Текст книги "Индия – колыбель человечества"

Глава 5

О тоддах вообще, а о муллу-курумбах и баддагах – в частности. – Вырванная страничка из деяний доктора Шарко. – Факты – опасный и нелегко побеждаемый враг. – Альфред Россепь-Уоллес

Сколько мы успели дознаться, тодды не имеют представления о божестве и даже отвергают дэв (див), коим поклоняются их соседи – баддаги. Поэтому, когда ничего подобного тому, что мы привыкли называть религией, не существует у этого странного племени, то говорить о его религии довольно трудно. Применять к ним в нашем случае пример буддистов, которые также не признают идеи о Боге, немыслимо: у буддистов есть, во всяком случае, весьма сложная философия, тогда как у тоддов, если какая и имеется, то о ней никто ничего не знает.

Так откуда же у них явились такие высокие понятия о нравственности, редкое и почти неизвестное у других, более цивилизованных народов строгое применение в жизненной практике всех отвлеченных добродетелей, каковы, например, любовь к правде, к справедливости, уважение права собственности и соблюдение раз данного слова? Неужели же мы должны отнестись серьезно к гипотезе одного миссионера-унитарианца, что тодды – допотопный остаток семейства Еноха, «безгрешных смертных»? Тодды, сколько мы успели открыть, имеют самые странные понятия и о загробном существовании. На вопрос, что ждет тодда, когда его тело превратится на костре в пепел, один из тералли отвечал:

– Его тело вырастет травой на этих горах и будет кормить буйволов. А любовь к детям и брату превратится в огонь, вознесется на солнце и будет вечно гореть в нем пламенем, грея буйволов и других тоддов.

Приглашенный объясниться яснее, он добавил:

– Огонь этого, – указывая на солнце, – весь состоит из огней любви.

– Но разве там горит любовь единственно только одних тоддов? – заметил его собеседник.

– Да, – ответил тералли, – одних тоддов, потому что всякий добрый человек, белый или черный, есть тодд; а злые не любят, поэтому там их не может быть.

И материализм, и трансцендентальный мистицизм розенкрейцеров, кусочек вырванных из миросозерцания древних египетских иерофантов… Oú la philosophie va-t-elle se nicher!..

Раз в год, весной, в продолжение трех дней один клан тоддов за другим совершают ряд паломничеств и восходят на Тоддабетский пик, где теперь лежат развалины храма Истины. В этом святилище они совершают нечто вроде публичного покаяния и взаимной исповеди. Там держат совет и сознаются друг другу в грехах, вольных и невольных. Говорят, будто в первые годы прихода англичан там приносились жертвы за сокрытие истины (прямая ложь им неизвестна) – согрешивший отдавал буйволенка; за чувство гнева на брата – целого буйвола, который иногда окроплялся кровью из левой руки кающегося тодды147.

Все эти обряды и лоскутки, видимо, скрываемой ими философии, если нечто подобное у них существует, заставляют людей, сведущих в древней халдейской, египетской и даже средневековой магии, подозревать их в обладании если не полною системой, то частью так называемых тайных наук, или оккультизма. Одна эта система, которую разделяют с незапамятных времен на белую и черную магию, способна дать логическое объяснение такого завидного чувства уважения к истине и нравственности почти в первобытном полудиком племени без религии, как и безо всякого примера чего-либо подобного в других известных ему народах и племенах. По нашему мнению – а оно перешло теперь в полное, непоколебимое убеждение, – тодды – последователи вырожденные и, быть может, полубессознательные древней науки белой магии, а муллу-курумбы – отвратительные последователи черной магии, или колдовства. Вот доказательства этому.

Легко привести свидетельство целого ряда известных в истории и литературе людей, от Пифагора и Платона до Парацельса и Элифаса Леви, которые, посвятив себя исключительно изучению этой древней науки, учат, что белая, или божественная, магия не может быть доступна тем, кто отдается или даже склонен к пороку, под каким бы видом он ни проявлялся. Правдивость, чистота нравов, отсутствие эгоизма и любовь к ближнему – вот первые необходимые качества мага. Одни чистые душой «видят Бога», – говорит аксиома розенкрейцеров. Вместе с тем магия никогда не была чем-либо сверхъестественным.

Этою наукой тодды обладают вполне. К их тералли приносят больных, и они их вылечивают. Часто они даже не скрывают своего способа врачевания. Больного кладут спиной вверх на солнце и оставляют так на несколько часов, в течение коих тодд-целитель водит по больному руками, чертит разные непонятные фигуры своею палочкой по разным частям тела, особенно на больном месте, и дует на него. Потом берет чашку молока, читает заговоры над ней, т. е. проходит совершенно через те же церемонии и обряды, как и наши знахари и знахарки, дует на нее и затем поит молоком своего пациента. Почти нет примера, чтобы тодд, раз согласившись лечить, не вылечил больного. А соглашаются они редко. До пьяницы и развратного человека они ни за что не дотронутся. «Мы лечим любовью, которая льется из солнца, – говорят они, – а на такого злого человека она не подействует».

Дабы распознать дурного, или, как они говорят, злого, от доброго человека среди принесенных больных, их кладут перед буйволом-вожаком: если больного следует лечить, то буйвол станет его обнюхивать; если же тот не годится, то буйвол приходит в ярость, и больного скорее уносят…

Другое доказательство: маги, как и их последователи – теургисты, строго восставали против вызывания душ умерших. «Не тревожь и не вызывай ее (душу), дабы уходя она не унесла с собой чего земного», – говорит Пселл в «Халдейских оракулах». Тодды верят во что-то переживающее тело, потому что, по сознанию баддагов, запрещают им иметь дело с бхутами (привидениями) и велят избегать их, как и курумбов, которые слывут великими некромантами.

Справедливо профессор Молитор148 (в своей «Философии истории и преданий») замечает, что «только добросовестное изучение преданий всех народов и племен может привести современную науку к должной оценке древних наук». В эти науки и тайны, – говорит он, – входила и древняя магия, которую изучал сам пророк Даниил и которая была двоякая: божественная магия и зловредная магия, или колдовство. Посредством первой человек ищет войти в сношение с миром духовным и невидимым; изучая второй род магии, он старается получить власть над живыми и мертвыми. Адепт белой магии стремится к совершению благотворных – добрых деяний; адепт черной науки – старается лишь о том, чтобы совершать невозможные дьявольские, зверские поступки…».

Тут почтенный епископ очень ясно проводит разницу между тоддами и курумбами. Как и между оккультистами всех веков и современными медиумами, которые, когда они не шарлатаны и обманщики, делаются бессознательными некромантами и колдунами.

Отбросив в сторону, в угождение материалистам, гипотезу о белой и черной магии, чем и как объяснить те тысячи неуловимых в своей отвлеченности, но совершенно ясных и неопровержимых на деле действий и обоюдных сношений между тоддами и муллу-курумбами? Спросим, почему, например, тодды производят свои исцеления днем и на солнце, а муллу-курумбы свои вредные заклинания только при луне и ночью? Почему одни вылечивают, а другие убивают и насылают болезни? Почему, наконец, курумб так страшно боится тодда, что при виде одного из этих людей, которые не тронут и не сделают вреда даже укусившей их собаке (если бы какое-либо животное или зверь мог укусить тодда), этот отвратительный карлик, собирая свои зелья, падает наземь, словно в падучей болезни? Это заметила не я одна, а многие не верующие ни в черную, ни в белую магию скептики. Об этом писали многие авторы. Вот что говорит, между прочим, миссионер Метц:

«Между тоддами и курумбами существует какая-то враждебная сила, заставляющая курумбов повиноваться против воли тоддам. Встречаясь с ними, карлик падает на землю в припадке, похожем на эпилепсию. Он извивается на земле, как червь, дрожит от ужаса и выказывает все признаки скорее нравственного, нежели физического страха… Чем бы он ни был занят в то время, как к нему приближается тодд, – а курумб редко когда бывает занят чем-либо хорошим, – достаточно, чтобы тодд не только дотронулся, но даже помахал в его сторону своим бамбуковым жезлом (bamboorod), чтобы заставить муллу-курумба…149 бежать без оглядки. Но чаще всего он спотыкается и тут же падает, иногда замертво, пребывая до удаления тодды в мертвенном трансе (dead trance), чему я был неоднократно свидетелем»150.

Эванс в своем дневнике «Ветеринарный врач на Нильгири», говоря о том же самом, доканчивает начатую Метцем картину и добавляет: «…Очнувшись от припадка (?), курумб начал ползти на животе, как змея, и есть, срывая зубами выбираемые им на земле травы, а затем тереть и собственное лицо о землю, процесс, который мало способствовал увеличению его природной прелести. Крепко пропитанная железом и охрой земля смывается весьма трудно с тела. Вследствие этого, когда мой новый знакомый (курумб, желавший его обокрасть) встал на ноги, пошатываясь, словно пьяный, после нежеланной встречи, то он и явился перед нами, как клоун в цирке, весь испещренный желто-красными, кровавыми полосами и пятнами…»

Вот еще факт. Как уже сказано, у тоддов нет ни оружия, чтобы защищаться против зверей, ни даже собаки, чтобы давать знать о приближающейся опасности. Несмотря на это, вы не найдете в воспоминаниях самых старых из старожилов Утти ни одного случая убиения или даже поранения тодды тигром или слоном. Зарезанный дикими зверями буйволенок – о буйволе нет и речи – из стада тоддов есть величайшая редкость; унесенный тигром ребенок их или женщина – неслыханное дело. А это, прошу заметить, происходит в местах, где еще и теперь, в 1883 году, когда «Голубые горы» усеяны жилищами, заселены народом, редко проходит неделя без несчастного случая с людьми, а одна треть табунов и стад наперед считается пропавшею от диких зверей. Кули, пастухи, дети туземцев, да и отцы их более или менее подвержены лютой смерти от кровожадного тигра или блуждающего, взбесившегося дикого слона. Один тодд способен сидеть целые дни у опушки леса и спокойно дремать, равнодушный и уверенный в своей полной безопасности.

Так как же нам объяснить этот всем известный, всеми замеченный факт? Случайностью, как у нас объясняется все необъяснимое? Странная случайность, однако; такие совпадения совершаются на глазах у англичан вот уже более шестидесяти лет; и во всяком случае, если их трудно проверить, а еще менее доказать до прихода европейцев, то они теперь проверены вполне. Даже присяжные статистики приняли во внимание и записали этот факт, хотя и тут дело не обошлось без наивности.

«Тодды почти (?) никогда не подвергаются нападению зверей, – читаем мы в «Заметках статистических таблиц» за 1881 год, – вероятно, вследствие какого-нибудь присущего им одним специфического запаха, отталкивающего зверя!» Боже, какая наивность!..

Эта «вероятность» специфического запаха достойна быть напечатанною золотыми буквами!.. Но даже такая специфическая глупость приятнее присяжным скептикам, нежели колющий им глаза неопровержимый факт.

В этой неопровержимости, перед которой европеец закрывает, как страус, глаза и, пряча голову, льстит себя надеждой, что ее не увидят другие, и лежит разгадка глубокого благоговения, с одной стороны, и страха – с другой, возбуждаемых тоддами почти во всех прочих племенах этих гор. Баддаги их боготворят, а муллу-курумбы дрожат перед ними. Если при встрече лицом к лицу со спокойно идущим тоддом, в руке которого одна безвредная и невинная на вид тросточка, страх повергает курумба на землю, то чувство благоговейной любви и преданности заставляет баддагов делать то же самое – только добровольно. Баддаг, завидя тодда еще издали, простирается перед ним на землю и молча ждет привета и благословения; и баддаг совершенно счастлив, если его див, слегка дотронувшись босою ногой до головы своего поклонника, начертит по воздуху одному ему понятный знак и затем спокойно удалится «с лицом гордым и беспристрастным, как у греческого бога», по выражению капитана О’Греди.

Но как же смотрят на это фанатическое чувство благоговения баддагов к тоддам англичане и как они объясняют его? Совершенно естественно и просто. Они отвергают, как глупую сказку, предания баддагов о том, как и почему такие отношения зародились в их праотцах, и объясняют эту легенду по-своему. Так, полковник Маршалл пишет в своем сочинении:

«Это чувство тем более странно, что по статистике баддагов оказалось с самого начала в одиннадцать раз более, нежели тоддов. Это пропорция десяти тысяч к семи сотням. Но никто и ничто не разубедит суеверного баддага в том, что тодд есть сверхъестественное существо. Тодды – великаны в физическом отношении, а баддаги – не очень большого роста, хотя чрезвычайно мускулистые и сильные люди. Вот и весь секрет».

Далеко не весь. Почему, например, ни хоты (кхоты), ни эруллары – оба племени чрезвычайно малого роста и очень слабого сложения в сравнении с баддагами – хотя и уважают тоддов и всегда с ними в сношениях и дружбе, но не выказывают, однако, никакого подобострастного чувства? Чтобы проникнуть в загадку, следует знать историю баддагов и верить им, если не безусловно, то и не отвергая их добровольного показания. Вся суть, по-нашему, в том, что баддаги – брамины, хотя и очень полинялые и выродившиеся, а эруллары и хоты – просто парии. Как браминам домусульманских времен в Индии, баддагам известно многое, что для других является мертвою буквой. Что именно, это объясниться в следующей главе; а пока поговорим немного о баддагах и их религии. Как и все прочее на «Голубых горах», она отличается оригинальностью и неожиданностью.

На голой высоте Рангасуамийского пика стоит их единственный покинутый храм. Их религия вся состоит из обрядностей, смысл которых они давно утратили. Этот пик – их Мекка, куда они отправляются раза два-три в год читать заклинания против большей части браминских же богов. Во мнении полковника Охторлея, главноуправляющего горами, баддаги – одна из самых робких и суеверных рас Индии… «Они живут в непрерывном страхе злых духов, которые витают вокруг них постоянно в их воображении, и в таком же бесконечном ужасе при одной мысли о курумбах. Ужас, внушаемый карликам тоддами, они внушают в свою очередь баддагам».

Послушаем, что говорит в своем ученом сочинении опытный полковник о суеверии бедных баддагов:

«Людская ли болезнь, мор ли скота, каждая, словом, неприятность или случайность в их семействах, особенно разоряющих их неурожай, тотчас приписываются баддагами чарам злых колдунов курумбов; и они бегут искать помощи в противодействующих заклинаниях доброго тодда… До такой степени вкоренилось во всех племенах Нильгири это глупое суеверие, что нам уже приходилось очень часто судить баддагов за повальное избиение целых семейств курумбов, как и за сожжение их деревушек. В таких случаях нет ничего труднее, как добывать против баддагов показания других племен. Как скоро жертвою оказывается курумб, а преступником – баддаг, почти невозможно развязать язык свидетеля. Убийцу всегда приходится вешать с величайшими предосторожностями, дабы напрасно не возбуждать народа. Негодование и удивление нильгирийских племен, как и баддагов, еще понятно. Внушаемые им религией принципы учат их, что единственное средство укротить гнев их богов, гнев, возбужденный смертоносными чарами против людей, скота или посева курумбами и другими заподозреваемыми суеверием колдунами, состоит в том, чтобы принести виновного в жертву богу «мщения». Но как понять или объяснить страх перед тоддами других туземцев Индии, уроженцев долин, страх, внушаемый им суеверным поклонением».

«Баддаги вместе с этим нередко прибегают и сами к помощи и содействию курумбов, особенно когда дело идет о каком-нибудь нечестивом или незаконном приобретении. Тогда они обращаются посредством карликов к воображаемым и подвластным карликам злым духам…» («Statistical Records of Nilgherry»).

Так пишет главноуправляющий, и пишет верно, хотя и не входит в подробности, в которые старается не верить. В одном, впрочем, даже англичанам пришлось убедиться: в таких «нечистых» делах никогда еще не был замешан ни один тодд. Помощь, которую баддаги нередко ищут и всегда находят у курумбов, они не могли бы надеяться получить от рыцарски-честных тоддов, и в этих случаях они всегда подкупают колдунов…

Такие совершенно ненормальные и находящиеся в полном антагонизме одно с другим чувства баддагов и курумбов чрезвычайно интересны с психической точки зрения. Баддаги ненавидят курумба, они трепещут перед ним в ужасе и, несмотря на это, постоянно нуждаются в нем. Алчность и любовь к наживе превозмогают в них и врожденный страх, и запрещения тоддов употреблять колдунов на темные дела. Ни один посев, никакое дело у баддагов не обходится без помощи «черного заклинателя», как они называют это отвратительное существо, именуемое муллу-курумбом…

«Весною, во время посева, ни одна работа не начинается прежде, нежели курумб не освятит ее приношением на поле козленка или петуха (всегда черных) или пока он не бросит первой горсти семян и не произнесет известных заклинаний. Дабы получить хороший урожай, баддаги обращаются к курумбу, чтобы тот провел первый бороною, а во время жатвы скосил бы или сорвал первый сноп или плод»151.

Далее в виде ученого объяснения автор старается показать причину такого замечательного суеверия. На страницах 65 и 66 мы читаем следующее:

«Курумб смешно (ridiculously) мал ростом. Его чахлая мертвенная наружность с целым лесом нечесаных и связанных в огромный пучок или узел на макушке волос; его вообще омерзение внушающая фигурка вполне объясняют глупый перед ними страх робкого баддага. Встретясь с ними нечаянно на дороге, баддаг бежит от него, как от дикого зверя152. И если он не успел уйти вовремя от так называемого змеиного взгляда (viper’s glance) колдуна, то баддаг тотчас же возвращается домой и с беспомощностью осужденной наверняка жертвы предается, по его мнению, неизбежной участи. Он совершает над собой все предписанные Шастрами обряды и предсмертные церемонии; разделяет, если владеет каким-либо имуществом, свои вещи, деньги, поля между родными; ложится и приготовляется к смерти, которая (нелепо даже подумать об этом) наступает между третьим и тринадцатым днем после встречи! Такова сила суеверного воображения, – объясняет наивно автор, – что она почти неизбежно убивает в назначенное время глупого бедняка… Упоминаю также о сильно укоренившемся в народе таком же суеверии насчет тоддов. Эти, по их понятиям, обладают еще более замечательною силою по части магии: только тодды считаются честными, добрыми колдунами (джадду). Между этими двумя племенами баддагам приходится так же плохо, как ослу в стойле между двумя конями. Они должны платить дань тоддам в знак своего к ним уважения, а вместе с тем и курумбу, чтобы тот не испортил посева. Впрочем, курумбы, насколько правительство успело исследовать их внутренний быт, живя столько столетий в лесах, успели приобрести значительные познания в свойствах разных трав и корений. Они вылечивают даже таких больных, от которых тодды отказываются153, но при этом, конечно, часто и убивают не колдовством и заговорами, а просто растительным ядом и по ошибке».

Этим ученым объяснением убивается наповал всякое «суеверие». Прошу заметить выделенные выше строки. Мы видели показание госпожи Морган в предыдущей главе и читали случай с Беттеном. Вот другой, весьма похожий на первый, только с совершенно другим результатом. Если сила суеверного воображения одна убивает или способна убить в назначенное время испуганного бедняка, то как почтенный автор объяснит следующий случай? Этот случай был очень недавно, и его все помнят в Нильгири.

Англо-индийским «бара-саабам» негде встречаться с полудикими грязными курумбами, как только в лесу, т. е., из десяти раз девять во время охоты. Поэтому и второе столкновение между английским чиновником и курумбами случилось также из-за слона.

Героем этого происшествия был человек в довольно высоком официальном положении. Его все знали как одного из тузов общества, и семейство его, кажется, еще до сей поры не оставило Калькутту, где его молодая вдова живет у его старшего брата. Она была очень любима генеральшей Морган, и это единственная причина, почему я не могу, как в первом случае, дать его полное имя. Я обещала не называть его, хотя в описании этих происшествий его узнают все, бывавшие в Мадрасе!..

Мистер К., как мы его назовем, поехал на охоту с несколькими приятелями, несколькими шикарями и многочисленною прислугой. Слона убили и только тогда заметили, что забыли взять с собой особенный для вырезывания клыков нож. Решили оставить животное под присмотром четырех баддагов-охотников, чтобы охранять его от диких зверей, самим отправиться завтракать в соседнюю плантацию. Оттуда К. должен был вернуться часа через два за клыками…

Программа нетрудная и, казалось, совершенно удобоисполнимая. Несмотря на это, не успел К. вернуться, как нашел одно маленькое затруднение. На слоне сидело десять курумбов, которые усердно работали над клыками. Не обращая внимания на сановника, они ему хладнокровно объявили, что так как слон убит на их земле, то они и считают как его самого, так и его клыки своею собственностью. Действительно, их землянки оказались в нескольких шагах оттуда.

Понятно, как должен был быть взбешен такою наглостью высокомерный англичанин. Он приказал им убираться, пока они целы; иначе он прикажет людям разогнать их нагайками. Курумбы нагло рассмеялись и продолжали работу, даже не взглянув на бара-сааба.

Тогда К. закричал слугам, чтобы они прогнали карликов силой.

С ним было двадцать охотников в полном вооружении; сам К. был рослый красивый мужчина, лет тридцати пяти, известный своим цветущим здоровьем и богатырскою силой столько же, как и своею вспыльчивостью. Курумбов было еле десяток, почти голых и безо всякого оружия. Четыре баддага, оставленные при слоне, конечно, разбежались в отсутствие прочих при первом требовании курумбов. Казалось, было более чем достаточно трех человек, чтобы разогнать хищников-карликов. Однако же приказание К. осталось без последствий: ни один человек не пошевелился…

Все стояли, дрожа от страха, позеленевшие, с понуренными головами. Несколько человек, и в том числе прятавшиеся в кустах баддаги, бросились бежать и исчезли в лесной чаще.

Муллу-курумбы, покрывавшие, словно букашки, труп слона, глядели на англичанина смело, оскалив зубы и как бы вызывая его на действие.

Мистер К. окончательно вышел из себя.

– Прогоните ли вы, наконец, этих бродяг, подлые трусы? – зарычал он.

– Нельзя, сааб, – заметил седой шикари, – нельзя… Это нам верная смерть… Они на своей земле…

На сердитое восклицание поспешно слезавшего с лошади К. вождь курумбов, безобразный, как воплощенный грех, вдруг вскочив на ноги на голове слона, стал, кривляясь, прыгать на ней, скаля зубы и щелкая ими, как шакал. Потрясая уродливою головой и кулаками и выпрямившись во весь карликовый рост, муллу-курумб обвел злыми, сияющими, как у змеи, впалыми глазками присутствующих и прокричал:

– Кто первый дотронется до нашего слона, скоро вспомнит нас в день своей смерти. Ему не видать новой луны… – Угроза была, впрочем, напрасная. Слуги чиновника словно превратились в каменные изваяния.

Тогда взбешенный К., перехлестав на пути толстою нагайкой правых и виновных, бросился с проклятием на курумба и, схватив его за волосы, швырнул далеко от себя на землю. Остальных, которые цеплялись, как вампиры, за уши и клыки мертвого слона и было воспротивились, он переколотил нагайкой и разогнал их в одну минуту. Уходя, они остановились шагах в десяти от К., который затем принялся сам вырезать клыки. По словам его слуг, во все время операции они не спускали с него глаз.

Окончив работу, К. отдал клыки людям отнести домой, а сам уже было собрался занести ногу в стремя, когда его взгляд снова встретился со взглядом побежденного им старшины курумбов.

– Глаза этой гадины произвели на меня впечатление взгляда отвратительной жабы… Я почувствовал буквально тошноту… – рассказывал он в тот же вечер за обедом собравшимся у него гостям. – Я не мог удержаться, – добавил он с дрожью отвращения в голосе, – и ударил его еще несколько раз нагайкой… Карлик, лежавший до этого времени неподвижно в траве, на месте, куда я его бросил, быстро вскочил на ноги, но, к моему удивлению, не убежал, а только отошел немного далее и продолжал смотреть на меня, не спуская глаз…

– Напрасно вы не удержались, К., – заметил кто-то. – Эти уроды редко прощают.

К. расхохотался.

– В этом меня уверяли и шикари. Они ехали домой, точно приговоренные к смерти… Глáза боятся!.. Глупый, суеверный народ. Им давно следовало открыть глаза насчет этого глáза. Знаменитый «змеиный взгляд» возбудил во мне только более аппетита…

И он продолжал смеяться над суеверием индусов весь остальной вечер. На другое утро под предлогом, что он очень устал накануне. К., встававший, как и все в Индии, очень рано, проспал далеко за полдень. Вечером у него сильно разболелась правая рука.

– Старый ревматизм, – заметил он, – через несколько дней пройдет.

Но на второе утро он почувствовал такую слабость, что еле мог ходить, а на третий – совсем слег. Врачи не находили у него никакой болезни. Не было даже лихорадки, а одна непонятная слабость и какое-то странное утомление во всех членах.

– Словно в меня влит свинец вместо крови, – говорил он знакомым.

Аппетит, возбужденный в его мнении «змеиным взглядом», разом пропал; больного стала мучить бессонница. Не помогали никакие усыпительные средства. Здоровый, как бык, румяный и атлетический К. превратился в четыре дня в скелет. На пятую ночь, которую он проводил, по обыкновению, со дня охоты с открытыми глазами, он разбудил домашних и спящего в соседней комнате врача громким криком:

– Прогоните эту грязную гадину!.. – кричал он. – Кто смел впустить ко мне это животное?.. Что ему нужно?.. Зачем он так смотрит?..

Собрав последние силы, он швырнул по направлению ему одному видимого предмета тяжелый подсвечник и, попав в зеркало, разбил его вдребезги.

Врач решил, что у больного начался бред. К. кричал и стонал до самого утра, уверяя, что видит перед кроватью у ног побитого им курумба. К утру видение исчезло, но мистер К. стоял на своем.

– То был не бред, – еле лепетал он. – Карлик как-нибудь прокрался… Я его видел во плоти, а не в воображении.

На следующую ночь, хотя ему было еще хуже и с ним сделался действительно бред, он не видел более никого. Врачи ничего не понимали и решили, что то был один из многочисленных неуловимых видов «болотистой лихорадки» (Jungle fever) Индии.

На девятый день у К. отнялся язык, а на тринадцатый день он умер.

Если «сила суеверного воображения убивает в назначенное время глупого бедняка», то какая же это сила убила не верившего ни во что богатого и образованного джентльмена? Странное совпадение, ответят нам, «простая случайность». Все возможно. Только уж слишком много таких случайностей в летописях Нильгири, чтобы они сами собой не представляли странного более самой истины явления. Пусть неверующие прежде порасспросят серьезно таких старожилов на этих горах, как генерал Морган и другие очевидцы, и только затем делают свои заключения.

Наивная теория, что одна грязная отвратительная наружность курумбов, внушая этот общий, разделяемый всеми племенами туземцев страх, отворяет широко двери суеверию, очень неудовлетворительна. Многие из кхотов, и эрулларов, и даже баддагов столь же грязны и часто отвратительнее тех, кого они так страшатся. Если бывали случаи, когда люди умирали вследствие одного воображения и страха, то ведь нельзя и не следует превращать исключение в непреложное правило. А в том-то и главная задача, что, по сознанию многих англичан, не было еще случая, чтобы попавший под «змеиный взгляд» рассерженного курумба туземец, а особенно баддаг остался цел и невредим. Одно в таких случаях, по их словам, спасение: «Отправиться в первые три часа после встречи к тоддам и молить о помощи. Тогда, если тералли даст на то согласие, всякому тодду легко выманить (sic) яд из отравленного глазом человека». Но горе тому, кто находится после глáза далее нежели на трехчасовом расстоянии от тодда или если последний, посмотрев на сглаженного, почему-то откажется «выманивать яд». В таком случае больному грозит верная смерть.

Тот факт, что тодды всегда вылечивают, если возьмутся за это, и что сглаженные, от которых они отказываются, всегда умирают, доказывает, что это не пустое поверье.

Как объяснить такую странность?

Само собой разумеется, что господа ученые и скептики всегда легко выйдут из этого затруднения. Они, например, скажут, что самый заявляемый нами факт не только еще не доказан, но что его совсем нет. Так они поступали в отношении ко всякому заявляемому не ими открытию; так они поступают и теперь касательно гипнотических и месмерических феноменов. Для них самая неправдоподобная, но истекающая из научного якобы источника гипотеза всегда будет милее всякой истины, если она не освящена их одобрением. Это ничего, что их гипотезы почти всегда только в теории бывают весьма научны и красивы, но что на практике и в применении к голым фактам они натыкаются на них, как на рог дилеммы, и обыкновенно разбиваются об него вдребезги. «Это de l,histoire ancienne, – скажут нам, – а ваши басни о колдовстве и чарах муллу-курумбов – все-таки чушь».

– Но мы имеем возможность доказать, что это не басни, а факты…

– А мы все-таки не поверим, потому что за науку стоит большинство, а официальная наука не хочет верить…

Бедный факт! Несчастная голая истина!.. Подлинно в наш век она выглядит непристойною. Ей приходится либо умереть на дне своего колодца, либо умолять великих «вортов» науки одеть себя по последней физиологической моде. А на это они хотя и долго не соглашались, но теперь, кажется, решились; как и с каким успехом, мы покажем после, а пока одной истине приходится страдать. Действительно, каждый раз, когда простому голому факту приходится заявлять о себе, он встречается сперва и борется с мнением влиятельного большинства, заносчивого пропорционально своему самомнению и глупости. Но когда дело доходит до борьбы с официальной наукой, то лучше ему разом откланяться и до поры до времени исчезнуть. Иначе все жрецы ее, все нахватавшиеся вершков, все консерваторы, рутинеры, «обезьяны» науки и светской интеллигенции – все это поднялось бы горой за попранные права академий, и факт был бы прогнан в область «бабьего суеверия», галлюцинаций да «гистероэпилепсии» (style Charcot).