Текст книги "Только ждать и смотреть"

История рояля

На каникулы всех детей в семье посылали в Кутаиси к Надии. Она выходила встречать их на перрон. Маленькая кривоногая женщина с большой сумкой, всегда в черном. Дети – внуки, племянники и племянницы – высыпали из грязного вагона, как мандарины. Они обнимали и целовали ее, накалываясь на ее рыжую бороду. “Слава богу, жива я, – отвечала Надия на расспросы, – не убили меня еще эти Кобаидзе”.

Она говорила нараспев, как все кутаисцы, и голос ее был певучий. Когда бабушка Нуца Церетели перестала петь старинные русские романсы, Надия запела грузинские. Другого языка она не знала. Под занавес любого застолья вместе с вареными каштанами выносили гитару. В зале стоял и рояль, но он молчал, и его обходили по кругу, как гроб. Надия ломалась и отнекивалась. Ее умоляли, тамада говорил: “Ради меня, калбатоно Надия, хоть один раз!” Надия дергала струны кривыми пальцами с желтыми ногтями и запевала звенящим голосом. Мужчины и женщины подпевали ей, вытирая слезы. Потом Надия передавала кому-нибудь гитару и бежала на кухню за горячей кукурузой. Кукурузу подавали уже в самом конце. Оставалось только выпить за тамаду, а потом гости вставали и расходились.

За столом у Надии были не только каштаны и кукуруза. Однажды Фафочка написала матери, что она ела в день приезда. Мать просила ее писать каждый день, а писать Фафочке было нечего: во всех комнатах стояли впритык кровати, на которых спали похожие друг на друга дети. А потом они кушали, кушали… И ей не хотелось писать. Дети смеялись над Фафочкой, над ее именем – Фаина, Фафочка. В грузинском языке нет буквы “ф”. Ее называли Папочка. В пятнадцать лет ее грудь была плоской, словно танк проехал. Фафочка-Папочка – нож в серд це. Фафочка думала, что если она расскажет об этом матери, то мать будет смеяться над ней вместе со всеми. Будет щурить глаза и говорить: “Ничего, Пы-Фафочка, выйдешь замуж, успокоишься!” “Пы-ф” – чем не плевок? Фафочка написала: “На столе было…” Олико ходила с этим письмом по родственникам, тбилисцы глотали слюни и восхищались: “Вах, Надия!”

Это было время, когда в витринах гастрономов стояли батареи сгущенок, а белый хлеб скармливали даже свиньям. Фафочка уже не застала огромную банку черной икры с половником вместо ложки, которая стояла за стеклом в центральном гастрономе на площади Ленина, главной площади в Тбилиси. Про это ей только рассказывали. Ленин протягивал вперед руку, указывая на светлое будущее, а говорили, что он показывает, куда сбежала огромная банка. Икру теперь можно было достать только по знакомству, но без деликатесов не обходилось ни одно большое застолье. Столы устраивались часто и по любому поводу. Не застойное время было, а застольное. Кто помнит – знает.

В хорошую погоду гости Надии собирали фрукты – то сливы, то груши, то виноград. Когда грецкие орехи повисали на дереве, как елочные игрушки, Надия взбегала по стволу и прыгала по веткам, а дети ползали по земле и собирали сбитые орехи. И смотрели снизу на трусы Надии – до колен! – и смеялись.

Если день выдавался дождливым, дети сидели дома, и Надия их развлекала. Она рассказывала, как перехоронила половину Имеретии – потому что только она знает, как и что надо делать. И что она уложила в землю столько же людей, сколько ее сестра – бабушка Нуца Церетели – в свою кровать. Нашла чем гордиться! Дети перемигивались и хихикали.

Потом Надия приступала к собственным похоронам. Она распределяла роли:

– Ты, детка, распусти волосы, царапай себе лицо и кричи: “Убили, убили мою бабушку эти Кобаидзе!” Подними руки к небу, вот так, и спроси: “Как земля носит этих извергов Кобаидзе?” Посмотри на всех вокруг – не спеши! – и скажи: “Нет правды на земле!”

Как правило, именно в этот момент ее муж, Анд-ро Кобаидзе, заглядывал в комнату и спрашивал (всегда одно и то же): “Хачапури разогревать или обедать будем?” Это была, пожалуй, самая длинная фраза, которую он когда-либо произносил.

“Кому нужны твои хачапури?” – возмущалась Надия и шла готовить обед. Ей никто не помогал – она одна могла накрыть стол на тридцать человек.

Среди детей у Надии были любимчики. Те, у кого хороший почерк. Надия диктовала нараспев, будто пела романс. “А-но-ним-ка”. С новой строки: “Довожу до вашего сведения…” Любимчиков Надия ставила ногами на молчаливый рояль, и они пели или танцевали. Фафочка тоже однажды побывала на рояле, хотя почерк у нее был как у отца – из рук вон.

На последние школьные каникулы, перед десятым классом, Фафочка отказалась ехать к Надии. Лучше кушать кашу в пионерском лагере. Олико не могла понять, почему ей не нравится в Кутаиси. Она приставала к Фафочке с утра до вечера: “Что это ты вздумала, Пы-Фафочка?” Володя не вмешивался. Он накрывал лицо носовым платком. Это была его фронтовая привычка. С платком на лице он мог заснуть в любой момент, в любой позе. Кажется, именно тогда между Олико и Фафочкой начались крикливые ссоры.

Они жили в старом тбилисском дворе – три этажа балконов по кругу, как в театре, и в середине двора кран. По утрам мужчины, голые по пояс, выходили покурить на общий балкон. Женщины набирали воду из крана, обменивали сплетни, как валюту, а потом шли, семеня ножками, в общий вонючий туалет. И кухни были общими, и жизнь была общей. И на каждом этаже ссорились.

Семья Фафочки занимала одну большую комнату из числа тех, что принадлежали раньше князю Церетели, мимолетному мужу бабушки Нуцы. Белые занавески отделяли “спальню” родителей, диванчик Нуцы и “кухню”, где они ели, но не готовили, а по вечерам Володя принимал пациенток. Фафочка спала в центре комнаты. Каждое утро она складывала раскладушку, а потом, каждый вечер, раскладывала. Если Фафочка с матерью ссорились, когда Володя работал, то они выходили на балкон, и их голоса разносились на все три увитых виноградом этажа.

Фафочка кричала, что она ненавидит мать и всю ее родню. И что она сбежит на какой-нибудь БАМ. Почему-то ей не приходило в голову, что проще рассказать все как есть. Что во время последнего визита в Кутаиси Надия спросила ее, ухмыляясь заросшим щетиной ртом: “Ну как, натянула Олико твоему папе трусы на голову?” Фафочка не обижалась на Надию, но в Кутаиси больше ехать не хотела. Что Надия? Дура деревенская, хоть и живет в городе. Ее вообще из кухни выпускать не надо. Во всем виновата мать!

Фафочка уже слыхала новость, что Олико побывала на спектакле Большого театра вместе со своим одноклассником, ответственным работником ЦК Компартии Грузии. Они думали, их никто не увидит? Ха! Тут же поднялись со дна старые сплетни: говорят, однажды милиция застала Володю за абортом, а Олико им сказала: “Уходите, я здесь голая и мой любовник голый, а кто он, вы сами знаете!” А сейчас вот уже до чего докатилась – с чужим мужем в театр пошла!

Почему-то и Олико не приходило в голову рассказать все как есть. Точнее, как было. В дверь постучали, когда женщина, вся в крови, лежала на кухонном столе, а Олико держала ее за потные пальцы.

– Ногу, – шепотом сказал Володя. – Олико, дай ногу!

Его нога, деревянная, стояла в углу.

В дверь барабанили и кричали:

– Открывайте, вы там аборты делаете!

Женщина застонала. Олико подошла к двери и сказала:

– Я не могу вам открыть, я не одета.

– Одевайтесь! – приказали ей из-за двери. – Мы подождем.

Тогда она распахнула рывком дверь и выбросила из платья свои голые груди, тупоголовые, будто с отрубленными сосками, две бомбы, и закричала:

– Я не одна, у меня любовник, и вы знаете, кто он!

И они ушли. Затопали сапогами по длинному балкону, застучали по лестнице, мимо крана с вечными женщинами, мимо вонючего туалета. Ушли.

Когда Фафочка вернулась из школы с портфелем, милицейская машина уже отъехала. Женщины стояли возле крана и сплетничали. Они замолчали, когда она проходила. Поэтому Фафочка решила, что говорили о ней. Наверное, о том, что у нее в пятнадцать лет плоская грудь. Какие там бомбы, даже боеголовок нет.

Фафочка пошла вместе с Олико провожать женщину домой. Шел дождь, и они скользили, спускаясь к площади Ленина, и поддерживали друг друга за руки. Муж женщины ждал их на углу возле гастронома, из витрины которого исчезла огромная банка. Он протянул Олико завернутый в газету пакет.

– Я знаю, калбатоно, ваш муж денег не берет, – сказал он. – Это рыба. Сейчас такую не достанешь.

Потом он спросил:

– Кто был? Мальчик?

Олико что-то тихо отвечала. А он снова:

– Нет, все-таки – мальчик?

Володя в это время лежал на кровати с носовым платком на лице и плакал. Нуца сидела в бархатном кресле за занавеской и молчала. Ни Володя, ни Олико не сказали больше друг другу ни слова. Они пели в два голоса, ходили вместе в гости и накрывали столы у себя. Но они не смотрели друг другу в глаза. Олико щурилась, а Володя прятался за носовым платком. Олико спала валетом вместе с Нуцей на маленьком диванчике, а потом, когда Володя умирал, – на полу возле его кровати. Он брал ее руку, подносил к губам и целовал. И молчал. И она молчала. А что слова? Пыль!

Груди у Фафочки выросли за одно лето. Белые и прекрасные, но тупоголовые, как у матери. Фафочка была в пионерлагере и каждый день ела манную кашу. Может, это от каши вдруг вырастают груди? У нее появился первый поклонник. Они всегда появляются там, где есть груди.

Жизнь пошла другая, а имя осталось прежним. Фафочка все еще была Папочкой – в шестнадцать лет. Родители подарили ей что-то памятное к совершеннолетию – то ли серьги, то ли часы. Не то. Первый поклонник накрыл ее сомкнутые губы мокрым поцелуем. Не так. Настоящий подарок вручила бабушка Нуца Церетели, как всегда. А почему не мать?

Дядя Серго с сыном на руках вынесли бабушку Нуцу к семейному столу. Позже они приделали колесики к бархатному креслу и выкатывали ее из спальни, как пушку. Нуца оглядела свою родню орлиным взором. Потому что свысока. “Фиджи, – сказала она Фафочке, – ты красавица!” И тут же, как в сказках, умерла Фафочка и родилась Фиджи.

Бабушка Нуца Церетели делала подарки мимоходом. А потом мимоездом. Благодаря ей все полукровки в семье приобщились к старинной княжеской фамилии. К ней и сама Нуца имела отношение по касательной. Месяца два она побыла замужем – как в гостях – за грузинским князем. Но его быстро расстреляли.

Шестнадцатилетняя вдова Нуца Церетели уселась в кресло и просидела без движения – по разным легендам – то ли день, то ли месяц. Потом она пропела бархатным, как кресло, голосом: “Не уезжай ты, мой голубчик, печально жить мне без тебя” – и отказалась ходить. Говорят, мужчины переносили ее с кресла на кровать на руках, и этих рук было много. Поэтому именно те армяне и русские, что стали вдруг грузинских кровей, родством с ней не кичились.

И вот “Фиджи”, несмотря на “ф”, все смогли произнести. Приезжала дальняя родня, растягивала раскладушки в центре комнаты, прятала грязные носки под матрац и говорила ей: “Фиджи, детка, вся деревня знает, что ты стала красавицей”. Хоть это была деревня без телевидения, где никто не слыхал о далеком острове.

Единственным человеком, кто не сдавался, была мать. Каждый раз во время ссор она щурила зеленые глаза и выбрасывала – как груди-бомбы – ее имя, нож в сердце. И только много позже, уже после смерти отца, когда стесняться стало некого, Фафочка нашла достойный ответ: “А ты убила бабушку Нуцу Церетели!”

Но Олико не убивала бабушку Нуцу. Она только всадила ее в бархатное кресло навсегда. И об этом в семье не говорили. Фафочка думала, что, когда ей исполнится шестнадцать лет, Олико и Нуца усадят ее на диванчик и вместе, перебивая друг друга, выдадут ей все семейные секреты. И самый главный из них – как это они выходили замуж, каждая в шестнадцать лет.

Но ей никто ничего не рассказывал. Олико не помнила или не хотела вспоминать. Как ей было шестнадцать и она бежала, задыхаясь, на вокзал в одном сарафанчике. И сердце ее билось не в груди, а в горле, а грудь была плоской, будто танк проехал. И ей казалось, что Нуца Церетели догонит ее на своих ногах-кеглях, остановит ее, не выпустит, и она бежала, как бежим мы во сне, изо всех сил. И ей не было стыдно, и ей не было больно – тогда. И она не думала о Нуце, которая валялась сейчас на полу, вся в слезах и маленьких какашках, а лишь о том, чтобы успеть.

И она только чуть растерялась, когда увидела, как много их на вокзале – одноногих. Так который Володя? А потом кто-то выкрикнул:

– Рамишвилс вин элодеба? (Рамишвили кто-нибудь встречает?) – и она шагнула вперед и сказала:

– Я!

Чьи-то руки подхватили ее – три железные ступеньки, вагон, тамбур. Володя.

Но разве все было так? Нуца Церетели почему-то поняла, куда Олико собирается. Эта сумка с вещами, трусики с кружевами, шелковая рубашка. Нет, не в Кутаиси к Надии. Нуца бросилась на дверь и зарыдала:

– Не уходи, умоляю тебя, голубчик мой! Я – мать твоя!

А Олико отодвинула ее рукой – или оттолкнула? – Нуца упала (она все время падала), и Олико прокричала ей:

– Какая ты мне мать, ты мне в жизни супа не сварила! – и побежала в чем была – в одном сарафанчике…

Володя в это время поставил один костыль на перрон. Он увидел, как к нему пошли люди в шинелях – наверное, встречать. Он поставил на землю второй костыль. Воздух. Воздух! Пахло детством. Люди в шинелях спросили его документы, сверили какие-то списки и повели в другой вагон. Он ничего не понимал. Он вертел головой и смотрел по сторонам. Запахи раздирали ему душу на части. Воздух родины пьянящий. Его подтолкнули по железным степенькам. Он увидел лица людей, с которыми только что приехал из-за границы. Лучше смерть. Он обернулся и сказал им, людям в шинелях:

– Дайте хоть с семьей встретиться!

И тогда кто-то выкрикнул:

– Рамишвилс вин элодеба? (Рамишвили кто-нибудь встречает?)

Зачем она бросилась к нему, вскочила в вагон? Он увидел ее – девочку в сарафанчике, и сердце сжалось. Обманула. Он хотел спустить ее на первой остановке. Но поезд не останавливали. Их гнали в ссылку, всех вернувшихся из плена не вовремя, всех опоздавших, всех задумавшихся. Он хотел спрыгнуть сам под железные колеса. Но на кого ж оставить эту девочку? Так они вцепились друг в друга, чтоб не упасть.

Первый поклонник сделал Фафочке предложение. Это было в кинотеатре, но не так, как в кино. Он прошептал ей в горячее ухо: закончишь школу, и мы поженимся. Потом он сложил руку ковшиком и обхватил бомбу Фафочки, как гроздь винограда. Фафочке стало жарко, душно, стыдно, и вдруг пуговицы ее лифчика одна за другой выстрелили в воздух – раз, раз! Вот так, с салютом, предложение было принято.

Свадьбу решили делать небольшую – человек на триста, а обручение, за неделю до свадьбы, – человек на пятьдесят. По два литра вина на каждого мужчину, женщины не в счет, одна курица на четырех человек, надо с запасом, поросята…

Фафочка, конечно же, не знала, что будет выходить замуж почти каждый год. Ей казалось, что сейчас, в шестнадцать лет, ее судьба решается раз и навсегда. Она будет носить обручальное кольцо! Она будет жить в семье мужа! Она будет называть свекровь мамой! Вот так тебе, Олико! Бабушка Нуца Церетели измерила ее тупоголовую грудь и раскроила свадебное платье.

Фафочка не очень представляла, чем занимаются муж и жена после свадьбы. Ну вот, когда уже выпили за тамаду и гости разошлись, молодые супруги остались вдвоем, он расстегивает ее платье – “Нуца-бебо, сделайте, пожалуйста, побольше пуговиц!” – платье падает на пол, и… После “и” Фафочка терялась. Но утром жена просыпается в кровати рядом с мужем, и ее волосы красиво раскинуты по подушке – это Фафочка знала наверняка.

Олико побегала по “закрытым” магазинам ЦК и Совмина – по звонку своего высокопоставленного одноклассника – и достала деликатесы. Икра черная в синей банке, икра красная в красной, вино марочное, лимонад “правительственный” с золотой бумажкой… Ей было некогда разводить с Фафочкой разговорчики. И зачем? Разве Фафочка ее о чем-нибудь спросила, посоветовалась? Пришла в дом с каким-то чернобровым мальчиком и заявила: “Я выхожу замуж!”

Олико и с Володей не разговаривала. Может, потому что было некогда. Он то работал с утра до вечера, то валялся на кровати, накрыв лицо носовым платком. Как будто ему совершенно все равно, за кого выходит его дочь.

– Тамадой кого назначишь? – кричала ему Олико с кухни.

– Кого-нибудь из Кобаидзе, они все пьют как лошади, – отвечал Володя из-за занавески.

– А в свадебное куда отправим?

– К Дусе в Ленинград.

Вот и весь разговор.

Нуца Церетели пила кофе за кухонным столом. Потом она переворачивала чашку и смотрела на линии, бегущие ее по дну. Дороги, которые ей, на кресле, не покрыть. Фафочка подсаживалась к Нуце. Последняя надежда.

– Бабушка Нуца, – начинала она тихо и краснела, – а крови сколько будет в первую ночь?

Нуца отрывала от чашки голубые глаза.

– Литра два-три, – отвечала она.

Фафочке казалось, что она влюблена до безумия, совсем как в романах. Ей еще не было противно вспоминать те моменты – нечастые, правда, – когда жених касался ее тела своими тонкими, немужскими ручками. Обычно это происходило вечером, когда он провожал ее домой после уроков с репетитором (Фафочка готовилась к поступлению в вуз). Они заходили в длинный темный проход во двор, и как раз напротив кабинки туалета он поворачивал ее к себе лицом и начинал быстро, как при обыске, рыскать руками по ее бомбам. Ей становилось стыдно, хоть умри, запах туалета ударял ей в лицо, но она не двигалась. Она только обмякала всем телом – вот-вот упадет, и тогда жених отрывался от нее, и во двор, пошатываясь, она заходила одна.

– Поскорее бы уж эта свадьба, – вздыхала Олико, отходя от окна.

– Пли! – почему-то выкрикивала Нуца со своего кресла.

“Поскорее бы уж эта свадьба!” – думала Фафочка, растягивая раскладушку. Ее бомбы были готовы взорваться.

Вдруг из Кутаиси сообщили, что умер муж Надии Андро Кобаидзе, и Фафочкину свадьбу – первую, чтоб не ошибиться, – пришлось отложить.

Надия потребовала, чтоб некролог был в газете “Комунисти”, не меньше. Мой муж – герой войны, говорила теперь Надия о том, кого всю жизнь называла извергом. Олико пришлось опять беспокоить своего высокопоставленного одноклассника. Но Гурами согласился только на газету “Тбилиси” – время-то было еще старое, не горбачевское, когда каждый-всякий говорит и пишет что хочет. Надия все равно рассказывала всем, что некролог был в газете “Комунисти” – пусть идут проверяют!

Женщины поехали на правительственной “Волге” Гурами, а Володя – на своей инвалидке. Наказание, а не машина. Хотя ее, по списку, могли купить только ветераны войны. Приходилось выделывать руками цирковые пируэты, чтобы сдвинуть ее с места. Со всех районов Грузии начали съезжаться в Кутаиси родственники, пошли растягивать раскладушки, прятать грязные носки под матрац…

“Фиджи, ты красива, как цветок!” – сказал Фафочке Гурами Джикия, когда она садилась к нему в машину. Гурами часто говорил о себе: “Хотел бы я быть поэтом, но кто же будет республикой управлять?” Фафочка не верила, что красива, как цветок. И если бы ей сказали, что многие будут приходить на похороны Андро Кобаидзе, чтоб на нее, Фафочку, посмотреть, – тоже бы не поверила, ни за что.

У Олико был целый список просьб к Гурами. Ей надо было успеть за три часа езды. Но Гурами укачивало в машине, как беременную женщину. Они останавливались тут и там, и его выворачивало. Когда он приходил в себя, Олико приступала к делу. Дяде Серго с сыном надо срочно перейти на грузинскую фамилию – через фиктивный брак с бабушкой Нуцей, конечно, – мальчику ведь в институт поступать! Кому он нужен с такой фамилией? Это раз…

Дядя Серго с сыном были уже в Кутаиси – крутили по залу черный рояль. Надия руководила мужчинами, колеса скрипели, рояль разъезжал из угла в угол, но в дверь не пролезал. Можно было разобрать его на части, но время не позволяло. Надия распорядилась ставить гроб на рояль. Кто-то из “извергов” Кобаидзе осмелился заметить, что будет высоковато, и предложил подрезать ножки. На что Надия ответила одним (историческим) словом: “Беккерия” (“Это “Беккер”!”). Очень много лет, до тех пор пока рояль не продали маленькому немцу, все считали, что именно так называется музыкальный инструмент, который всегда молчит.

Надию окружала армия женщин в черном со значками на груди – портретом Андро в черной бархатной рамке. Когда они сели все в ряд, то были похожи на отряд октябрят. Фафочку усадили между Олико и Нуцей, сразу после двух некрасивых дочерей Надии. По другую сторону от Надии сидели сестры Андро, жены его братьев, тети. Чем дальше родство, тем дальше от гроба.

Уже ни для кого не было секретом, что Олико – дочь Нуцы, но в детстве Надия воспитывала ее как свою. То ли потому, что Нуца не вставала с кресла, то ли потому, что ждала ареста как жена врага народа. Но сейчас, когда времена Берии давно прошли, подробности никого не интересовали. Обсуждалось другое: как внезапно, будто за ночь цветок, расцвела Фиджи.

И пошел народ, как на парад, отдавать последний долг герою войны Андро Кобаидзе. Тот, кто бывал в этом доме, обходил рояль по кругу привычно. Кто нет – заходил и вздрагивал: высоко, почти под самой люстрой, на затянутом бархатом рояле лежал маленький, как Сталин, человек. Весь в цветах, как в орденах. Надия, знакомая всем по чьим-то чужим похоронам, разговаривала с ним как с живым: “На кого ты оставил меня? А ведь говорил, что всегда будешь со мной! Я же тебя с войны дождалась, что же я детям скажу, не уберегла я тебя…” И люди плакали навзрыд.

На последнюю (главную) панихиду пришел ответственный работник ЦК Компартии Грузии Гурами Джикия. Андро он совершенно не помнил и даже сказал Олико: “А я думал, что Надия давно вдова, она же всегда в черном!” Надия поднялась со своего места, положила голову на рояль и зарыдала жалобным старушечьим голосом, совсем не тем, которым она обычно в этом же зале исполняла грузинские романсы. Ее плач был похож на песню, лебединую, если судить по хрипу, и сама она была похожа на черную дивную птицу, потерявшую свою любовь, и теперь хоть сама умирай.

Гурами достал платок и вытер глаза. Тогда Надия вскинула руки к небу, оглядела всех стеклянным, будто безумным взором и воскликнула: “Нет правды на земле!” Гурами пошатнулся, его подхватили под руки и вывели на свежий воздух. И зачем ему надо было ездить в Большой?

И в тот же день, возвращаясь в Тбилиси на своей правительственной машине с занавесками, Гурами сидел один на заднем сиденье и плакал. Как же она его растрогала, эта кривоногая женщина с волосами на лице! Будто шомпол воткнула в бедное сердце поэта. Конечно, он плакал о своем. Он плакал, потому что не любил свою жену, как не любил женщин, а вынужден был изворачиваться, притворяться, лгать. И никто его не понимал, даже Олико, близкая, как сестра. И как это выразить, объяснить? И что слова? Пыль!

Во время похорон Андро Кобаидзе отец Фафочки Володя Рамишвили получил предложение. Ему представили кутаисского винодела, который просто, как умеют говорить люди богатые, к отказам не привыкшие, заявил, что хотел бы женить своего сына на Фафочке. “Ваша девочка прекрасна, как роза!” – сказал он. По-видимому, в Грузии каждый мужчина – поэт.

Володя вспомнил, что Фафочка вроде собирается замуж, но промолчал. Ему никто не поручал объявлять, что у Фафочки есть жених. Да и какой это жених – обручения не было! Володя поискал глазами чернобровое семейство первого – чтоб не ошибиться – жениха Фафочки: щупленький чернобровый папа, щупленький чернобровый сын. Их представляли как друзей семьи, и потому о свадьбе никто не заикался. “Поговорите с моей женой”, – разрешил Володя.

Фафочка, сидя у рояля, тоже все время искала глазами своего жениха. Теперь, когда она смотрела на него как бы со стороны, он ей нравился меньше. Толпы молодых людей – выпускники разных лет из школы, где Андро был директором, – проходили мимо нее в эти дни. Жених не выдерживал конкуренции. И ростом он не удался, и лицом не вышел. Молодые мужчины, огибая рояль и чуть касаясь ее колен, пожимали ей руку, иногда целовали ей руку, а близкие целовали ее в щеку. Поцелуй жениха был ей неприятен.

Матери неженатых парней осматривали Фафочку почти так же пристально, как и их сыновья. Нуца, Олико и Фафочка были совершенно на одно лицо, с разницей в пятнадцать – двадцать лет. Но самой красивой была, конечно, Фафочка – белокожая, с прозрачными зелеными глазами, с пухлыми красными губами и огромной, необъятной грудью. Она сидела прямо, как королева, но всем не терпелось увидеть, как она ходит. Потому что это очень важно, как женщина ходит – плывет, как в танце, или брыкается, как дурная лошадь. И какие у нее ноги? В кого? Олико – полная, ее ноги – как ножки рояля. Ноги Нуцы вечно закрыты пледом. Так какие же ноги у Фиджи?

Фафочка не замечала интереса к себе. Она плакала бурно и неутешно. Не потому, что Надия дирижировала. Фафочке казалось, что она уже любит другого. Ведь есть же любовь с первого взгляда, не правда ли? Когда Олико на одной из панихид вывела ее на кухню и представила ей сына местного винодела: “Пы-Фафочка, это сын папиного товарища!” – Фафочка сразу же поняла, что это он. Он был красивее всех на свете. Сын винодела посмотрел на нее горящим взором и медленно произнес: “Здравствуйте, Фиджи!” И Фафочке сразу же стало жарко, душно, стыдно, совсем как тогда в кинотеатре, когда она получила свое первое предложение. Не хватало только пуговиц, взлетающих в воздух.

Но Фафочке было страшно даже подумать о том, что она любит другого. Она (почему-то) была уверена, что если мужчина с женщиной поцелуются, то им обязательно надо пожениться. Что если жених держал ее грудь в своей руке, как гроздь винограда, то уже не вырвешься. Вот если бы свадьба распалась сама по себе, но не по вине Фафочки, а как-нибудь иначе. Но как?

Володя простаивал все панихиды на костылях. Он отказывался садиться – он ведь не женщина. Все стремились пожать ему руку, принимая его за боевого друга Андро. Но Володя не воевал вместе с Андро, они даже никогда не говорили о войне. Андро был молчалив, как тот рояль, что он привез из Берлина.

Володя видел, как Фафочка плачет, и сердце его сжималось от боли. Откуда в ней столько доброты, в этой маленькой девочке? Его дочь. Его дочь?

Надия сидела в двух шагах от Фафочки и руководила подготовкой к поминкам: “Огурцов мало, пошлите кого-нибудь за огурцами! Редиску плохо нарезали!” А потом на полуслове она переходила на трагический речитатив, если в зал заходил кто-нибудь чужой: “Ах, Андро, лучше бы я была сейчас на твоем месте! Лучше бы ты меня хоронил!”

“Нет, лучше я умру, – думала Фафочка и плакала, – лучше я!”

Самая длинная фраза, которую когда-либо произносил Андро Кобаидзе, была эта: “Хачапури подогревать или обедать будем?” Когда к нему в кабинет заводили провинившихся учеников, он молчал. Дети не выдерживали тяжести тишины и плакали. Они выдавали, доносили, обвиняли – а он к ним даже пальцем не прикасался. И никому ничего не рассказывал – за это его любили.

Андро Кобаидзе никогда не говорил о войне. Он, как и Сталин, на фронте не был. Он работал учетчиком на шахте, добывающей уголь для фронта, получал паек и молчал. И писал красивым почерком. Поэтому его полюбила Надия. Поэтому его послали в Берлин сразу после войны. Он составлял списки. То солдат отстал от части, то застрял в госпитале, то вышел из плена, а куда возращаться – не помнит. Или помнит, но не возвращается. Надоело думать о судьбе народов, хочет подумать о своей собственной. Город был расколот на части, как орех, а стены не было – иди выбирай.

Андро Кобаидзе пробыл в Берлине месяц-два, как в гостях. Потом его заменили на армию машинисток. Он поехал домой на поезде и повез состояние. Он вез иголки в двух карманах гимнастерки. Он понимал – хоть и не говорил, – что в разоренной войной стране вначале начнут восстанавливать фабрики и заводы и, как всегда, военную мощь. И только потом – если вообще когда-нибудь – придут к тому, что людям нужны иголки, чтоб зашивать свои старые дырявые вещи. Потому что это только жены полковников разгуливали сейчас по центральным улицам в шелковых ночных рубашках, которые они принимали за вечерние платья. А женщины в маленьких провинциальных городах по-прежнему пытались свести концы с концами тупыми ржавыми иголками, похожими на гвозди. И пытались сделать презервативы многоразовыми. И попадались, и лезли на холодные столы…

Он ехал в поезде, в котором все пили. Ему говорили: “Какой же ты грузин, даже тоста сказать не умеешь!” Они ехали медленно – то пути восстанавливали, то кого-нибудь пропускали. На каком-то полустанке на перроне стоял рояль. Черный и блестящий, как гроб. Они стояли долго. Солдаты сидели на крышке рояля и курили.

“Разбудите сержанта Матюшенко, – сказал кто-то, – пусть сыграет!” Растолкали сержанта Матюшенко, он раскинул пальцы по черно-белым клавишам. Звук у рояля был – заглушал пение птиц. А эту знаешь: “Бьется в тесной печурке огонь”? А эту: “Девок много, девок много, а куда же их девать? Из Москвы пришла печать – девку на девке венчать!”

Шум разбудил майора, героя войны. Он вылез с пистолетом, мертвецки пьяный, он с Берлина не просыхал. Он пистолетом размахался, разорался: “Чей рояль, куда тащите, мародеры ебаные, фрицево, а мы кровь проливали”. И выстрелил – раз, раз! Сержант Матюшенко упал головой на клавиши, и кровь, красная, брызнула по черно-белому. Из-за этого поезд задержали еще часа на два – арестовали майора, погрузили рояль. Андро Кобаидзе записал показания свидетелей, наклонясь над бумагой и придерживая карманы гимнастерки.

Но в Кутаиси рояль играть отказался. Замолчал, как Андро. Только когда его продавали маленькому немцу, через много лет, он издал звук – старческий, жалобный, как плач вдовы. “Беккелия”, – подтвердила Надия. (У нее во рту к этому времени не осталось ни единого зуба.)

Надия теперь каждое утро утрамбовывала кривыми ногами тропинку к могиле мужа, героя войны. Памятник еще не был готов, а пьедестал уже стоял, в самом хорошем месте, в центре кладбища, у крана с водой. Винодел принес цветы пару раз, но заговорить с Надией о ходатайстве не решился. Он спешил познакомиться поближе с семьей Фафочки, но Олико еще не сняла траур, и встреча откладывалась.

Надия очень изменилась и стала больше похожа на Нуцу, свою сестру. Что-то во взгляде (орлином), в посадке головы. Как будто она гордилась тем, что стала наконец вдовой. Будто ни о чем другом и не мечтала. Похудевшая, в черном платье и на каблуках, она могла бы быть элегантной, если бы не ее вечная большая сумка.

Наступил сентябрь, и пошли дожди. Фафочка уже ходила в институт на факультет французского языка (туда поступить было легче, чем на английский). Первый жених Фафочки тоже поступил – в политехнический, непрестижный. Он сбегал с последних лекций, чтобы встретить Фафочку у выхода. Она научилась выходить из другой двери.