Текст книги "Детство Александра Пушкина"

Ранняя любовь

Осенью Олю и Сашу начали возить на уроки танцев в классы знаменитого танцмейстера Петра Андреевича Иогеля. Занятия он проводил то в собственном доме на Большой Бронной, то у Грибоедовых в Новинском. Наперебой приглашали талантливого учителя к себе состоятельные дворяне. В их числе были знакомые и родственники Пушкиных: Бутурлины, Яньковы, Сушковы, Трубецкие. Тогда Марья Алексеевна возила старших внучат на уроки танцев к ним.

Иогель был уже немолод, но сохранял великолепную осанку, двигался необыкновенно изящно и грациозно. Он прекрасно владел европейскими языками, умел со всеми обходительно объясниться и обладал даром зажечь, развеселить учеников, привить им ловкость и красоту движений, которой в полной мере обладал сам, учил их свободно и красиво танцевать. Он казался детям неутомимым, когда заставлял их по счёту без конца отрабатывать упражнения и танцевальные па. Иногда маэстро брал скрипку и сам наигрывал мелодию танца в нужном для учеников темпе. У Саши с непривычки болели ноги, хотя за лето он вытянулся и перестал быть тучным увальнем. Он так страдал от своей неуклюжести на уроках! У сестры и её подружек выходило гораздо лучше. Особенно Саше нравилась тоненькая большеглазая Сонечка, дочка писателя Николая Михайловича Сушкова, друга Сергея Львовича. Девочка старательно выполняла все танцевальные упражнения, а когда к Сашиной радости её ставили в пару с ним, она не хныкала, как другие, и не ябедничала, если смущённый мальчик вдруг сбивался с темпа или наступал ей на ножку. Мало – помалу видеть Сонечку сделалось для Саши необходимостью, он думал о ней с нежностью и нетерпеливо ждал уроков танцев. Если бы не жизнерадостная улыбчивая Сонечка, эти уроки были бы для него сущим мучением.

В четверг 4 января 1806 года Саша и Оля, которой недавно исполнилось восемь лет, собирались к четырём часам пополудни на святочный праздник для самых младших учеников Иогеля. Сколько же потребовалось приготовлений! Хотя у Оли было красивое небесно – голубое платье «на выход», ей наскоро скроили более модное из жёлтого бального материного наряда, фасон которого уже устарел. С утра в доме царила предпраздничная суета, дворовые девушки занимались платьем и Олиной причёской. Саша собрался гораздо раньше и ждал в передней.

Наконец вышли родители, а сестры всё не было. Но вот появилась и она, одетая… в голубое платье: новый наряд девочке показался некрасивым, тяжёлым, сковывающим движения. Она не захотела его надевать, и Параше ничего не оставалось, как быстро приготовить ей любимое платье. Увидев дочь, Надежда Осиповна удивлённо подняла брови:

– Это ещё что такое? Быстро иди переодевайся!

– Не пойду!

– Иди без разговоров! – обычно умеющая себя сдерживать мать начала сердиться.

– Не пойду!

– Иди сейчас же, надевай новое платье! Сколько раз тебе говорить!

– Не надену! Жёлтое платье противное, страшное!

– Что? Тогда на бал не поедешь! – пригрозила мать.

– Всё равно не надену! Не надену! Не надену!

– Ах так! – вспылила Надежда Осиповна и сгоряча влепила дочери пощёчину.

Девочка расплакалась. На шум вышли няня и бабушка. Узнав, в чём дело, они стали уговаривать Олю.

– Надень, Олюшка, не серди мать, – увещевала Арина Родионовна.

– Не упрямься, внученька, на этот раз. Не то на бал опоздаете – четвёртый час уже. Что не по тебе, потом перешьём, украсим, как захочешь. Не капризничай, послушайся мать!

– Ни за что не надену! Хоть повешусь, а не надену! Повешусь, а не надену! – твердила сестра сквозь слёзы.

Сергей Львович по характеру был очень вспыльчивым, но отходчивым. Дети побаивались вспышек его гнева, когда на них жаловались гувернёры и гувернантки. Но на этот раз отец сохранял невозмутимость, предпочитая не вмешиваться в женские пререкания. Смуглое лицо Надежды Осиповны покрылось красными пятнами, она теперь жалела, что ударила дочь. Но нельзя же было уступать вредной девчонке!

– Повешусь, а не надену… Повешусь, а не надену… – плаксивым голосом бубнила Оля.

– Ну, нашла коса на камень! – всплеснула руками няня.

Дело принимало неприятный оборот, а Саше так не терпелось увидеть на празднике Сонечку! И у него появилась идея. Он тихонько вышел из передней в коридор. Там дядька Никита чинил старую лампу на деревянной подставке.

– Никита, дай молоток и гвоздик на минутку.

– На что Вам?

– Очень – очень надо.

– Добро! Выбирайте гвоздь, – дядька протянул Саше деревянную коробочку с гвоздями. Мальчик взял молоток и самый маленький гвоздик.

Из передней по – прежнему доносилось:

– Вот повешусь, а не надену! Противное платье! Страшное! Повешусь, а не надену!

Войдя, Саша начал вбивать гвоздик в стенку.

– Александр, что ты делаешь? – удивлённо спросил Сергей Львович.

– Гвоздь для сестры забиваю! – чётко и невозмутимо ответил мальчик, с напускной сосредоточенностью тюкая молотком.

– Браво, Александр! – улыбнулся отец. – Правда, Надин, забавно?

– Правда! – похвалила сына Надежда Осиповна, отходя от гнева, и тоже улыбнулась. Следом прыснула Оля, только что бывшая на грани истерики. Засмеялись и няня, и бабушка. Выждав паузу, к ним присоединился Саша, обрадованный похвалой: мать обычно была строга к нему.

– Ну да ладно, упрямица, на сей раз отправляйся в своём голубом платье, – смилостивилась над дочкой Надежда Осиповна. – Арина, принеси ей прибор, пусть умоется и поедем.

Святочный детский праздник удался на славу! Не зря балы у Иогеля слыли самими весёлыми на Москве. Дети танцевали разученные ими танцы, их забавляли ряженые. Саша на этот раз был в ударе, па у него получались лучше, чем на уроках. Развеселившуюся Олю даже строгий танцмейстер похвалил. А уж Сонечка была чудо как хороша! Саша с нею танцевал котильон и ни разу не наступил на её изящную маленькую ножку. Потом девочка снилась ему танцующей в своём воздушном белоснежном платьице.

Вязёмские впечатления

В середине мая 1806 года семья Пушкиных вновь приехала в Захарово. Дети радовались летней деревенской вольнице, встрече с подросшим Стёпкой и захаровскими приятелями.

26 мая Саше исполнилось 7 лет, а в субботу 2 июня, на первой неделе Петрова поста, были его именины. Надежда Осиповна с дядькой Никитой повезли старших детей в Вязёмы на службу и причастие, а любимец матери Лёвушка остался в Захарове с Ариной Родионовной. Саше предстояло впервые исповедаться, и он очень волновался. Теперь в Вязёмском храме служил новый священник Иоанн Куняев, и мальчик боялся, что молодой батюшка очень строгий. Но всё оказалось не так страшно. Саша сбивчиво поведал ему о своих шалостях и о прошлогоднем случае с волчонком. Священник сказал, что до семилетнего возраста детям проступки не вменяются во грех, но всё равно хорошо, что Саша помнит о волчонке. За неделю грехов у именинника набралось немного: пару раз надерзил старшим, отнял у Николеньки жука – рогача и запустил в комнату к Параше, накануне подрался с деревенским мальцом, дразнившим Соколку, а потом сам нарочно наступил на хвост Ваське, за что был «награждён» царапинами… Наказав слушаться старших и не лениться в учении, отец Иоанн отпустил Саше грехи и благословил его. После причастия Пушкины вернулись в Захарово к праздничному столу, накрытому в берёзовой роще.

Этим летом дети стали чаще наведываться в Вязёмы с дядькой Никитой и бабушкой. Обычно шли пешком сначала по Звенигородскому тракту мимо деревеньки Шараповки, а оттуда по тропе вдоль одноимённой речки. На пригорке неподалёку от впадения её в реку Вязёмку отдыхали, любуясь открывающимся отсюда чудным видом на село, дворец и церковь. После переходили мост и шли живописной тропой вдоль берега до усадьбы. Её хозяин князь Борис Владимирович Голицын состоял на военной службе и в имение приезжал редко. В ноябре 1805 года он был тяжело ранен в Аустерлицком сражении, долго находился на излечении, но в отставку пока не подавал.

В Вязёмах дети ходили в церковь и в гости к воспитаннице Бориса Владимировича – четырёхлетней Анночке Зеленской, хорошенькой девочке с большими светло – карими глазами и слегка волнистыми, как у князя, каштановыми волосами. Почти ни для кого не секрет, что Анночка – внебрачная дочка холостяка – князя. Про мать её говорят разное: то ли цыганка, то ли еврейка, то ли незнатная дворянка. Князь не жалеет денег на воспитание единственной дочки, балует нарядами и заграничными игрушками. В просторной светлой игровой комнате на втором этаже флигеля у девочки есть большой кукольный домик, обставленный красивой игрушечной мебелью. В домике четыре комнаты: спальня, гостиная, гардеробная, где на вешалочках висят кукольные наряды, столовая с круглым раздвижным столом и крохотной фарфоровой посудой на нём.

Первый раз Саша, Оля и Николенька пришли в гости к Анночке в середине июня. Девочка сразу подружилась с ними. Когда она привела их в игровую, у детей глаза разбежались от обилия игрушек и удобной плетёной детской мебели, которую делали мастеровитые вязёмские крестьяне зимой. Анночка принялась важно представлять «жильцов» кукольного домика:

– Это мама Адель. Вот папа Жан. А детей зовут Анатоль и Натали.

Гувернантка – француженка в игре уже начала учить девочку своему языку, поэтому имена кукол та произносила на французский манер.

Оле, конечно, понравилось играть с Анночкой, у которой есть такой чудесный кукольный домик. Даже равнодушного к куклам Сашу он ненадолго заинтересовал. Николенька, немножко поиграв с девочками, облюбовал удобную лошадку – качалку, уселся на неё и «поскакал».

– Моя лошадка! – заревновала вначале Анночка, подбежав к Николеньке.

– Ну да-а-а-й покататься!

Гувернантка сделала строгое лицо, и девочка согласилась:

– Ладно, катайся, сколько хочешь.

Она не без труда вытащила из коробки большую нарядную куклу с фарфоровым личиком, фарфоровыми ручками и ножками, голубыми глазами и золотистыми волосами:

– Моя дочка Китти.

– Ой, какая прелесть! – пришла в восторг от куклы Оля. Такой большой и красивой у неё самой не было.

Девочки занялись игрой в дочки – матери. Саше стало с ними совсем скучно, и он выбежал в парк. На крыльце флигеля Марья Алексеевна договаривалась с вязёмским управляющим о покупке плетёной мебели для своего имения.

– Наигрался уже? – спросила она Сашу.

– Угу! Можно я здесь погуляю?

– Гуляй себе, только за ворота не ходи.

В парке нежно благоухают цветущие липы, ровные дорожки тщательно выметены. Если по центральной аллее отойти подальше, то сквозь ветки дворец кажется таинственным старинным замком. На фронтоне виден герб Голицыных и надпись: «Мая 1–го дня 1784 года». Это дата окончания постройки усадьбы. Аккуратные цветочные клумбы пестреют перед дворцом изысканным узором. Северный фасад смотрится в чистый зелёно – голубой пруд.

Саша спустился к берегу и залюбовался. Справа большая плотина, за ней деревянные крестьянские избы, на другом берегу яблоневые сады, а слева на самом краю пруда – старая водяная мельница. В окрестных деревнях сказывают, будто когда – то давно дочь здешнего мельника умерла невестой, обратилась в русалку и с тех пор живёт в бучиле. Чуть какая-нибудь нерасторопная баба, полоща бельё, зазевается, как русалка – хвать! – и утащит его к себе.

Стёпка уверял, что на русалочьей неделе по вечерам выходит она на берег, сидит рядом с мельницей на дубу, длинные зелёные волосы золотым гребнем расчёсывает и так путников одиноких заманивает. Ежели кто прельстится, она обворожит, завлечёт в воду и защекочет до смерти.

Ребятам очень хотелось увидеть настоящую русалку, но одним идти страшно: вдруг и впрямь защекочет? Уговорили они дядьку Никиту пойти с ними к мельнице после Троицы – как раз на русалочьей неделе. У мельницы в самом деле рос вековой коряжистый дуб, но сколько ребята ни смотрели, русалки на ветвях не приметили.

– Прячется! – решил Стёпка. – Зелёная вся, поди её разгляди!

– А, может, рано ещё, не вышла она? – предположил Саша. – Пойдём, посмотрим.

Бучило показалось тёмным и глубоким, но вода была прозрачной. Ребята стали приглядываться.

– Вон, вон она! – закричал Стёпка, увидев, как в глубине мелькнуло зеленоватое чешуйчатое тело и большой хвост. – Утекла!

Саша стоял подальше, поэтому заметил только хвост и круги на воде.

– Напугалась русалка, не выйдет нынче, – сказал дядька, чуть заметно улыбаясь себе в усы. – Чтоб её увидеть, надобно одному тут быть.

На том дело и кончилось. Поодиночке идти жутко, да никто Сашу и не отпустит. Никита иной раз по утрам у мельницы ловит сомов, да и то уверяет, что на русалочьей неделе один на рыбалку нипочём бы не пошёл.

Саша присел на берегу пруда и, слушая соловьиное пение, льющееся из густых кустов бузины, стал вспоминать, как в начале мая весело играл он в прятки с Олей, Николенькой и Сонечкой в Юсуповом саду. Услышав знакомые голоса, мальчик поспешил в парк. Из глубины аллеи навстречу ему бежала девчушка в модной белой шляпке. У Саши лихорадочно забилось сердце: «Сонечка! Откуда она здесь? А где Николай Михайлович Сушков?» Но его ждало разочарование – это оказалась Анночка. Её шляпка почти ничем не отличалось от Сонечкиной. Подбежав, девочка осалила его и, пускаясь наутёк по боковой аллее, задорно выкрикнула: «Тебе водить!»

Из – за ствола лиственницы, растущей на другой боковой аллее, выглянули Оля и Николенька. Подхватывая игру, Саша понёсся за ними. Он быстро догнал Николеньку, осалил и побежал в сторону по круговой дорожке. Тот смекнул, что Оля совсем близко, настиг и мигом осалил сестру. Теперь водить надо было ей, но тут дети услышали зов бабушки: «Оля, Саша, Коленька! Домой пора! Никита уж за нами приехал, ждёт».

Пришлось проститься с Анночкой до следующего раза. Когда коляска отъехала от Вязём, Саша увидел с пригорка, что погрустневшая девочка всё ещё стоит на крыльце дворца рядом с гувернанткой и машет им вслед маленькой ручкой.

«Арапчик – рябчик»

Смеркалось. Осенний ветер, разгулявшись по московским дворикам, срывал с деревьев золотую листву. По Малому Козловскому переулку, подняв воротник длинного чёрного пальто – редингота и надвинув цилиндр, шёл сенатор Иван Иванович Дмитриев. Путь его был недалёк – всего несколько домов. Он направлялся к своему другу Сергею Львовичу Пушкину, жившему с семьёй в том же переулке. Занимая солидные государственные посты, важным делом своей жизни Дмитриев считал сочинительство. Он с удовольствием писал стихи, сказки, песни, сатиры, басни, эпиграммы и слыл острословом. На почве любви к литературе он и сошёлся с Сергеем и Василием Львовичами Пушкиными, когда служил ещё в Петербурге. Переехав в Москву, Иван Иванович серьёзно увлёкся их умной и обаятельной сестрой Анной Львовной, но его предложение руки и сердца она отвергла. Вряд ли причиной тому внешность Дмитриева, чьё лицо рябовато: в юном возрасте он переболел оспой. Просто его избранница обладала весьма самостоятельным характером и замуж не собиралась, предпочитая жить уединённо в собственном особняке. Впрочем, родных, немногих друзей и в их числе Ивана Ивановича она всегда любезно принимала у себя. Он вскоре утешился, больше не ища её руки…

Вот и знакомые ворота. Гость вошёл во двор, потоптался возле двери, вытирая ноги, и позвонил в колокольчик.

«Милости просим, Ваше превосходительство, – радушно приветствовал его молодой слуга Вася, принимая пальто и цилиндр. – Заждались Вас. Анна Львовна покуда для гостей на клавикордах играют».

Иван Иванович подошёл к открытым дверям гостиной и, опершись на дверной косяк, стал слушать живую, эмоциональную игру Анны Львовны. Когда она кончила, Дмитриев присоединился к общим аплодисментам и, войдя, стал всех приветствовать. Перецеловав ручки дамам, он не обошёл вниманием Олю. Рядом с сестрой стоял Саша. На фоне небрежно лежащего воротника белой рубашки лицо мальчика, сохранявшее летний «захаровский» загар, казалось особенно смуглым, а каштаново – рыжеватые кудри тёмными. Взглянув на Сашу, Дмитриев воскликнул:

– Смотрите, какой арапчик!

– Зато не буду рябчик! – тотчас услышал он в ответ.

Мать метнула гневный взор на сына, не найдя сразу, что сказать на такую выходку. На секунду в гостиной водворилась тишина. Напряжение разрядил сам Иван Иванович, который давно уже философски относился к своей наружности и умел ценить шутки и каламбуры.

– Хо – хо – хо! – захохотал он, – Арапчик – рябчик! Забавно! Серж, а сынок – то в Вас пошёл! Острослов! Хо – хо – хо!

И Надежда Осиповна рассмеялась вместе со всеми.

– Тяв – тяв – тяв! – весело отозвалась Жужутка, не слезая с Олиных колен.

– Ну, а Вы, мадмуазель, чем нас порадуете? – спросил Дмитриев у девочки, обращаясь к ней с подчёркнутой галантностью.

– Ольга, принеси рисунки, – подсказала мать.

Сестра отдала собачку Саше и вышла за рисунками.

Пока она ходила, Надежда Осиповна привела из детской своего любимца Лёвушку, белокурого кудрявого малыша, похожего на ангелочка. Тот мило лепетал малопонятные взрослым слова, послушно хлопал в ладошки, когда няня пела ему: «Ладушки, ладушки! Где были? У бабушки!..» Лёвушке нравилось всеобщее внимание и похвалы взрослых.

Тем временем Оля принесла несколько рисунков.

– Это твоя моська? – спросил Василий Львович, рассматривая «портрет» Жужу. – Очень похожа!

– Смотрите, как хорошо кота нарисовала! – присоединился к похвалам Дмитриев. – Трифон, кажется? Модный «господин»!

– Пейзаж весьма недурно получился, – заметил друг дома граф Ксавье де Местр, учёный, поэт и хороший художник.

– Это наше Захарово, – пояснила Оля.

– Надо развивать Ваш талант, мадмуазель. Кто Вам рисунок преподаёт?

– Сашин гувернёр мсьё Монфор.

– Ежели желаете, я тоже могу давать Вам уроки рисунка и живописи.

– О, мерси боку, мсьё, – обрадовалась девочка.

Тем временем малыш, сидя на коленях у матери, зевнул и начал хныкать.

– Баиньки Лёвушке пора. Иди, мой сладенький, к няне, – Надежда Осиповна нежно поцеловала младшего сына, отдала его Арине Родионовне и озабоченно спросила: – Что Коленька?

– Уснул, барыня. Жара уж нет. Поправляется, – ответила няня и вышла укладывать Лёвушку.

– Слава Богу! – отлегло от сердца у матери. – Продолжим наш вечер, господа.

Начиная игру в вопросы и ответы, она первая спросила мужа:

– Серж, в чём сходство между Вами и солнцем?

– Нельзя без гримасы глядеть на нас обоих, Надин!

– Браво! – воскликнул Дмитриев.

– Правда ли, мсьё Пушкин, вы, русские, едите медведей? – язвительно спросила полная дама, знакомая Елизаветы Львовны, недавно приехавшая из Варшавы.

– Нет, пани, мы едим коров, вроде Вас! – парировал Сергей Львович.

– Чей род древнее: Пушкиных или Сонцовых? – задал он в свою очередь вопрос толстяку Сонцову.

– Сонцовых, разумеется. Сон был известен вселенной, когда ей о пушке ещё и не снилось! – ответил находчивый Матвей Михайлович, ничуть не уступавший шурину в острословии.

– Браво! – похвалил зятя Василий Львович. – Элиза, сыграй в честь супруга что-нибудь торжественное.

Пока звучал марш, расторопный повар Алексашка подал всем чай с расстегаями. Почуяв запах рыбы, Жужу очнулась от дрёмы. Рядом с Олей сидел Михаил Николаевич Макаров, выпускник Московского университета и начинающий писатель. Заслушавшись игрой Елизаветы Львовны, энергично бравшей последние аккорды, он рассеянно обронил пирожок. Моська мигом спрыгнула с Олиных колен, схватила «добычу» и утащила под стол. Дядюшка в шутку попытался отнять у неё расстегай, но Жужу на него так сердито заворчала, что насмешила всех. Когда, оставив на полу горку крошек, моська кончила трапезу, Василий Львович взял её на руки и, слегка поглаживая блестящую кремовую шёрстку, начал мастерски декламировать свою басню:

 
Собачку Лев любил —
И все тогда её ласкали,
Лисицы в гости звали,
Медведи кланялись и тигры уважали;
Спесивый даже слон Собачке другом был,
И хоботом своим огромным
То на спину сажал, то гладил он её.
Надеяться нельзя на счастие своё!
Судьба́м угодно было злобным,
Чтоб царь зверей сослал любимца своего;
Любимец изгнанный не стоит ничего.
Все стали клеветать насчёт Собачки бедной,
Что ум она имеет вредной…
 

– Александр, продолжай! – кивнул дядя племяннику, отдавая ему моську. Он знал, что мальчик читал его басни в журнале «Вестник Европы». Саша подхватил «эстафету»:

 
…Лисица голос подала,
Что будто так Собачка зла,
Что гнусную на Льва сатиру сочинила;
Медведь всех уверял,
Что две сатиры он читал,
И что всю истину Лисица говорила,
А Заяц побежал
(В том зайцев вся и сила),
Не выслушав конца, рассказывать везде,
Что было, как и где. —
И мы, как звери, поступаем:
Нередко зло ко злу нарочно прилагаем.
 

Закончив дядину басню, Саша картинно раскланялся и, возвращая Жужутку Оле, добавил от себя:

– Вот басня и вся, больше сказывать нельзя!

Аплодисменты и всеобщий смех были ему наградой.

«Собачью» тему продолжил Дмитриев собственной басней «Нищий и Собака»:

 
Большой боярский двор Собака стерегла.
Увидя старика, входящего с сумою,
Собака лаять начала.
«Умилосердись надо мною! —
С боязнью пошептом бедняк её молил, —
Я сутки уж не ел… от глада умираю!»
«Затем – то я и лаю, —
Собака говорит, – чтоб ты накормлен был».
Наружность иногда обманчива бывает:
Иной как зверь, а добр; тот ласков, а кусает.
 

Аплодируя автору, Сергей Львович выразительно переглянулся с сыном. Саша встал и без запинки слово в слово повторил басню Дмитриева, подражая манере автора.

– Браво, браво! Превосходная память! – похвалил юного чтеца Александр Юрьевич Пушкин, в честь которого нарекли Сашу. Дядя теперь служил чиновником на Московском почтамте и почти ежедневно бывал в их доме. Будучи пока холостым, он любил повозиться с племянниками.

Иван Иванович, напоминая всем Сашин каламбур, весело добавил:

– Ай да «арапчик – не рябчик!»

После басен настал черёд домашнего спектакля, для которого выбрали несколько сцен из комедии Мольера «Скупой». Жадного богача Гарпагона представлял толстяк Сонцов, дочь скупца Элизу – Елизавета Львовна, слугу Гарпагона и возлюбленного Элизы Валера – Александр Юрьевич Пушкин. Сергей Львович выбрал себе роль Клеанта, сына Гарпагона, влюблённого в сестру Валера красавицу Марианну, которую играла, конечно, Надежда Осиповна. А Дмитриев согласился на короткую роль вздумавшего жениться на Элизе Ансельма, отца Валера и Марианны. Роль постановщика выполнял Василий Львович, и спектакль получился весёлым, искромётным. Оля и Саша смеялись и хлопали громче всех.

После представления гости разошлись, и родители отправили детей укладываться. Было уже очень поздно, но Саше не спалось. Счастливый конец комедии Мольера, когда все влюблённые переженились вопреки козням скупца Гарпагона, навеял ему воспоминание о Сонечке Сушковой. Как мила, как весела она была на вчерашнем уроке танцев у Бутурлиных! Как ей к лицу светло – розовое платье с белыми кружевами! Слова восхищения постепенно начинают складываться у Саши в четверостишие на французском языке, но никак не получается у него последняя строчка. Он мечется в постели, без конца переворачивается с боку на бок, вздыхает.

Обеспокоенная Марья Алексеевна зашла к внуку в комнату проверить, не заболел ли он, не заразился ли от Николеньки. Бабушка положила ему на лоб тёплую сухую ладонь и, удостоверившись, что горячки нет, спросила шёпотом:

– Что ты, Саша, не спишь?

– Сочиняю стихи, – тихо ответил юный поэт.

Она поправила ему одеяло, поцеловала на ночь и, осеняя крестом, сказала:

– Господь с тобою, Саша, спи – засыпай, завтра сочинишь. Утро вечера мудренее.

Бабушка ушла, закрыв за собой дверь. Саша притих, всё ещё стараясь закончить четверостишие, но сон понемногу окутал его покрывалом ночного забвения. А наутро он уже не мог вспомнить стихов, сочинённых ночью.

* * *

Через восемь лет, когда юный поэт будет учиться в Царскосельском Лицее, он посвятит Сонечке Сушковой ностальгические строки:

 
Подруга возраста златого,
Подруга красных детских лет,
Тебя ли вижу, взоров свет,
Друг сердца, милая Сушкова?
Везде со мною образ твой,
Везде со мною призрак милый:
Во тьме полуночи унылой,
В часы денницы золотой…