Текст книги "Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки"

Теперь мы можем видеть, что имперский суверенитет, наоборот, организуется не вокруг одного основного конфликта, но, скорее, посредством гибкой сети микроконфликтов (Хардт, Негри, 2000. C. 191)[27]27
  Подробнее к вопросам постсоветских войн я обращусь позже.


[Закрыть].

Ситуация, колеблющаяся между понятиями «выделения» и «неделимости» (Гусейнов, Драгунский, Цымбурский, 1990), разрешилась в пользу обретения независимости. Политическая деколонизация, сопровождавшаяся стремлением построить новые национальные государства, предполагала появление «новых» национальных идентичностей «старых» культурных сообществ (наций)[28]28
  Мне близко определение нации как «социально-мобилизованного сообщества индивидуумов, считающих себя объединенным набором характеристик, которые отличают его (в его собственных представлениях) от „других“», и стремящихся создать или сохранить собственное государство, (Торбаков, 2001. С. 393), а также воображающих себя объединенными общностью культуры. Это определение обращает нас к определению нации как «воображаемого сообщества» (Anderson, 1983).


[Закрыть]. Этот процесс основывался на двух сложностях – избавлении и удержании. Бывшие советские республики и автономии одна за другой оказались перед дилеммой: с Россией (Абхазия, Южная Осетия) или без (Грузия)? И тот и другой приоритет привели к плачевным последствиям в виде постсоветских вооруженных конфликтов[29]29
  См. также в книге Марии Кастро Варела (María do Mar Castro Varela) и Никиты Даван (Nikita Dhawan) «Postkoloniale Theorie: Eine kritische Einführung» («Постколониальные теории. Критическое введение»), где авторы говорят о национализме как о борьбе, целью которой является освобождение из-под господства («Projekt Nationalismus – als Widerstandskampf – mit Ziel der Befreiung aus kolonialer Beherrschung – Dekolonisierung», 2005. S. 17).


[Закрыть]. С одной стороны, война – это выход напряжения, копившегося годами, с другой – точка отрыва, благодаря которой появляется новое:

Война стабильно занимает важное место не только в истории и политике, но и в историко-государственном и национальном самосознании: в национальных мифологиях о зарождении государства неизменно присутствуют отсылки к войнам – об этом свидетельствуют устоявшиеся представления об истории, образы врага и такие национальные символы, как памятники и мемориалы, служащие объединяющими факторами и платформой общностной (само)идентификации (Цимбаев, 2015. C. 9–10).

Исход войны (победа или поражение) объединяет население нового государства. В Грузии отношение к другим менялось в зависимости от президентской политики. Ведущим идеологом времен распада СССР того времени был Звиад Гамсахурдия. Если в его правление преобладали остро антироссийские настроения, то правление второго президента Грузии – Эдуарда Шеварднадзе, бывшего крупнейшего советского функционера в ранге министра иностранных дел СССР, прошло под установкой переходного типа: «Запад – не враг». Позже, при третьем президенте, Михаиле Саакашвили, Грузия развивалась, исходя из политической установки «Запад – друг, потому что Россия – враг». В период правления Саакашвили националистический дискурс преобразовался в «государственный», то есть под грузинским обществом понимались все этнические группы страны. С начала 1900-х Грузия теряла территории, оставшиеся после краха СССР.

В России начала 1990-х, как и в Грузии, наблюдался всплеск национализма. Этнолог, антрополог Виктор Шнирельман в книге «Порог толерантности: Идеология и практика нового расизма» в главе «Кавказофобия» пишет, что в начале 1990-х годов в Москве и Петербурге был отмечен резкий всплеск кавказофобии, и причины раздражения отличались от тех, которые прослеживались по отношению к России в Грузии. Заключались они в неприемлемости моделей поведения кавказцев-торговцев и в методах достижения экономического благополучия. Автор приводит результаты социологических опросов, согласно которым, например, в сентябре 1992 года 83,2 % респондентов считали, что «чем меньше будет в городе кавказцев, тем будет спокойнее» (Шнирельман, 2007. C. 630–632). Как отмечает исследователь, в 1999–2005 годах структура ксенофобии стабилизировалась, и у людей сложилась отчетливая иерархия образов «внутренних врагов», возглавлявшаяся кавказцами (Там же. C. 638). Одной из составляющих кавказофобии была грузинофобия. Отдельным предметом исследования она стала для грузинских филологов советского поколения – Нодара Поракишвили, Омара Гогиашвили и Георги Цибахашвили. В постсоветский период вышло три книги этих авторов. Они считают, что грузинофобия – сложный целенаправленный проект, отразившийся и в литературе, и в российском социуме в целом[30]30
  Поракишвили Н., Цибахашвили Г. Сеятели вражды, или Анатомия и физиономия грузинофобии. Тб., 1997; Поракишвили Н., Гогиашвили О. Безумие и безумцы, или Ленин и теперь жалеет всех живых: Незанимательная грузинофобия. М., 2004; Поракишвили Н., Гогиашвили О. Эпидемия идиотизма: О незанимательной грузинофобии и не только о ней. Тб., 2006.


[Закрыть]. Характеризуя книгу «Безумие и безумцы», политолог Тамара Кикнадзе говорит о том, что авторов возмутила несправедливость: грузин «изъяли из общего с Россией пространства, объявили наркоманами, фашистами, ненормальными» (Кикнадзе, 2004. C. 1–4). Но все-таки говорить об особом проекте – «грузинофобском» – как отдельном явлении, думаю, слишком резко. Скорее всего, то была часть упомянутой кавказофобии, обострившейся после развала СССР. Итак, у всплеска национализма была значимая функция «оружия изгнания оккупантов» (Хардт, Негри, 2000. C. 108). «Оккупантами» здесь выступали не военные, а мирное население. Восприятие представителей другой национальности изменилось в сторону агрессивного выдавливания. Например, в конце 1980-х – начале 1990-х годов в Грузии экономические проблемы и националистические тенденции привели к массовому отъезду негрузинского населения. Другой функцией всплеска национализма было объединение: «воображаемое сообщество» (Anderson, 1983) сплотилось в целях противостояния старой модели политических отношений с Россией. Обе функции стали ступенями более сложного явления – деконструкции советского пространства. Накал межэтнической напряженности и нерешенные национальные вопросы вылились в постсоветские вооруженные конфликты и войны. Они вспыхивали по принципу имперской матрешки: из русско-советского поля стремились вырваться советские национальные республики (Грузия), а из республиканского советского поля к независимости стремились автономные образования (Абхазия, Южная Осетия). Начало 1990-х явилось переходным временем для создания новой формации совместного существования и формирования суверенитетов государств – как российского, так и грузинского. Старый суверен (Россия как правопреемница СССР) стремился сохранить влияние на Грузию и ее бывшие советские автономии – Абхазию и Южную Осетию, а новый (независимая Грузия) стремился обрести влияние и укрепить его в новой «воображаемой» форме. Желание автономий получило многостороннюю поддержку с российской стороны (Jones, 2013. P. 239–245). Это породило темы аннексии Россией грузинских территорий и агрессии Грузии по отношению к ним же – к бывшим автономиям.

Новые независимые государства, образовавшиеся на основе бывших советских республик, получили в наследство старые административные границы и пустоту, которую надо было заполнить новой политической историей, новой национальной идентичностью и собственной интерпретацией взаимоотношений с Россией и другими странами, в том числе и новообразовавшимися. «Воображаемые сообщества» (Anderson, 1983) – нации, начавшие создавать свои государства после распада СССР, стали активно провозглашать свои территории, которые иногда не совпадали с границами, установленными в советские времена[31]31
  «В наследство от СССР государства, возникшие на его территории, получили границы, которые не соответствуют распределению основных национальностей, а этнические реальности в большинстве случаев не соответствуют национальным территориям бывших советских республик.
  Более того, границы были намеренно проведены так, чтобы разделить крупные этнические группы между двумя или большим количеством республик» (см.: Жирохов М. Семена распада: войны и конфликты на территории бывшего СССР. СПб., 2012. С. 33).
  Об истории вопроса истоков появления границ, спорах Ленина и Сталина о них см.: Механик А. Плавильный котел государственности // Эксперт. 2011. № 1 (784). http://expert.ru/expert/2012/01/plavilnyij-kotel-gosudarstvennosti.


[Закрыть], а также стремиться использовать лишь один официальный национальный язык, ограничивая, например, обращение к русскому. Кроме того, начался процесс культивирования нематериальной культуры, связанной с гражданской идеологией (под этим пунктом предполагается существование общих исторических воспоминаний, воплощенных в мифах или общих символах и традициях), а также написание новой истории, что совпадало с типичными процессами вырабатывания нацидентичности, описанными Берндом Эстелем (Bernd Estel) в книге «Nation und Nationale identität» («Нация и национальная идентичность», 2002). Для того чтобы сделать шаг в будущее, нужно было разобраться с историческим прошлым. Моделирование новой «старой» реальности производилось с помощью нарратива новой нацидентичности и нарратива внешнего врага. Все это сопровождалось приписыванием старому новых смыслов.

Если в советский период нерешенным был национальный вопрос, то в постсоветский нерешенными оказались вопросы, связанные с представителями этнически смешанных браков, с потомками бывших советских «мигрантов», то есть людей, родившихся и выросших не на этнической родине, а также проблема «культурных гибридов» – людей, сформировавшихся в рамках иной по этническому признаку культуры. Например: грузин, армянин, родившиеся и выросшие в России, или русский, осетин, украинец, родившиеся и сформировавшиеся в рамках грузинской культуры. Этот вопрос оказался неизученным на постсоветском пространстве. В современной науке эта проблема была обозначена как проблема внутреннего и внешнего или абсолютного и неабсолютного иного (Dussel, 1975. P. 21), и все это включено в проблемы мульти-, меж– и транскультурализма. Мадина Тлостанова считает, что на постсоветском пространстве потомки этнически смешанных браков и культурные гибриды были особой группой, они понимали всех (Тлостанова, 2004. C. 5–6), потому что полностью никому не принадлежали (Memmi, 1991, xvi), но вместе с тем они являлись и сейчас являются для всех чужими/изгоями. «Чужаки-гибриды» попали под определение других и, так же как другие нерусские, стали объектами агрессии:

важная для конструирования иного в Российской империи проблема религиозной идентификации в постсоветской России уже или еще не играет определяющей роли <…> сегодня славянский российский обыватель-ксенофоб склонен рассматривать всех, условно говоря, «смуглых брюнетов» в независимости от их языковой, религиозной или культурной принадлежности почти так же, как его предшественник в XVI веке, только вместо «поганого» и «бусурманина» он становится «черным» и «чуркой». Мусульманско-христианское различие здесь продолжает играть важную, но не основную роль, ведь не работает, к примеру, православная идентификация с христианской частью того же Кавказа и Закавказья, а в силу вступают самые примитивные расово-френологические принципы разделения на своих и чужих, когда важен именно цвет кожи, а не религиозная принадлежность как таковая (Тлостанова, 2004. C. 60).

«Избавление» от своего иного отразилось на нерусских в России и на русских/русскоязычных в бывших советских республиках. Агрессия национализма вылилась и на особую группу – плод «дружбы народов», рожденных в смешанных межнациональных браках:

После краха СССР за границами России осталось более 20 млн русских. Элиты большинства стран, жителями которых они оказались, не были достаточно деликатными и разумными, чтобы адекватно решать проблемы людей, оказавшихся национальным меньшинством в стране, которую раньше считали своей. Это усиливает постимперский синдром в метрополии, ставший одной из тяжелых проблем современной России (Гайдар, 2006. C. 8).

Тематический комплекс социально-политических и экономических проблем постсоветского периода, проявления национализма и постсоветских войн, а также проблемы «гибридов» (Бхабха) составил основу корпуса произведений современных писателей, в центре интересов которых стояли отношения, в нашем случае, между Россией и Грузией. Зачастую, прибегая к приемам деконструкции и демифологизации, современные авторы меняли устоявшиеся подходы к традиционным темам и образам[32]32
  Например, смешение старого и нового взглядов на вроде бы уже утвердившиеся за долгие годы культурно-исторические связи отразилось в ряде произведений: «Империя в четырех измерениях» Андрея Битова, роман Наталии Соколовской «Литературная рабыня: будни и праздники», роман «Тбилиссимо» и сборники притч Василия Димова.


[Закрыть].

2.2. Постсоветское в позднесоветском

 
Езжайте в Грузию, прочистите мозги,
На холмах Грузии, где не видать не зги…
 

Александр Еременко[33]33
  Отрывок из стихотворения российского поэта и переводчика Александра Еременко (1950 г. р.) «О чем базарите, квасные патриоты?» (см.: Еременко А. Горизонтальная страна. СПб., 1999. C. 107).


[Закрыть]

Рамки определения «постсоветского» в отношении политического и литературного периодов не совпадают. Началом постсоветского политического периода принято считать 26 декабря 1991 года – дату распада СССР, а дата окончания до сих пор не определена. Она обсуждается политологами, культурологами, социологами. Впервые об окончании постсоветского периода заговорили примерно в 2009 году, и главным образом это было связано с внешней политикой Кремля. Называли 2012 год: в это время возникла идея создания евразийского союза, предусматривающего объединение в экономической сфере некоторых бывших республик СССР[34]34
  «Однако эти стремления всегда вызывали беспокойство. Пытается ли Путин, который описал крах Советского Союза как геополитическую катастрофу, вернуть назад СССР? Сам Путин объявил в своем выступлении в Думе, что „постсоветский период“ закончен» (Гвоздев Н. Новая Российская империя // Кавказ online. 21.04.2012; http://kavkasia.net/Russia/article/1335068247.php). Или: «Пожалуй, наиболее интересный момент программной статьи – признание того, что постсоветский период развития закончен, пора переходить к чему-то другому» (Предвыборный манифест Путина // Голос Америки. 05.10.2012; http://www.golos-ameriki.ru/a/putin-elections-manifest/566074.html).


[Закрыть]. Позже назывался 2009 год; российский политолог, главный редактор журнала «Россия в глобальной политике» Федор Лукьянов в статье «The End of the Post-Soviet Period in Russian Foreign Policy: What is Next?» (Lukyanov, 29.02.2012; 19.01.2012) подчеркнул, что тогда произошло изменение роли России в мировом контексте как страны, к политическому голосу которой стали прислушиваться, чего не было после краха СССР. Еще одной датой стал 2014 год, и связывалось это с заявлением 1 марта 2014 года о решении ввести российские войска на Украину. Датой окончания постсоветского периода называли и 2015 год – он связывался с убийством известного российского политика Бориса Немцова (Венкина, 27.02.2016). Другое мнение высказал историк и журналист Кирилл Кобрин, назвав дату окончания постсоветскости – 2014 год (Кобрин, 25.08.2016).

Что касается грузинского ракурса в определении рамок окончания постсоветского периода, то справедливым было бы назвать 08.08.2008 – начало русско-грузинской Пятидневной войны, потому что такого прецедента – войны между русскими и грузинами – не было. В 2008 году закончился период острого противостояния, начавшегося в 1989-м. Но дата не прозвучала – может быть, из-за официальной формулировки: «Россия просто защищала союзное государство (пускай и не признанное) от агрессии» (Акопов, 02.03.2014). Хотя сложно припомнить: когда и кого ранее на постсоветском пространстве Россия защищала от агрессии? И чьей? Война основательно повлияла на связи, которые существовали между Грузией и Россией, несмотря на новый постсоветский формат отношений. Эмоциональная привязанность, основанная на культурной памяти, была подорвана. Травма пережитого объединила против России все многонациональное население Грузии, независимо от этнической принадлежности. Социальный поворот продемонстрировал новый этап в отношениях двух стран. В южной республике не осталось тех, кто поддерживал политику России по грузинским вопросам.

Период разрыва длился недолго. В 2012 году с приходом к власти партии «Грузинская мечта», которую периодически критикуют за пророссийский подход, вновь образовался раскол в политических пристрастиях постсоветского времени (проевропейский или пророссийский путь развития). Например, в статье «РОССИЯ + ГРУЗИЯ = ОТТЕПЕЛЬ» (2013) Ларисы Малюковой, посвященной выходу в свет фильма о русско-грузинской дружбе «Икона», звучит предположение о потеплении отношений между двумя странами.

В литературе начало постсоветского периода целесообразно было бы связать с 1985 годом. Именно тогда стали появляться художественные тексты, в которых встречались националистические высказывания или целенаправленное проявление негативного отношения и якобы недопонимания эмоционально-поведенческих моделей других этнических сообществ, ставящее своей целью оттолкнуть эти сообщества от представителя того народа, чьему перу принадлежали критические замечания. Впервые эти новые тенденции проявились в произведениях, которые были опубликованы практически одновременно: «Выбор натуры. Грузинский альбом» (1985) Андрея Битова и «Ловля пескарей в Грузии» (повесть датирована 1984 годом, вышла в свет в 1986 году) Виктора Астафьева. Произведения кардинально отличных друг от друга авторов с разной читательской аудиторией. События, описанные в текстах, происходили почти одновременно: поездка в Грузию Битова, отраженная в «Грузинском альбоме», приходится на 1967 год[35]35
  Информация взята из статьи: Накамура Т. Литература и границы: Кавказ в русской литературе. Осип Мандельштам и Андрей Битов // Tetsuo M. (ed.). Beyond the Empire: Images of Russia in the Eurasian Cultural Context. № 17. S. 255–277.


[Закрыть], и поездка Астафьева (в Гагры, абхазскую автономию Грузии), как стало известно со слов писателя и переводчика Александра Эбаноидзе (Эбаноидзе, 2018), также состоялась во второй половине 1960-х годов. Оба текста касаются грузинской тематики, которая была традиционной для русской литературы на протяжении последних двух веков и явилась полем моделирования нового подхода к традиционному (например, к мифу «Грузия-рай»).

«Выбор натуры. Грузинский альбом» (1985) Андрея Битова вошел в третью часть книги-жизни писателя – «Империя в четырех измерениях»[36]36
  Одно из первых изданий: «Империя в четырех измерениях». T. 1–4. М.; Харьков, 1996.


[Закрыть], которая называется «Путешествие из России»[37]37
  Текст цитируется по изданию: Битов А. Путешествие из России. Измерение III. CПб., 2009.


[Закрыть]. Вслед за русскими классиками (Пушкин, Лермонтов, Толстой и др.) Битов прибегает к традиционному для кавказской тематики жанру – к жанру путешествий[38]38
  Chanses, 1993; Чансес, 2006; Layton, 1994; Hokanson, 1994; Великанов, 1995; Роднянская, 1998; Скоропанова, 2001; Хирш, 2007; Накамура, 2008; Норимацу, 2008; Баринова, 2009; Бондаренко, 2012; Чередниченко, 2012; Чхаидзе, 2014.


[Закрыть]. «Грузинский альбом» выстроен по принципу зеркала: главы о Грузии-рае чередуются с главами о сером «мертвом» Ленинграде, грузинские живые образы и лица – с ушедшими в прошлое живыми образами, связанными с Россией, живая культура – с разрушенным храмом культуры (Битов, 2009. Т. III. C. 479–492). Грузия для автора ассоциируется с первозданным миром: спокойствие, пир на природе, мужская идиллия. Она идеализирована: там нет зла, болезней, бедности, недостатка времени, отягощенности городом, древность и современность существуют параллельно, а главное – сохранилось человеческое достоинство. «Живой» мир Грузии противопоставлен «мертвому» миру России (Чхаидзе, 2014). Рассказчик путешествует не только в пространстве, но и во времени. Это передается видениями, воспоминаниями и рассуждениями о судьбе России и ее отношениях с Грузией. Писатель обращается к традиционной дихотомии Россия – Грузия и традиционной теме Грузия – страна спасения; правда, в отличие от других писателей, у Битова причиной поездки стали не политические неурядицы и войны, а писательский кризис – страх замолчать. Грузия в «Грузинском альбоме» – страна-спасение, страна русской литературы и почти дом: «…в Грузию я вернулся. Как домой. <…> Будто Грузия была даже больше Россией, чем сама Россия, во всяком случае, больше, чем Советский Союз» (Битов, 2009. Т. III. C. 536–537). В южной стране есть то, что исчезло в России. Битов обыгрывает понятие «захватчик». В отличие от «поэтов в форме» XIX века, советский интеллигент-«захватчик» присваивает с помощью влюбленности впечатления и человеческие качества: принадлежность себе, чувство родины: «Как странно понимать, что это чье-то, не ваше дело… А вы-то так почувствовали, так полюбили, так поняли!» и «вы так сумеете восхититься и полюбить все чужое, что не покажетесь себе захватчиком» (Там же. C. 361). Грузия – это пространство срединности (inbetweenness, Bhabha, 1994). «Шестидесятник» Битов акцентирует взгляд русского интеллигента, сформированного русской классической литературой, ставя себя в ряд с классиками («Пушкин, Лермонтов, Толстой…» – Там же. C. 333). С одной стороны, Грузия – своя страна, а с другой – иная «планета», благодаря перекрестку времен и культур.

Прогуливаясь по Тбилиси, он видит табличку и понимает, что «буквы были хотя и грузинские, но даты – мои» (Там же. C. 356)[39]39
  В свое время Хоми Бхахба, вслед за Ж. Лаканом, критикуя понятие «временного плюрализма», в котором различные культурные локации рассматриваются в одном условно универсальном времени, выделяет понятие «временного зазора» или «запаздывания» – неустойчивого состояния «темпорального разрыва в процессе репрезентации», во время которого ранее разлученный со значением знак наделяется новым смыслом, уже обогащенным успевшим выработаться гибридным или пограничным дискурсом (см.: Bhabha H. The Location of Culture, 1994. P. 191–192).


[Закрыть]. Битов осмысляет и воспринимает себя как наследника традиции русской классической литературы, что играет и положительную роль (возможность прикоснуться к золотому веку литературы), и отрицательную (писатель становится заложником или колонизованным нормой изображения Кавказа, «установленной» классиками). Но в «Грузинском альбоме» (1985), ранее запрещенном и выходившем лишь отдельными главами, впервые за советское время встретилось словосочетание «имперский человек», что было неприемлемо в связи с политическим строем, и Битов зачастую ощущал себя не совсем уютно в компании даже самых близких друзей. Осознание своей чуждости проявлялось не раз, особенно когда друзья начинали говорить по-грузински.

Кардинально отличается подход к теме Грузии у Виктора Астафьева в рассказе «Ловля пескарей в Грузии»[40]40
  Об истории появления повести можно прочесть в интервью с Александром Эбаноидзе в сборнике «Россия – Грузия после империи» (2018).


[Закрыть]. Романтически-дружеское отношение к другому народу сменяется отталкиванием. В последние годы существования СССР первыми попали под удар русско-грузинские отношения. Иное изображение Грузии стало провокацией[41]41
  Здесь следует вспомнить известную переписку Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева в журнале «Даугава», в которой Эйдельман резко критикует Астафьева за ложный подход к грузинской теме: «„Но ведь тут много правды, – воскликнет иной простак, – есть на свете такие Гоги, и Астафьев не против грузинского народа, что хорошо видно из всего рассказа о пескарях в Грузии“.
  Разумеется, не против: но вдруг забыл (такому мастеру непростительно), что крупица правды, использованная для ложной цели, в ложном контексте, – это уже неправда и, может быть, худшая.
  В наш век, при наших обстоятельствах только сами грузины и могут так о себе писать или еще жестче (да, кстати, и пишут – их литература, театр, искусство давно уже не хуже российского); подобное же лирическое отступление, написанное русским пером, – та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского меда» (1990. № 6. C. 62–67).


[Закрыть] и обидой[42]42
  «…А вся заваруха с грузинами началась в 1986 году на восьмом Всесоюзном (последнем!) писательском съезде. Наши грузины, уже подогретые известной им перепиской, обидевшись на Виктора Петровича за его саркастический рассказ о грузинских нравах, всей делегацией покинули зал и с каменными лицами уселись в фойе. Мой друг Шота Нишнианидзе, не читавший рассказа, но из солидарности тоже хлопнувший дверью, подошел ко мне:
  – Стасик! У тебя есть журнал этот? Дай почитать!
  Мы подошли к братьям Чиладзе, и я попробовал пошутить:
  – Вы что, как грузинские меньшевики партийный съезд покидаете?
  Но никто, кроме ироничного Отара, на шутку не отозвался.
  – Стасик! – сказал мне Отар, – не надо русским в наши грузинские дела лезть, разбирайтесь в своих.
  А в это время с трибуны Дворца съездов слышался голос Валентина Распутина, который говорил, что мы живем хотя и в отдельных квартирах, но в одном доме, и каждый из нас может говорить о неблагополучии на любом этаже, ибо дом-то один на всех…» (Куняев С. Ю. Поэзия. Судьба. Россия: Кн. 2. «…Есть еще океан». М.: Наш современник, 2001. C. 24–25).


[Закрыть], которая годами не утихала и обсуждалась не только в нашумевшей переписке Виктора Астафьева с известным историком литературы Натаном Эйдельманом[43]43
  В круг его литературоведческих интересов вошла и тема Кавказа и Грузии, оформившаяся в книгу «„Быть может, за хребтом Кавказа…“ (Русская литература и общественная мысль первой половины XIX в. Кавказский контекст)». М., 1990.


[Закрыть], но и в статьях Константина Азадовского (2003), Дмитрия Быкова (2009), Мариэтты Чудаковой (2010) и многих других. Астафьев полностью освобождается от традиционной «нормы» в описании Грузии. Она для рассказчика – полудикая восточная страна, в которой он не вспоминает о русской культуре или литературе и их связях с югом. Здесь нет умиления природой Грузии, ее древней культурой и архитектурой, нет упоминаний известных миру имен грузинских писателей или режиссеров, как у Битова. В тексте писателя-«деревенщика» культурный пласт, связывающий две страны, полностью отсутствует. Астафьев в своем рассказе

удивительным образом собрал все сложившиеся в истории и в массовом историческом сознании антикавказские предубеждения и негативные стереотипы. Образ Грузии-рая и грузина как благородного, щедрого, иногда недалекого, весельчака, распространенный в советских анекдотах, сменяется характеристиками весьма не симпатичными. Грузины были показаны как тупые, жадные, невежественные торговцы и жулики, думающие только о деньгах и обманывающие простодушных славян на просторах страны (Мамедов, 2003. C. 107).

Типичный грузин, воплощенный в главном герое Отаре, – это распоясавшийся, неухоженный, деспотичный ханжа и невежда. В этом рассказе впервые русский писатель, обратился к приему передачи специфического грузинского акцента не для отражения комических ситуаций, как это было распространено в советских анекдотах о грузинах, а с целью подчеркнуть невежество, тупость, дикость и нецивилизованность[44]44
  «– Ты зачэм здэс живешь?! Зачэм? Ты зачэм не убьешь этого дурака? Зачэм? Тебе мало моего дома? Мало тэсят комнат! Я построю тэбе одиннадцат. Я помешшу тебя лучший санаторий Цхалтубо! Тебе не надо Цхалтубо? Надо этот поганый бардак?..» (Астафьев, 1986. C. 125).


[Закрыть]. Другое новшество связано с традиционным гостеприимством и щедростью: здесь они стали недостатками и ушли на задний план, оказавшись наравне со вспыльчивостью и барственностью. Кроме того, автор говорит, что поведение грузин на родине отличается от поведения вне ее – появляются пренебрежение окружающими и неуважительное отношение к другим:

Было что-то неприятное в облике и поведении Отара. Когда, где он научился барственности? Или на курсах он был один, а в Грузии другой, похожий на того всем надоевшего типа, которого и грузином-то не поворачивается язык назвать. Как обломанный, занозистый сучок на дереве человеческом, торчит он по всем российским базарам, вплоть до Мурманска и Норильска, с пренебрежением обдирая доверчивый северный народ подгнившим фруктом или мятыми, полумертвыми цветами. Жадный, безграмотный, из тех, кого в России уничижительно зовут «копеечная душа», везде он распоясан, везде с растопыренными карманами, от немытых рук залоснившимися, везде он швыряет деньги, но дома учитывает жену, детей, родителей в медяках, развел он автомобилеманию, пресмыкание перед импортом, зачем-то, видать, для соблюдения моды, возит за собой жирных детей, и в гостиницах можно увидеть четырехпудового одышливого Гогию, восьми лет от роду, всунутого в джинсы, с сонными глазами, утонувшими среди лоснящихся щек (Астафьев, 1986. C. 125).

Единственное положительное впечатление на него произвели грузинские сельчане, которых он наблюдал издалека:

по всем дорогам, приплясывая, шли, пели, веселились грузины, совсем не такие, каких я привык видеть на базарах, в домах творчества или в дорогих пивнушках и столичных гостиницах (Там же. C. 127–128).

Не обошлось и без женских образов. В отличие от Битова, который видел в грузинках лишь благородство и образованность, рассказчик Астафьева назвал их «безмолвной расой», угодливо-улыбчивой и пугливой, напуганной харизмой мужчин и прислуживающей им. К такому выводу он приходит, наблюдая за поведением матери, жены и девочки Мананы в доме Отара, куда рассказчика пригласили в гости. И до этого визита, в самом начале рассказа, путешественник передает свое недовольство всем, с чем сталкивается в Грузии. Например, в Доме творчества, скорее всего гагринском (город не указан в тексте), его раздражает и номер, и обслуживание, и еда (Там же. C. 123). Природу Грузии он видит скудной, дороги – пыльными, огородики в домах неухоженными:

По обе стороны дороги трепались оснастые лохмотья кукурузы, табака и ощипанных роз, кое-где поля реденько загораживало деревцами, мохнатыми от пыли и инвалидно-сниклыми. <…> Тихая, хорошо потрудившаяся, усталая от зноя и безводья пустынная земля, еще не вспаханная плугом, не исцарапанная бороной и не избитая мотыгой, миротворно отдыхала от людей и машин (Там же. C. 126–127).

Для астафьевского рассказчика Грузия – это чужая, восточная страна с неприемлемой для «цивилизованного» человека моделью поведения и отношений в социуме. В повести все мотивы, ранее принятые для изображения Кавказа и Грузии, оказываются перевертышами. Астафьев деконструирует традиционный подход к описанию Грузии.

Страсти по рассказу не утихали несколько лет. «Ловля пескарей в Грузии» стала причиной обвинений писателя в национализме (Азадовский, 2003. C. 5–7).

Причина эмоционального изменения сюжета и описания образов кроется в снятии табу с национального вопроса, наложенного в советское время. Оно было мотивировано возможностью высказываться бесцензурно в период перестройки и гласности. Как только такая возможность появилась, на поверхность всплыли неприемлемые ранее и неожиданные мотивы. Деконструкцию и демифологизацию темы Грузии в позднесоветский период можно объяснить процессом «деколонизации», в том числе и самого русского народа. Он высвобождался от дружбы, навязанной политической системой, то есть к независимости друг от друга стремилась не только «периферия», но и «центр».

Рассказ внес раскол в писательский мир. Одни следовали традиции, другие подхватили обличительный тон. Текст Астафьева стал точкой начала демифилогизации и деконструкции мифа о Грузии-рае и развенчания стереотипов о самих грузинах. Он был не первым в передаче иного подхода к нерусским, но имя известного писателя послужило пристальному вниманию и выбросило текст в поле зрения широкого читателя.

Отвлекаясь, хочу напомнить об одном малоизвестном произведении. Некий В. Д. Иванов в 1954 году пишет роман «Желтый металл»[45]45
  Иванов В. Д. Желтый металл. М., 1956.


[Закрыть]. В тексте встречаются пассажи, которые можно охарактеризовать как этнонационалистические. В статье «Евреи, грузины, кулаки и золото Страны Советов: книга В. Д. Иванова „Желтый металл“ – неизвестный источник информации о позднесталинском обществе» Николай Митрохин пишет, что книга неизвестного автора через четыре месяца была изъята по распоряжению Главлита – за «хулиганские выпады в адрес грузин и других советских народов» – и до 2003 года не числилась практически нигде, как и ее автор (Митрохин, 2006. C. 195–220). Митрохин пишет:

В. Иванов издал первое в СССР за несколько десятилетий литературное произведение на русском языке, проникнутое ксенофобией в отношении целого ряда этнических групп и еще три десятка лет не имевшее в этом деле публично заявлявших о себе последователей.

Вслед за традицией русских националистов критиковать русских за пьянство и лень, рассказа о евреях-спекулянтах, писатель обращается к грузинам как к нации, в которой было больше всех негодяев, потому что они якобы захватили власть в стране и сделали несчастной жизнь русских. Такое отношение к грузинам, а затем и кавказцам в целом, было вызвано нахождением у власти представителей южных народов – Сталин, Берия, Микоян. Исследователь приводит строки из воспоминаний К. Симонова о том, что распространялись листовки с таким содержанием: «союз палачей Кавказа и жидов стал поработителем русских» (Там же).

Поскольку текст датирован первым годом после смерти Сталина, то появляется мысль о реакции на политический курс страны, который определялся главным образом и в том числе и грузинами. Астафьевское произведение не связано напрямую с отражением реакции на политику, но его появление мотивировано изменениями в ней.

Итак, русско-грузинский «литературный» постсоветский период начинается в 1985 году и продолжается, скорее всего, до 2014 года[46]46
  Конечно, в литературном процессе на данном этапе временные рамки условны, потому что нет возможности отталкиваться от каких-либо государственных постановлений и документов. Я основываюсь на общей тенденции развития и эмоциональной окраски литературной тематики.


[Закрыть]. Поводом к первой дате (1985) послужил изменившийся принцип отражения друг друга в литературе, а ко второй (2014) – спад политической конфронтации между Грузией и Россией, ее переход в застывшую стадию, что понизило градус антироссийских настроений в грузинской литературе и возобновило изображение Грузии в традиционном ракурсе в русской литературе. Кроме того (об этом я буду писать ниже), активировалась переводческая и культурно-литературная деятельность. В указанный период имперская литературная традиция начинает развиваться в привычном русле имперских литературных периодов: в литературе на русском языке увеличивается количество произведений, содержание которых сводится к романтизации Грузии, а ведущим жанром становятся путевые записки. Тема вооруженных столкновений и поствоенной травмы, ставшая популярной для литературы 1990–2000-х годов, уходит на задний план (подробнее см. далее).