ дед Виклины, которого, как оказалось, звали Горясер. Он дернул взгляд в мою сторону, ухмыльнулся, демонстрируя и вовсе жемчужность зубов, которым мог позавидовать даже я. Точнее мое тело. – Дискуссия, которая закончилась скорым отъездом Сини. Ничего, Ягла, сейчас я довезу свою внучку, дочь моего старшего сына до Мологи, – дополнил он свою речь.

«Отлично, значит отец Виклины сын этого Горясера», – подумал я и широко улыбнулся, не столько Ягле, как называл ее дед Лины, сколько радуясь собственной сообразительности и, наконец, немного разобравшись в сих хитросплетениях родни.

– Горясер, – заговорила Ягла, приняв мою улыбку, как подтверждение слов деда Лины. – Не забудь после работы заехать в прачечную и забрать чистое белье. Мне уже второй раз пришло оповещение.

– Да, да, дорогая, постараюсь не забыть. Сейчас внесу в ежедневник, – откликнулся незамедлительно Горясер и теперь крутнул голову в сторону супруги, скорей всего, не являющейся бабкой Лины. Он довольно засмеялся, а его голос мужественный, сильный, чем-то напоминающий мой, относимый к баритону, прежде звучавший ровно, внезапно наполнился такой радостью, которую я уловил поверхностью кожи, отчего на ее гладкости появились мельчайшие мурашки, будто пробежавшего озноба. Просто я раньше никогда не ощущал, таким образом, радость.

Видел! Слышал! да!

Но никогда не ощущал ее собственной кожей, а точнее кожей Линочки.

– Горя, – отозвалась Ягла, вложив в интонацию своего грудного голоса властные полутона. – И не подумай шутить. Если не заедешь сегодня же в прачечную. Назавтра чистой рубашки у тебя не будет, я уже не говорю обо всем ином, что тебе необходимо.

Она как-то тяжко качнула головой или только недовольно, и убрала с лица улыбку, собрав губы в плотную, тугую дугу, заложив на них множество тонких трещинок. Похоже, она не видела в этом, чего-то смешного, потому резко дернув плечами, развернувшись, вошла в дом, закрыв за собой дверь. А я, оглядев расположенные в стенах дома стрельчатые окна, понял, почему внутри не имелось штор, гардин или тюли. Просто со стороны двора сквозь них ничего не просматривалось, всего-навсего, что и было видно так это желтоватая их гладкость.

Горясер, стоило его жене войти в дом, мгновенно щелкнул (так как данный звук никак по иному нельзя было назвать) пальцами по брелку, и двери автомобиля с той же мягкостью стали закрываться. А на светящемся голубым светом экране пропали радужные буквы, и из него раздался очень нежный, и явно неживой, без эмоций женский голос, сказав:

– Доброго утра, Горясер Витчак!

– Ну, что ж Яглушка, – тем временем, обращаясь к закрывшимся дверям, неважно в доме ли, в машине ли обратился Горясер. – Придется завтра ехать на работу, в чем мать родила, как говаривается у нас в народе, – дополнил он и засмеялся громче, довольней, так, что мгновенно смолк женский голос, раздавшийся из экрана.

Все еще продолжая радоваться, чему-то своему и тем распространять данное счастье кругом, он, вскинув руку, положил за экран на вогнутую панель круглый, как шар брелок с едва видимыми на собственной поверхности двумя красными вдавленными кнопками. Горясер легонько качнул головой, и его коротко стриженные белокурые волосы шевельнулись, точно пустив по отдельным локонам малые волны или только заложив их в свете поднимающегося все выше на голубой небосвод яркого солнца.

– Двигатель завестись, – произнес дед Виклины, и стихнувший смех сделал его голос более строгим, серьезным. – Пункт назначения город Молога, основной парковочный центр, место стоянки одна тысяча шестьсот седьмое. Внести в план остановку на трамвайном кругу, конечной остановки города Мологи и в данные сегодняшнего вечера посещение прачечной, кулинарии. Куплю, Яглушке ее любимые калугу и пряники. Как думаешь, внучка, жена моя тогда раздобриться ко мне?

Я слегка скосил в его сторону взгляд и довольно кисло улыбнулся. С трудом понимая, что такое калуга и как вообще в такой ситуации реагирует Лина.

– Пункт назначения Молога, основной парковочный центр, место стоянки одна тысяча шестьсот седьмое. Промежуточный этап остановка на трамвайном кругу, конечной остановки города Мологи, – повторил вслед за дедом женский голос из экрана вновь без всяких эмоций. – В план посещения внесены данные по прачечной и кулинарии.

Этот механический голос, несомненно, спас ситуацию, потому как Горясер не столько с интересом, сколько с беспокойством оглядел лицо Лины, видимо, не понимая проявленной мною холодности. На экране внезапно голубой свет сменился на серый, на котором начертались (словно выступив изнутри) точки и линии, лишь погодя мною опознанные как начальный и конечный пункт нашего движения да проложенный между ними путь. А полминутой спустя более ярко проступил отдельный отрезок пути, и нарисовались черепичные крыши домов поселка, разлиновавшие его вертикально и горизонтально улицы и даже зелено-фиолетовые куски местности, расположившийся с одной стороны.

Сидение на котором я сидел, как и соседнее, плавно двинулось назад, его спинка немного наклонилась, предоставляя возможность не то, чтобы сидеть, а, так-таки, полулежать. Еще мгновение и из сидения на уровне рук выдвинулись вперед широкие, кожаные подлокотники. Высокие подголовники изогнулись, выпустив полукруглые выступы с обеих сторон, которые мягко обхватили саму голову, а под резиновой платформой невысоких, неоновых кроссовок появилась, выехавшая из поверхности резинового коврика, уплотненная ступенька, приподнявшая сами ноги. Такая же трансформация произошла и с сидением, на каковом сидел Горясер. Видимо, таким изменением расположения сидения обеспечивалась безопасность водителя и пассажира, так как привычных ремней безопасности в автомобиле не имелось.

И как только сидения приняли этот полулежачий вид, двигатель в машине слышимо завелся. Сам автомобиль неспешно тронулся с места, также как прежде транспортное средство бабки Лины, поехав задним ходом вперед. Двигаясь не быстро, машина достигла ближайшего перекрестка (завершающего дома в этом первом ряду), и, сдав назад, повернула налево, тотчас прибавив в скорости и уже направившись вперед передним ходом.

Здесь дома поместились лишь по правую сторону от улицы, по которой ехала машина. Их, как оказалось, однотипность постройки, вместе с тем придавала удивительный уют самому поселку. По пять домов в улице образовывали четыре таких ряда, и, соответственно сам поселок пересекало четыре продольных и три перпендикулярных им дороги, чье асфальтное полотно поражало собственной ровностью и гладкостью. Зарясь в такие продольные улочки, я приметил только две машины стоящие напротив дверей дома, и всего-навсего трех людей, неспешно по ним прогуливающимся. Одной из которых оказалась молодая женщина, ведущая за руку малыша. Вероятно, люди, живущие в поселке, уже разъехались или находились в домах.

Продольная улица, по которой мы ехали, миновав последний ряд домов, направилась сквозь зеленое поле растительности местами (тик-в-тик, как красочные пятна) украшенной розовыми, голубыми и белыми полянками цветов. Рельеф земли тут стал вновь неровным, хотя овраги, как и кряжи, на этом равнинном пространстве смотрелись с меньшим количеством возвышений и впадин, а сама асфальтированная дорога сохраняла свою плавность, изредка слегка приподнимаясь над общим уровнем земли.

Вскоре, впрочем, перед нами появилась трасса, в которую несколько расширившись вошла дорога. Эта трасса была очень широкой, и когда машина, повернув направо, выехала на нее, я, слегка вытянув шею, оглядел ее, прикинув и ассоциативно соотнеся сами размеры с не менее как шестиполосным шоссе. Хотя на полотне данной трассы не просматривалось знакомой разметки, ни сплошной линии, ни двойной сплошной, ни даже прерывистой, лишь по обеим обочинам находились полуметровые бетонные бордюры. Так, что понималось, перейти ее пешеходу будет проблематично. Не виделось привычных дорожных знаков ограничения скорости, предупреждающих о приближении к перекрестку, или светофору. Наверно, трассу совсем недавно отреставрировали или проложили, подумал я. Потому и не успели нанести разметку, оно как гладкость ее полотна смотрелась идеально ровной, ну! и поставить дорожные знаки.

Мне хотелось спросить у улыбающегося Горясера о моей догадке по поводу дороги. Узнать, почему на машине нет руля, и каким образом она управляется, так как раньше не встречал подобного транспортного средства. Но автомобиль внезапно и крайне резко набрал скорость, довольно приличную для такой старушки так, что я предположил, двигатель в ней, как и вообще устройство, ничего не имеет общего с Пежо 403.

От деда Лины, поглядывающего на дорогу, сквозила такая очевидная радость, по-видимому, он был счастлив оттого, что у него хорошая жена, красивая внучка, да и вообще он жив, смотрит в приоткрывшееся окошко двери, а ветер легонько колеблет его белокурые волосы. Я, молча, зарился на Горясера, поражаясь его радости, улыбке, не понимая, почему ощущаю в его обществе собственное неблагополучие.

Не то, чтобы горе, невзгоды, потери, а именно духовное неблагополучие. Человека, которого любили, но который сам не умел никогда дарить заботу, тепло, попечение, замкнувшегося в собственном эгоизме, а потому потерявшего удивительность чувств, эмоций, переживаний.

Всего того, без чего мир становится серым!

Человека, который внезапно соприкоснулся с теми ощущениями во сне и словно прозрел, открыл глаза, захотел все это чудо пропустить через себя.

Впрочем, поглядывая на Горясера, я, одновременно, чувствовал стыд и угрызение совести. Потому как собственным согласием прокатиться с ним мог подвести Виклину, Лину, Линочку. Мог навредить ей и даже опозорить. Ведь я не знал, где и на кого она учится, и учится ли вообще, как говорит, общается с близкими, друзьями. Да и в карманах (которых в шортах не оказалось и вовсе) не имелось и рубля, чтобы потом с остановки (как я сообразил) на трамвае доехать до университета, а после вернуться домой, в смысле в этот поселок.

А потом, я вспомнил, что сплю. И сам себя успокоил скорым пробуждением, которое избавит от проблем как Лину, так и меня.

Глава девятая

Горясер, однако, улыбался и молчал не долго. Точно тот срок, что я его разглядывал, и обозначал свое место в собственном эгомире, он вспоминал пережитые мгновения счастья общения с Яглой. Тем временем за дверным окном автомобиля пересеченная местность, поросшая ярко зеленой растительностью с отдельными всплесками цветочных полян, не менялась. Впрочем, по левую сторону от дороги, где-то на стыке голубого небосвода, без единого белого пятнышка-облачка, просматривалась темно-зеленая полоса, представляющая собой, скорей всего, лесные массивы. Хотя те леса были покуда удаленными, потому и наблюдались лишь за счет насыщенности цвета собственных крон.

– Ну, что Лина, когда вы с Беловуком зарегистрируете свои отношения? – спросил Горясер, да столь неожиданно, точно поджидал, когда я расслаблюсь, так сказать, созерцанием природного ландшафта. – Земко говорит, ты лучшая на курсе в университете. И куратор тобой доволен. Он даже направил твои документы в научный совет, чтобы они без предварительного собеседования зачислили тебя в Адъюнктуру. А значит направление в стольный город нашей Тэртерии, Гардарику, у тебя, почти, на руках. Теперь осталось только заключить брак с Беловуком и тем самым поддержать выбор, который сделал комитет по подбору супружеских пар.

Он, наконец, прекратил излагать собственные предположения, и смолк, да посмотрел на меня несколько косо, не то, чтобы разворачивая голову, просто направляя, таким образом, взгляд, будто желая подглядеть за реакцией. Чего там говорить, реакция у меня была неоднозначная. И вряд ли я не выразил ее на лице Лины, сначала разозлившись при упоминание о браке с Беловуком, затем явив недоумение по поводу непонятного слова «Адъюнктура», а после, вновь рассвирепев на этот долбанный комитет, который шантажирует мое девочку (только мою) тем браком. Впрочем, я, почувствовав на лице косоглазый взгляд Горясера, моментально взял себя в руки и довольно ровно, насколько позволял мой взволнованный голос, протянул:

– Мы пока не решили. – Я так сказал, а сам подумал, что Линочка, наверно, тоже собирается стать врачом, поэтому ее и выдают замуж за Беловука.

Я повторил еще раз это имя – Беловук! и прямо-таки заскрипел зубами. Так мне хотелось надавать ему по морде. Ему! Этому комитету! И, естественно, косоглазаму Горясеру!

Хотя у Горясера были нормальные глаза, эт, я просто очень был на него зол.

– А, что тут думать, Лина, – вновь продолжил давить свою позицию дед, несмотря на демонстрируемое мной недовольство, которое я послал на него красноречивым взглядом, развернув голову, про себя попросив заткнуться. – Здесь не зачем думать, решать. Ты же знаешь, браки узакониваются у нас только с одобрения комитета. И поверь моему жизненному опыту и наблюдениям, такие браки есть оплот нашей страны, нашего общества, нашей планеты Радуги.

– Чего ты сказал? – несколько ошарашено переспросил я, и дернул головой вперед, стараясь вырваться из кожаных полукруглых выступов подголовника. Однако мне удалось лишь дернуться, не более того, а сам я уже торопливо дополнил свою речь следующим вопросом, – как называется ваша… наша планета? Радуга?

Сейчас дернулся Горясер, только он не пытался вырвать голову из подголовника сидения, всего-навсего резко развернул ее в мою сторону и, одновременно, заложил вертикальные и горизонтальные морщины на своем небольшом лбу, однозначно, тем указав на собственный пожилой возраст.

– Наша планета называется Радуга, – повторил он ровным голосом, хотя в глубинах его серо-голубых глазах мелькнула озабоченность. Видимо, искренность удивления лица Лины вызвала в нем волнение за ее вменяемость. – Когда-то наши предки, пришедшие на эти земли, континента Ассия, с северного полюса и погибшего вследствие падения метеорита материка Борея, носители бореального языка в дальнейшем образовавшего праславянский и протоиндийский языки, распространившие культуру и жизнь на остальные территория планеты, дали ей именно такое название. Потому как борейское, северное сияние верхних слоев атмосферы ими ассоциировалось с радугой, многоцветной, яркой создаваемой преломлением усил лучей которые окружали, сберегали их земли, словно кокон. Наподобие защитной оболочки в которую окутывает себя гусеница перед превращением в куколку.

Естественно, это глупо было с моей стороны, так подводить Лину, но услышав какую-то и вовсе невероятную теорию зарождения цивилизации, я необдуманно, спросил:

– А, что это за усил лучи, чё то я не понял? – даже не приметив, как заговорил в мужском роде. Просто из моих скудных знаний явствовало, что миграция древних людей происходила из южных регионов, в частности Африки, сначала в Азию и Европу, потом остальные регионы. Да и название планеты Земля ассоциировалось у предков моего народа, славян, с землей, низом, полом и богиней Мать-Сыра-Земля. Впрочем, как и в других культурах, мифах планета отождествлялась с Землей-Матерью, включала в себя слоги, производные от слов «грунт» и «земля».

– Усил это единственная звезда нашей системы, – Горясер, впрочем, сейчас заговорил с долей иронии, а на его светло-красные одинаковой формы губы выплеснулась улыбка. Вероятно, он подумал, Лина его разыгрывает или подтрунивает над ним. – Вокруг Усил вращаются планеты, и их спутники, в том числе и наша Радуга. Поэтому и усил лучи. Это я, так понимаю, внучка, твоя попытка переориентировать мое внимание на какой-то сторонний разговор или вызвать очередной спор, как ты любишь. Но я все-таки доскажу, что хотел. Я категорически против этих ваших юношеских идеалистических принципов, в основу которых положены чувства и эмоции.

Автомобиль все то время ехавший быстро, и недалеко от обочины, по достаточно пустынной трассе, где за время нашего движения не показалось ни одного иного транспортного средства, внезапно то ли сбросил скорость, то ли вообще остановился. Это мне, походу, всего-навсего показалось, потому как я соотнес его движение с пролетевшим слева от дороги электропоездом. Его, белой расцветки с пурпурными полосами, вагоны, как и ведущий головной, имели приземистые обтекаемые формы и напомнили мне высокоскоростные поезда серии Сапсан, которые курсировали в моей стране между городами. Этот поезд, казалось, не столько ехал по поверхности рельс, сколько летел над слегка переливающимся черным цветом полотном дороги. Видимо, он относился к скоростным поездам на магнитной подушке, и был, тем самым, маглевом на который уже опоздала Лина. Потому как двигался так быстро, что я лишь успел на него отвлечься, отметив семь вагоном, не считая головного, как он уже пропал из вида, улетев в направлении в котором ехал и наш автомобиль.

– Ого! – дыхнул я вслух, так как о поездах на магнитной подушке только слышал, но никогда не видел. Да и, наконец, вспомнил само слово маглев, вновь поразившись, как много хранит моя память в своих тайниках. Иногда всего-навсего отмеченные слова, события, новости, откладывая их и в нужный период вновь воспроизводя.

– Ого! – тотчас поддержал меня Горясер, смолкший, кажется, всего только на пару секунд. – Смотри-ка, Лина, а ты могла еще успеть на последний маглев. Он почему-то сегодня припозднился или это Земко ушел пораньше, дабы не слушать мои наставления.

– Ни хрена себе, какой путь ему, этому Земко пришлось протопать, чтобы сесть на маглев, – в обыденной для меня форме грубости, сказал я и немедля осекся. Подумав, что наилучшим способом для меня станет сейчас глубокое молчание. Такое, которое я демонстрировал, когда мне, что-то нужно было от родителей, и отец, прежде чем это дать начитывал тома нравоучений, стараясь сделать запас на будущее.

Впрочем, сейчас случилось две неожиданности.

Во-первых, стоило мне так грубо подумать и сказать, как я ощутил непривычный стыд, не то, чтобы за себя… Точнее за себя. Такого тупого придурка, который собственным хамством, невоспитанностью опускал милую и чистую Линочку в глазах ее деда.

А во-вторых, я увидел ошалелый взгляд Горясера, по-видимому, не понявшего ничего из моей короткой речи.

– Знаешь, внучка, – голос его мужественный, сильный и как мне казалось напоминающий мой, прозвучал очень низко, вроде он за Виклину испугался не на шутку. – Я с Синей согласен, ты последнее время сама не своя. И эти частые головные боли, на которые ты жалуешься, онемение конечностей, все говорит о каком-то серьезном заболевании. Нравится тебе или нет, но я поддержу Синю и сам попрошу Беловука назначить тебе общую диагностику организма.

«О, блин! и этот туда же!» – горемычно и недовольно протянул я про себя. Однозначно, переживая за Лину, однако, понимая, что это не заболевание, только мое перемещение, так на ней отражается. Головной болью и онемением конечностей. Очевидно, о присутствии кого-то стороннего она сказала только Беловуку, потому как доверяла ему.

Я тем временем отвел взгляд от лица Горясера и уставился в стекло окна своей двери, не желая далее накалять обстановку и, что-либо говорить, вернее, ляпать своим бестолковым языком.

– Это же надо, – не прошло и секунды, как я отвернулся, а Горясер уже снова заговорил. Походу он был потрясен мною сказанным и никак не мог заткнуться. – Такое сказать, – дополнил он. – Ни хрена. Я так понимаю это какое-то ужасно грубое выражение и где ты его, внучка только услышала. А Земко, как и понятно, уехал на велосипеде. Оставит его на остановке и пересядет на маглев.

А за стеклом между тем неровная, пересеченная местность, поросшая луговыми травами, сменилась на лесной массив. Деревья здесь, такие привычные мне и средней полосе России, как береза, ольха, липа, клен, ильм, дуб перемешивались с хвойными полосами, в которых росли со сбитыми, пушистыми ветвями ели, с рыхлыми ярко-зелеными кронами лиственницы, искривленными стволами сосны. Леса появились также и слева от дороги, немного отступив от магнитного полотна, по которому ездил маглев. Зачастую с мощными стволами деревья создавали внутри леса плотные шеренги и росли вперемежку, а их высота, и раскидистые кроны образовывали в самих недрах полумрак, едва освещаемый пробивающимися лучами Солнца, точнее Усила, как называлась звезда у этой нации ли, народа ли. А иногда проходили отдельными полосами ельники, сосняки, и прямо-таки гигантские с почти черной корой дубы, совсем немного уступающие им мощью с закругленными вершинами ильмы, облепленные желтыми цветками липы или белоствольные березы. Сейчас березы смотрелись со свойственной им беловатой, желтоватой, розовой корой, отчего я предположил, что та под которой лежала Лина, когда я оказался на Радуге, была не местным растением и посажена человеком.