Текст книги "Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки"

Первым, самым громким и обсуждаемым мнением о присутствии России в Грузии в XIX веке как об оккупации и насилии, расцененным в России как националистическое и антироссийское, стало мнение поэта и прозаика, признанного классиком грузинской современной литературы (Беставашвили, 1970, 1975) – Отара Чиладзе (1933–2009)[85]85
  Отар Чиладзе известен как основоположник грузинского мифологического романа и магического реализма в советской литературе, «легенда русско-грузинских (см.: Чиладзе Т., 1996. С. 2) культурных связей ХХ века» (Иванова, 2004. С. 220), номинант на Нобелевскую премию 1999 года за роман «Авелум».


[Закрыть]. Оно воплотилось главным образом в романе «გოდორი / godori / Годори» (2003)[86]86
  В 2004 году он будет переведен на русский язык писателем и редактором российского журнала «Дружба народов» Александром Эбаноидзе, не побоявшимся взять на себя ответственность за публикацию романа в сложные для русско-грузинских политических отношений времена.


[Закрыть], хотя советский и постсоветский контексты являлись основой раннего романа, вышедшего в 1995 году – «აველუმი / avelumi / Авелум» (Квачантерадзе, 2010)[87]87
  На русский язык роман переведен Майей Бирюковой и вышел в свет в 2016 году. Содержание романа «Авелум» сводится к сюжету о писателе советского периода, стремившемся к свободе и в общественной, и в семейной жизни. Герой – нетипичный советский писатель/интеллигент. Он создал воображаемую «империю любви», являясь ее императором и тем самым отстраняясь от советской действительности. Эта империя противопоставлена советской. Затем начинается постсоветский период. «Империя любви» рушится. Наступает хаос, гражданская война 1991–1992 годов в Грузии. Фигура советского писателя появляется и в «Годори», но в романе акцент сделан на страшном роде Кашели, проникшем в жизнь писателя Элизбара.


[Закрыть]. Скандальность была спровоцирована не только нетрадиционной точкой зрения, но и самой фигурой автора, потому что, состоявшись как писатель в советский период, он остро критикует те времена. О Чиладзе еще тогда стали говорить как о самом талантливом и известном современном грузинском поэте и прозаике, его талант ценили Иосиф Бродский, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина и многие другие русские писатели и поэты. Содержание и трактовка истории в романе стали неожиданными, хотя еще в советское время появлялись романы, в которых прочитывалась антисоветская точка зрения («Шел по дороге человек», 1973).

На волне националистических настроений переломного периода создается роман, идентичного которому в русской литературе не нашли (Беставашвили, 2009. C. 53–54) и который, как пишет Станислав Рассадин (Рассадин, 2004), стал событием. Некоторые критики посчитали произведение самым антироссийским, остро реагируя в критических статьях, например Лев Аннинский в статье «Капсулированный дух» (2004) и Валерий Липневич в статье «В поисках утраченного достоинства» (2004).

Известный критик и знаток грузинской литературы и культуры Лев Аннинский, возмутившись описанием России в романе в образе чудовища, сконцентрировался на «оборонительной» позиции – напоминании грузинам о якобы забытом: о сложном периоде влияния на Грузию Османской империи, когда Россия предоставила военную силу в помощь от османотурецких набегов, о роли грузин в советской культуре и истории (Великая Отечественная война, Сталин, грузинское кино).

Валерий Липневич, увидев антироссийский след, также обрушился на роман с негодованием. Но, в отличие от критики Аннинского, приведенные им выводы продемонстрировали незнание исторического контекста и непонимание главной темы произведения, которую он определил как тему «прикормленного» советской властью литератора, стремящегося сохранить личное и национальное достоинство. По мнению Липневича, Чиладзе в своем творчестве пытался помочь читателю преодолеть комплекс провинциальности.

Затем появилась статья литературоведа Натальи Ивановой, в которой она также обратила внимание на националистический дискурс – на подчеркнутое различение грузин и негрузин:

Националистичен ли роман Чиладзе? Да, националистичен: истинные грузины погибают, но не сдаются, «зато негрузинское население Тбилиси вывесило ковры на резные балконы и, принарядившись, ждало окончания канонады, чтобы у гянджинских ворот встретить „освободителей“ бодрой музыкой зурначей и пестрым плеском стягов…» (Иванова, 2004. C. 222).

В противовес приведенным статьям появляются и другие отзывы, авторы которых концентрируются не на начальных строках романа, где задается тон определения отношений Россия – Грузия, а на полном тексте. Уже упомянутый Станислав Рассадин в статье «Новый роман Отара Чиладзе: национальное самосознание и отрезвление» написал, что «романа такой силы национального отрезвления, к сожалению, пока еще, кажется, нет» (Рассадин, 2004). Отвечая на подозрения об антироссийских настроениях в романе, Рассадин пишет:

…первые страницы романа Отара Чиладзе «Годори» <…> меня озадачили. Уж не покоробили ли? И чем – жесткостью к роли России в судьбе Грузии; притом роли не нынешней, но изначальной. Уж не пресловутая ли, черт ее раздери, «русофобия»? Констатирую скорбно: вот, значит, что делает с нами – на сей раз со мной – разобщенность последних лет, рождающая подозрительность <…>. Вот и Грузия… Ау! Где легенда о земном рае, раз теперь и Отар Чиладзе, ревнивый тбилисец, может сказать, что персонаж романа избит «по-тбилисски, с тбилисской жестокостью и беспощадностью»? Лучший прозаик Грузии, он написал роман страшный (Там же)[88]88
  Рассадин Ст. Новый роман Отара Чиладзе: национальное самосознание и отрезвление // Новая газета. 05.04.2004. № 25. http://2004.novayagazeta.ru/nomer/2004/23n/n23n-s29.shtml.


[Закрыть].

Продолжая точку зрения Рассадина о «Годори» как о романе, в котором отражено осознание национальной истории, я буду рассматривать его как роман не антироссийский, а антигрузинский, в котором присутствие России в Грузии стало причиной перерождения и формирования иного типа грузина, получившего у меня определение homo soveticus provincialis[89]89
  Новым шагом, предпринятым нерусским писателем в постсоветской литературе, является описание образа людей «иной породы», зародившихся якобы в Грузии в российско-имперский период, но на самом деле, этот тип характерен и для других колоний России. Из этих соображений я назвала его «homo sovetiecus provinсialis». Важным было бы очертить границу соприкосновения «провинциальной» разновидности типажа «советского человека» с типажом из «центра». Как известно, «Homo sovieticus» впервые было употреблено в книге Сергея Булгакова «Пир богов» и заимствовано писателем, социологом и философом Александром Зиновьевым для книги «Homo sovieticus» (1986), в которой он, отталкиваясь от образа, пропагандировавшегося советскими властями (добрый, открытый трудяга), иронично описал человека типичного для СССР, с его точки зрения. А именно: человека, лишенного индивидуальности, жизнь и действия которого зависят от мнения коллектива и им же мотивируется интеллектуальный выбор или эмоциональные нужды; человека, не способного к самостоятельному решению, а основными составляющими его жизни являются – работа, власть, самодостоинство; «homo sovieticus» – не коммунист, он клиент коммунизма, и этот феномен явление глубоко идеологическое (Tyszka, 2009. P. 509).


[Закрыть].

Писатель, обратившись к истории Грузии, представляет свою версию развития страны, считая, что грузинские князья не должны были склоняться в сторону России, так как это привело к потере национальной идентичности и перерождению моральных устоев народа. Несмотря на собственную четкую мировоззренческую линию, Чиладзе оставляет читателям возможность самим дать ответы на исторические и социальные вопросы. Этому помогают приемы недосказанности, сна, видения. Ведущей темой романа становится тема поиска «утраченной страны», то есть независимой Грузии и изначальной грузинской национальной идентичности. Тема поиска в романе связана с мифическим героем, появляющимся и «наяву», и во сне, неким Лодовико из Болоньи, который проходит сквозь века и не находит христианской страны Востока, «прославленной рыцарским благородством и воинской доблестью» (Чиладзе, 2004. C. 7). Согласно роману, причиной потери страны и нацидентичности стало обращение за помощью к Российской империи, что обернулось потерей независимости и появлением российско-советского/русскогрузинского монстра – homo soveticus provinсialis.

Роман является типичным произведением постколониальной литературы: в нем представлена история одной из subaltern nations и ее оценка своего «колониального» прошлого. В романе охвачены разные эпохи: имперская, советская, постсоветская. Они служат фоном для демонстрации деградации нации, переродившейся из-за насильственного присутствия России в монстра, воплощением которого стал страшный род Кашели.

Не углубляясь в анализ художественных приемов, к которым прибегал автор, чтобы передать свое видение поднятой проблемы, я сосредоточусь на чиладзевской точке зрения на имперское насилие, на российско-советский контекст межнациональных отношений в Грузии и последствия присутствия России, что обернулось для Грузии потерей себя, своей национальной идентичности.

Повествование ведется от лица «летописца»-рассказчика и начинается с критической характеристики, данной автором переломному этапу в истории Грузии: обращения к России за покровительством, что повлекло за собой вхождение в состав Российской империи, а значит «исчезновение» прежней Грузии. Автор осуждающе пишет о том, что грузинские княжества, подверженные междоусобным распрям, вступили в диалог благодаря русскому царю Александру I и за привлечение третьей стороны поплатились потерей независимости, став провинцией империи. Этот момент оказался началом «конца» прежнего образа народа, а также послужил появлению «нового» образа, что представляло собой не лучшее зрелище:

С тех пор, как расползшееся по швам при грузинском Александре Первом русский Александр Первый собрал в утробе империи, мошкара кружит над нами, изводит, одолевает… Тревога! Мы окружены! Спасайтесь! Гибнем! Впрочем, то, что нам кажется гибелью, на самом деле муки рождения <…>. Империя тужится – мы рождаемся <…>. Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась, уже превращенная в другое вещество… (Чиладзе, 2004. № 3. C. 7).

Образ Грузии как «вещества», над которым кружит мошкара, пройдет через весь роман, и мошкара, как фиксация не изменившейся сути страны, не исчезнет практически до конца книги. Ее постоянно будет упоминать автор в разных эпизодах. Грузия для Чиладзе – это не цветущий рай, а исчезнувшая христианская страна Востока, от славы которой осталось лишь разложившееся общество, погрязшее в аморальности. Писатель постоянно называет какую-то дату – шестьсот лет назад – тем самым заставляя читателя порыться в книгах по истории и понять, о чем идет речь. Скорее всего, она связана с принятием грузинскими царями решения о политическом повороте в сторону России[90]90
  Эта дата, так же как упоминание мошкары, будет появляться на протяжении всего романа как упрек в содеянном.


[Закрыть].

От общеисторической характеристики автор переходит к характеристике и описанию последствий на общественном уровне. Сначала Чиладзе представляет читателю идиллическую картину – грузинский крестьянин-пастух и его жена. Это иносказательные образы. На мой взгляд, диада «пастух и жена пастуха» введена для того, чтобы далее продолжить мысль о захвате, так как история этой семьи связана с насилием со стороны русского урядника. Грузинский народ тех лет был похож на недопонимающего придурковатого немого «пастуха», до последнего не желавшего замечать поведение жены, который, чтобы «не свихнуться» и не поверить в то, что в его дом под видом друга вероломно прокрался враг, уходил из дома (Там же. C. 10). А Грузия была схожа с грузинской крестьянкой – женой пастуха, подвергшейся насилию, то есть ставшей и жертвой, и объектом насилия. Немота пастуха – это черта, которая помогла передать мысль автора о неспособности грузин говорить с «гостем», что стало причиной безвыходности сложившейся ситуации:

Грузины, некогда воинственные ценители оружия, давно были разоружены, в результате чего не только поостыли, но и заробели. <…> …упаси нас от придирок русского начальника. Но упасти от русского не так-то просто! (Там же. C. 9).

Триаду «пастух – жена – урядник» можно рассматривать как «народ – страна – захватчик», а также в контексте отношений Грузии и Российской империи, проникшей в ее дом. Народ-пастух мечтал о том, что русский царь защитит своего «верного горца», а гостя-обидчика, накинув веревку на шею, вышлет в Россию. Но этого не произошло. Русский урядник продолжал навещать крестьянку. Исторический момент начала русско-грузинского союза как добровольного или насильственного вхождения Грузии в состав империи автор оставил без ответа, поэтому в тексте есть недосказанность при определении отношений «крестьянка – урядник»: обоюдное желание или насилие со стороны урядника. Сам Чиладзе не может дать однозначный ответ, но факт остается фактом и относится уже к следующему уровню романа – плоду, который появился благодаря этой связи.

Исчезновение старого пасторального образа страны и рождение новой Грузии как «вещества» писатель передал, обращаясь не только к истории, но и к грузинскому обществу. «Веществом» оказалось не только то, что осталось на месте Грузии, но и «ребенок», родившийся у крестьянки непонятно от кого – от мужа или от урядника. Эта метафора, введенная для обозначения результата русско-грузинского союза, характеризует новое грузинское общество. Колебания в политическом выборе, выбор и последовавшее самоуничтожение переданы в сцене наблюдения ребенком блуда матери, затем ее убийства отцом и самоубийства отца. Психика ребенка была травмирована и, не найдя поначалу выхода из корзины-годори, он перерождается в монстра: «Забыл мальчишку прикончить, кончайте вы, сделайте доброе дело, все равно теперь из него не будет человека» (Там же. C. 10). Плод «троих», даже оказавшись в усыновившей его порядочной семье, не смог измениться. Семя жестокости только разрасталось в нем. Он постоянно совершал жестокие поступки, основанные на сексуальных извращениях:

из заднего отверстия Российской империи вскоре предстояло явиться Грузии – в новом обличье, и судьба приберегла необычного мальчишку для этой новой Грузии. В ней предстояло ему проявить обретенные в годори наклонности, и проявить их сполна (Там же. C. 10).

Звали мальчика Ражден Кашели. Это «был первенец нового времени, избранник» (Там же), которому не угрожала никакая опасность. Этот «монстр» стал родоначальником нескольких поколений Кашели, и с его детством связан имперский период в романе. Чиладзе развивает образ «нового» человека, обращаясь к его потомкам. С каждым поколением к образу Кашели добавлялись новые аморальные поступки и черты. Эту породу людей ничто не могло уничтожить, лишь она сама могла пожрать себя изнутри. В романе подчеркивается, что советская власть стала самой благодатной почвой для проявления низменных человеческих качеств. Ражден Кашели – мошенник, бродяга, насильник, фигурировавший в деле об убийстве «отца нации» Ильи Чавчавадзе, поддержал приход большевиков в Грузию и превратился в образцового советского грузинского революционера, стал воплощением жестокости и бескомпромиссности.

Следующий этап проникновения монстра в страну ознаменован союзом Раждена и казачки Клавы. Русско-грузинский брак служит метафорой закрепления присутствия России в Грузии. Потомки смешанных браков стояли чуть ли не во главе 11-й армии, оккупировавшей в 1921 году тогда уже независимую от России Грузинскую демократическую республику, просуществовавшую три года. Отар Чиладзе связывает с этим союзом предательство и перерождение тех грузин, которые поддержали советский строй и участвовали в оккупации. Рождение сына у этой пары явилось символичным. Писатель связал его с днем взятия Тбилиси в 1921 году:

…в те самые часы, когда Тбилиси пал, – словно город для того и пал, чтобы Клава могла спокойно разрешиться от бремени. В действительности «кавказский Париж» оказался не слишком крепким орешком; его, в сущности, некому было защитить от разношерстного воинства в длиннополых шинелях и воронкообразных шапках-буденовках (Там же. C. 15).

С криком новорожденного Антона Кашели советская власть вступила на грузинскую землю. Переживания автора об исчезающем аристократическом грузинском обществе досоветского периода связаны с историей другой супружеской пары, подчеркивающей отличие старого от нового. Ной Жордания, председатель правительства Грузинской демократической республики, и его жена, любившая кататься верхом, олицетворяют досоветское поколение грузин; советское – Ражден и его пьяная Клава, рожавшая первенца в канаве.

Кроме сексуальной извращенности, склонности к мошенничеству, присущей Раждену, одной из характеристик homo soveticus provinсialis была жажда убивать. Эта черта наблюдалась у родоначальника Кашели, но особо развилась у его сына Антона. Он стал образцовым чекистом, «петухом Сатаны», который даже в детстве не боялся гор трупов – наоборот, они вызывали его интерес. Здесь возникает параллель и намек на фигуры Сталина и Берии в советской истории:

в трехлетнем возрасте мог разобрать и собрать боевое ружье, в пять лет пристрелил из этого ружья соседскую собачонку, а в пятнадцать уже стрелял в людей. В тридцать седьмом, тридцать восьмом и тридцать девятом юноша особенно преуспел. В тюрьме его узнавали по звуку шагов. По камерам шепотом рассказывали о его чудовищной жестокости. Им двигали не расчет или корысть, не был он охвачен и жаждой мщения и, в противоположность истовым большевикам, не сводил счетов ни с «врагами народа», ни с «кулаками», ни с «националистами» – ему было совершенно все равно, кого убивать; просто больше всего на свете он любил смотреть на людей, раздавленных страхом, а человеческой крови жаждал с той минуты, как помнил себя (Там же. C. 16).

Чиладзе описывает homo soveticus provinсialis как машину смерти. Это страшное существо получает удовольствие от убийств. Писатель связывает создание советского государства с оружием и трупами, которые служили кирпичиками в фундаменте СССР. Постреволюционные десятилетия, когда выстраивался образ советского государства, у Чиладзе ознаменованы желанием Антона облагородиться путем втягивания в «кашельство» оставшейся аристократии, – сопротивлявшихся новой власти уничтожали. Это передано в истории женитьбы Антона. Антигерой, ведший разгульный образ жизни в 11-й армии, вмещавшейся в одной комнатушке «вместе с бабами, штофами водки, грудами картошки и ведрами селедки» (Там же. C. 17), принудил к браку княжну Кетусю, а сопротивлявшихся этому союзу – отца княжны и ее первого мужа, известного в Грузии адвоката, – объявил врагами народа и расстрелял. Антону казалось благородным, что он сам рассказал все невесте, а именно: «с каким княжеским достоинством принял смерть ее отец и как по-интеллигентски обделался муж» (Там же). Перед смертью отец Кетуси, грузинский князь, сказал: «В стране, захваченной такими подонками, уважающему себя человеку нету места» (Там же). Первый муж Кетуси, несмотря на образование и известность, оказался беззащитен, так же как когда-то придурковатый пастух. Но если пастух нашел оружие для убийства, то защитой для адвоката было лишь его пенсне. Чиладзе иронически заключает, что брак «аристократии и пролетария» стал возможным лишь «вследствие двух революций и двух войн – Мировой и Гражданской». Эту историю Чиладзе вводит как аллегорию проникновения советской власти, возникшей в Грузии «благодаря» союзу крестьянки и урядника/пастуха, в аристократические и интеллигентные семьи Грузии.

Чудовище homo soveticus provinсialis поразило все прослойки грузинского общества, даже духовенство. В подтверждение этой мысли описывается сцена венчания Антона и Кетуси. Под дулом пистолета их венчал дважды расстриженный поп, представлявшийся простым трудящимся. Осквернение церкви советского периода описано с помощью ярких метафор: церковь

сотрясали рев, гогот и свист разнузданной свадьбы, на рассвете вернувшейся туда во главе с пьяным попом. Кто-то отметил возвращение салютом, пальнув в высоченный сумрачный купол. Его поддержали из всех видов оружия: маузер, револьвер, карабин, винтовка… Трещали и со звоном разлетались в щепки лампады и иконы, оклады и канделябры… Осыпалась разноцветная штукатурка. Скорбно взирали на это святые с перебитыми носами, оторванными ушами и простреленными лбами… (Там же. C. 17).

История аристократии, практически уничтоженной советской властью, воплотилась в многозначительном эпизоде: в церкви жених выстрелом разнес стакан с вином на голове невесты и пролитое вино, как кровь, залило свадебную фату. После чего «невеста низко поклонилась победителю-жениху…» (Там же. C. 17). Такое развлечение стало забавой на многие годы для тбилисской «элитной» пары. От них «исходило дыхание смерти, их вид – даже издали – порождал чувство тревоги, неизбежной беды» (Там же. C. 17–18).

Следующий период деградации грузинского общества, воплощенного в образе рода Кашели или homo soveticus provinсialis, порождения советской власти в провинции, связан с периодом застоя, а затем с постсоветским периодом. Прежние аморальные черты переродившихся грузин становятся ненужными, потому что к тому времени все, что подлежало разрушению, разрушено, и тот, кого должны были расстрелять, расстрелян. По мнению рассказчика, годы застоя – «время никудышное, бессмысленное» (Там же. C. 17–18). И тогда у чудовища появляются новые черты. Типичным представителем периода застоя становится хапуга и рвач: «Если ты мужчина, урви, укради. Хапни. Не крадешь – значит не мужчина» (Там же. C. 19). Плод Антона и Кетуси, названный в честь деда Ражденом, стал воплощением грузина периода застоя. Моральных ценностей у него, как и у его предков, не было. Он – типичный грузин 1960–1970-х. Раждену (младшему) пятьдесят лет, и он «состоялся» при советской власти:

Сколько помнит себя, он всегда при должности, чуть ли не с младых ногтей. Уже в университете выполнял общественные и партийные поручения, был комсомольским секретарем, сам ректор советовался с ним, а пронафталиненная профессура почтительно снимала залоснившиеся шляпы… (Там же. C. 18–19).

Критике Отара Чиладзе подвергся самый вроде бы благополучный, по мнению грузин, брежневский период, потому что и тогда homo soveticus provinсialis не вымер. Перестав убивать, он переродился в пресмыкающееся, существо, умеющее приспосабливаться, ищущее выгоду. Эти качества помогли ему выжить и после падения советского строя. В постсоветский период Ражден сжег партбилет на глазах у митингующей толпы:

Этими двумя сакральными актами, кремацией и крещением, он укрепил свою власть – избавил тысячи юных душ от беспочвенной ненависти и слепой веры… (Там же. C. 18–19).

Советская власть, по Чиладзе, была средой, взрастившей homo soveticus provinсialis; после ее краха он всеми способами старался выжить. И таким способом могло быть очернение тех, кто еще не запачкан преступлениями предыдущих поколений. Чудовище выбирает жертвой молодое свободное существо, в котором видит угрозу. Это Лизико, дочь грузинского интеллигента, писателя Элизбара. Она – невестка Раждена Кашели. Лизико – именно тот ребенок, чей вопрос мог все разрушить: «Правда, что дедушка Антона был людоед?» (Там же. C. 28). Ее независимый и еще бесстрашный нрав представлял собой угрозу «кашельству», тем более что прямых потомков у Раждена (младшего), как выяснилось, не было: сын Антон (младший) оказался неродным.

Последним этапом деградации после уничтожения аристократии и духовенства для Чиладзе оказываются поздне– и постсоветский периоды, когда под угрозу попали семейные ценности, занимавшие особое место в устоях грузинской семьи. Тогда появляется история соблазнения невестки свекром. Кашели решил, что грешная любовь к нему и жены Фефе, и невестки Лизико укрепят «кашельство» – породят грех и страх:

Общий мужчина сближает женщин, они станут интересней друг другу и к семье внимательней. Одна как невестка станет лучше, другая как свекровь. <…> Все для всех и все общее. Вот тебе и коммунизм! Страх рождает любовь. <…> Страх скрепил эту огромную страну. Все боялись одного маленького человека. <…> Вылезет на трибуну соплячка, сикуха голозадая, и пищит: «Долой Российскую империю!» Да кто простит такое?! (Там же. C. 29).

Стремление подавить и опорочить внутреннюю свободу животной сексуальной страстью должно было не только уничтожить мораль Лизико, но и превратить ее и Антона в продолжателей рода homo soveticus provinсialis. Почувствовав неладное, не желая быть оскверненной и втянутой в «пережиток» советской власти – «кашельство», Лизико предлагает Антону уехать за границу, но Ражден делает все, чтобы этого не случилось. Выезд за границу как отрыв от бывшей советской Грузии (за этим скрывается метафора выбора прозападного курса развития Грузии) пресекал возможность продолжения существования homo soveticus provinсialis, а значит грозил вымиранием целой общности, порожденной советской властью, – советским людям.

Борьба между старым и новым будущим изображена как гипотетические сексуальные отношения свекра и невестки. Чиладзе вновь прибегает к недосказанности, как в случае с отношениями грузинской крестьянки и русского урядника. Читатель сам должен решить, «было или не было». Якобы измену мужа увидела Фефе, но, как покорная восточная жена, она готова не подавать вида и не рассказывать ничего сыну. Для нее главное – сохранить все как было:

В сущности, это и есть семья. Молчаливое соглашение: никто не хочет и никто не бунтует, всех устраивает жизнь под одной крышей. Привычка – великое дело. Некоторые полагают – вторая натура. Ради привычки можно пожертвовать головой, что уж говорить о сыновней чести (Там же. C. 39).

Измена сводится лишь к одной детали: свекор положил руку на плечо невестке. Увидев это, сын поднял «топор» на отца. Аллегорически за образом Антона Кашели стоит поколение грузин, которых не устраивает что-то в прошлом, но они не обладают достаточными знаниями, чтобы можно было сформулировать четкое понимание себя в настоящем и сделать выбор пути в будущем. Остановить российско-советское русско-грузинское чудовище возможно было лишь уничтожив. Писатель вводит тему отцеубийства, которое, так же как и отношения крестьянки и урядника, свекра и невестки, остается в поле видения/сна. С одной стороны, убийство отца принесло бы Антону чувство освобождения из двадцатитрехлетнего заключения, с другой – переживание свободы дало «не облегчение, о котором он мечтал, не прилив жизненных сил, а раздавило о землю, как червя, лишило достоинства и гордости» (Там же. C. 93). Свобода была достигнута с помощью преступления, так же как у всех представителей семьи Кашели. Для Чиладзе молодое поколение грузин, несшее «от ногтей до кончиков волос» код убийцы и руководствовавшееся насилием, оказалось «газовым пузырем», «неспособным испортить даже воздух», потому что после совершения аморального поступка не смогло разорвать связь с государством, которое способствовало потере его страны:

Отец отрекается от сына, сын убивает отца. Круг замыкается. Капкан захлопывается, и последний представитель рода, запертый в безвоздушном пространстве, тщетно разевает рот, напрасно ищет спасения от неизбежного и справедливого конца. Убийца отца должен подохнуть в уборной, и подохнуть от рук ничтожества… Так тебе и надо! Получай! Давись собственной кровью… Когда твой предок, порождение годори, «выкидыш корзины», как прозвала его невестка, для создания интернациональной семьи махнул в Россию, тогда было заложено основание твоему сегодняшнему жалкому существованию, перетеканию из ничего в ничто, но венчающему нечто гораздо большее и значительное, чем ты. Ты всего-навсего шептун, последний газовый пузырь, выделенный издыхающим организмом твоей семьи, ты выйдешь наружу с жалким, едва слышным шепотком и бесследно исчезнешь, выдутый сквозняком… Даже воздух толком не испортишь в радиусе одного шага… (Там же. C. 103).

Анализируя постсоветский период и прибегая к иносказаниям, Чиладзе видит в новом поколении желание быть иными, но это поколение действует старыми методами, что делает его схожим с родом Кашели. Для Антона было сложно выбрать путь, так как образы своей страны и своего народа доимперского периода были утрачены. Он оказался между старым и неизвестным новым образом Грузии, о котором думал как о схожем с западным образцом. В итоге из-за отсутствия ответов на вопросы: «Какая же она, родина?» и «Кто мы?» сделалось невозможным преодолеть монстра, в которого превратились грузины из-за имперского и советского насилия. Своего читателя, скорее всего – представителя молодого поколения, Чиладзе приглашает поразмышлять о прошлом страны, чтобы понять и найти себя:

С космополитом он патриот, с патриотом космополит. Почему, спросите вы? Потому, что, в отличие от вас, вырос без родины, хотя ни разу не ступил за ее пределы. Просто старшее поколение так умело перекрасило его родину, что он не нашел ее… (Там же. C. 84–85).

Невозможность уничтожить homo soveticus provinсialis усилена и еще одной деталью. Писатель вновь прибегает к приему недосказанности, обращаясь ко сну или видению. Читатель узнает, что Лизико якобы беременна. Плод Лизико и Антона станет апогеем аморальности, потому что Антон будет своему сыну братом и дядей, а Лизико – сестрой и матерью[91]91
  Женщины, связавшие свою судьбу с мужчинами рода Кашели, были не лучшими представительницами общества или становились таковыми: Клава – подзаборная алкоголичка, княжна Кетуся – «окашелившаяся», ставшая «первой морфинисткой» Союза, Фефе – никому не отказывавшая, беременная, подобранная на улице будущей свекровью, Лизико сменила в постели свекра свекровь, чтобы та «отдохнула». Все они покончили жизнь самоубийством.


[Закрыть]:

…они должны были явить миру новую разновидность кашельства, более страшную, чем их предки, не воспроизводящую потомства, – одноразовое чудище, пожирающее не только мир, но и самое себя (Там же. C. 89).

Страшный род станет еще более уродливым. Автор призвал не только Лизико, но и всех жен «прервать беременность», так как они носят плод инцеста.

Единственным способом порвать с прошлым и найти себя, ту первоначальную Грузию, может быть полное уничтожение «кашельства» – гремучей российско-советской русско-грузинской смеси, зародившейся посредством насилия. Этот шаг проделан: последний из рода Кашели – Антон гибнет на войне в Абхазии[92]92
  Мужчины рода Кашели недостойно жили и недостойно и умирали: Раждену-старшему перерезали горло осколком стеклянной банки в винном погребе возле Малаканского базара, и «патриарх рода Кашели испустил дух на смрадной, заблеванной лестнице, так и не выкарабкавшись из подвала»; Антона-старшего, «высокопоставленного сотрудника Наркомата внутренних дел Грузинской Советской Социалистической Республики», раздавил, как червя, и размазал о стену потерявший управление старый грузовик-трехтонка; Раждена-младшего, исходя из «видения», убил топором сын Антон.


[Закрыть]. Война стала уничтожением кашельства и катарсисом для нации.

Следующим шагом к возрождению образа первоначальной Грузии автор считает обращение к книгам. Чиладзе вводит в роман образ писателя Элизбара, отца Лизико. С обращением к книгам связывается обретение «исчезнувшей страны» и «трона Багратионов, до сих пор гни(ющего) в каком-то залитом водой подвале Санкт-Петербурга», трона как символа Грузии, существовавшей до появления в ней России. Утверждая ценность книги в процессе обретения себя, Чиладзе вторит немецким романтикам и их последователям в славянских литературах.

Подведем итоги. Отар Чиладзе в романе «Годори» с помощью сюжетных переплетений и художественных приемов (метафор, аллегорий, видений, недосказанности) представил свою версию истории грузин как нации в ареале российского присутствия. Для него исторические этапы стали этапами деградации народа, потерявшего национальную идентичность и превратившегося в аморальный российско-советский русско-грузинский гибрид. Причиной этому стала ошибка, совершенная грузинскими князьями шесть веков назад, когда они, выбирая путь развития страны между Севером и Западом, обратились к Северу. Порождением русско-грузинского «брака» стало, по определению Чиладзе, чудовище-гомункулус.

Лев Аннинский раскрыл сущность гомункулуса в своей статье «Капсулированный дух»:

российско-советский человек, чудовищное извращение, своего рода гомункулус, искусственно созданный «марксистскими алхимиками и вылупившийся из яичка идеологии», существо недолгое, одноразовое, пожирающее не только мир, но и самое себя (Аннинский, 2004. C. 5–10).

Я определила это чудовище как homo soveticus provinсialis, считая, что и в другой национальной литературе какой-нибудь бывшей советской республики, скорее всего, возникнет тип «человека», появившегося в результате насилия центральной власти по отношению к провинции.

Вопрос «оккупанты или миссионеры?» для Чиладзе решен давно, еще в советские времена. Он пошел дальше и описал альтернативную версию присутствия и влияния России в Грузии. Советская власть, по Чиладзе, стала благодатной почвой для проявления самых низменных человеческих качеств. Homo soveticus provinсialis оказался не исключительным существом, а, наоборот, расплодившимся и расцветшим благодаря ей. Летопись рода Кашели является тому подтверждением. Общей страстью для всех поколений homo sovetiecus provinсialis стало насилие: «завоевать, сокрушить, покорить» (Беставашвили, 1973. C. 30). Своему народу Чиладзе помогает осознать прошлое, представив разоблачительную версию истории в романе, и предлагает уничтожить в себе homo soveticus provinсialis и восстановить национальную идентичность путем обращения к книгам, которые дадут знание о прежней Грузии.