Текст книги "Игра с огнем"

– Ну, че! – недовольно отозвался на эту тираду круглолицый розовощекий карапуз лет шести, засунув в картошечный нос указательный палец.

– Че на ребенка орешь! – взвизгнула щекастая деваха в розовых лосинах.

Человечек перевел прервавшееся дыхание, вытащил большой клетчатый платок, поспешно отполировал желтоватые залысины. Голова медленно, как улитка из-под панциря, выползала на прежнее место. Выдохнув с облегчением, он направился к регистрационной стойке.

Неподалеку, около стеклянной стены, закрывшись газетами, стояли два смуглых парня, по документам – туристы из России. Они шепотом переговаривались на странном гортанном языке, мало похожем как на русский, так и на иврит.

– О, дьявол! – почти беззвучно воскликнул первый. – Ущипни меня! Это же покойник Марцевич!

– Он, живее всех живых, собака… – процедил сквозь зубы другой. – Звони нашим. Спросим, что с ним делать.

– Можно и не спрашивать, – проворчал первый. – Сами не дети. Управимся. Вот только ухо не повезем. Опасно.

Артем Марцевич прошел на нейтральную территорию, и его сердце переполнилось ликованием. Все-таки добился своего. Прижал Лита. У каждого… ну, как его там… ну у которого слабая пятка. Черт с ним. Только у него, Артема Мар… пардон, Абрама Шрейдера, нет слабых мест. На всех своих многочисленных жен и чад он клал с прицепом… Есть, конечно, и уязвимое звено в цепи: сам Роман знает, где его искать. Но вряд ли станет марать свои белые ручки. Чистоплюй несчастный… А если кого нашлет? Нет, вряд ли… Марцевич покрутил головой, отгоняя дурные мысли. Он в безопасности. Уже почти в Австралии. И по-прежнему богат! Можно начать жизнь сначала. Море. Солнце. Красивые женщины… Он даже зажмурился от удовольствия, но неожиданно почувствовал неотложную необходимость посетить одну очень важную комнату… Ничего удивительного. Когда все тревоги позади, организм расслабляется. Имеет право. Еще разок оглядевшись вокруг и не обнаружив ничего подозрительного, бизнесмен Абрам Шрейдер проследовал к двери с табличкой «Man».

Там было просторно и пусто. Пахло фиалками. «Даже в Израильском сортире пахнет фиалками. А в огромной, богатой нефтью, газом и мозгами России кругом, вплоть до VIP, несет сплошным дерьмом…»

Коммерсант старательно забаррикадировался в кабинке. Прицепил на крючок саквояжик. Блаженно улыбаясь, спустил брюки. И в этот момент не по-российски хлипкая дверца распахнулась и тотчас затворилась вновь.

Марцевич открыл было рот, чтобы завопить что есть мочи, но из горла, перехваченного острым шнуром, все глубже впивавшимся в мягкую плоть, вырвался лишь сдавленный хрип. Человек забился в тщетной попытке вернуть ускользающее сознание, а колени уже объяли невесть откуда появившиеся языки синего пламени. И из пенного багрового тумана выплыло, заскользило, растворяясь в огненной пелене, усмехающееся лицо Романа…

На одной восьмой плазменного экрана белозубая мисс «Си-Эн-Эн» из раздела всемирных происшествий, исполнившись фальшивого сочувствия, объявила, что вчера в Тель-Авивском аэропорту был убит гражданин Израиля Абрам Шрейдер, по иронии судьбы очень похожий не погибшего несколько дней назад в Москве известного коммерсанта Артема Марцевича. Поиск преступников по горячим следам успехом не увенчался…

Роман задымил крепкой кубинской сигарой. Налил в рюмку старый добрый «Мартель». Подошел к окну. С высоты шестьдесят шестого этажа ему виделось гигантское огненное зарево. Это разлетались под точными авиаударами нефтяные вышки Марцевича.

Ultima viva regum.[13]13
  Последний довод королей /имеется в виду война/ (лат.)


[Закрыть] Его вендета закончена. Он может отступать. Роман все еще не понимал до конца, как смог решиться на такое…

Впрочем, он многого не понимал в последнее время.

Например, почему после гибели Александры он расстался с Фей Элиссон. А теперь особенно остро чувствовал одиночество, не зная, что ему мешает обзавестись новой нетребовательной подругой…

Не понимал свою дочь. Она могла бы учиться в лучших медицинских университетах мира… А вместо этого выносит горшки в районной московской больнице.

Он не любил нынешней России. Он сотню раз твердил себе, что эта страна давно стала ему чужой. И не понимал, отчего после известия о московских взрывах он почувствовал себя так, точно разлетелся в щепки один из его личных домов. И вспомнились тогда родители и родители родителей… И славная полная повариха Катерина, у которой таскал он в детстве плюшки… И суровый дворник дядя Степан, нещадно охаживавший дворовую пацанву широкой метлой, невзирая на отцовские чины и регалии… И девочку-соседку по парте, румяную, светловолосую, с огромными бантами в тоненьких косицах. Имя стерлось временем, а вот косицы врезались в память… И уже в конце, устало прикрыв ладонью веки, подумал про свежий холмик с крестом на окраине небольшого степного городка, мимо которого по нестерпимо-синей речной глади, важно чавкая, проползает белый теплоход…

Он не понимал, почему, когда он думал об этом, появлялась ноющая боль в левой части груди, отдающая под лопатку. Наверно, приближалась старость…

Московская зима, несмотря на обилие предпраздничной иллюминации, по сравнению со штатовской или европейской, была хмурой и унылой. Длинный черный лимузин величественно скользил по продрогшим пасмурным улицам. Вокруг сновали машины, грязные, как бездомные собаки. Дорогой автомобиль остановился перед воротами больничного городка. Въезд не территорию воспрещался, но, приоткрыв окно, Роман протянул озябшему охраннику волшебную зеленую бумажку, и сезам отворился. Однако ездить на длинной машине по узким разбитым дорожкам оказалось тяжело и неудобно, и Роман ступил отполированными штиблетами в смачно чавкающее месиво не то мокрого снега, не то позднего дождя. Телохранитель спросил, идти ли ему с боссом, но Роман ответил отрицательно.

Он еще поплутал по неосвещенным дорожкам, поймав себя на глупой мысли, что попал в иную реальность. Но в ней жила его дочь. Нашел облупившееся здание с тусклой треснутой табличкой «Онкология».

Навстречу попался молоденький дежурный врач с темными от недосыпа кругами под серыми глазами. При имени Анны его взгляд потеплел и погрустнел.

– Посмотрите в 207-й. Здесь пройдете. – Он кивнул в сторону длинного коридора. Затем неожиданно спросил: – А вы, наверно, ее отец? Аня очень на Вас похожа. Вы, случайно, не врач?

Роман покачал головой.

– А я думал: у вас семейное, – сказал парень, смущенно улыбнувшись. – Мне иногда кажется, что она рождена для этой работы. Такая молоденькая и такая… – он замялся, с трудом подбирая подходящее слово, – добрая… Чувствительная… Большая редкость в наши дни…

Роману показалось, что речь идет не о его дочери, маленькой принцессе, наследнице миллионного состояния, а о какой-то незнакомой девушке, живущей в ином мире, где действуют иные законы и ценности тоже другие… Он промолчал, не зная, что ответить. Паренек спросил, нет ли у Романа сигаретки. Он полез в карман, но обнаружил, что оставил портсигар в машине и удрученно развел руками.

По полутемному коридору навстречу Роману долговязая гривастая девчонка в коротеньком мятом халатике толкала перед собой каталку, накрытую грубой тканью, из-под которой торчали желтые ступни. Роман отпрянул к стене. Дверь одной из палат открылась, вылез всклокоченный парень, зевнув, спросил девчонку: «Хочешь конфетку?» Та утвердительно мотнула головой, зашуршала обёрткой, сунула карамельку за щеку.

– Из седьмой? – парень кивнул на каталку.

– Угу, – снова мотнула гривой девица. – Там еще один остался. Тоже, наверно, к утру вывезем.

– Щас много мрут, – вздохнул парень, посерьезнев. – Жизнь такая…

– Слушай, – просительно протянула девчонка, устремив на парня многозначительно-лукавый взгляд, – отволоки этого в холодильник, а? Я уж затрахалась…

– Мы потом разберемся, с кем ты затрахалась, – подмигнул парень, одной рукой перехватив скорбный груз, а второй похлопав девчонку по тугой попке.

Роман кашлянул. Парень обернулся и напустил на лицо серьёзность.

– А вам что тут надо? Двести седьмая? Там! – Он махнул рукой в конец коридора и снова шлепнул девицу, которая на сей раз, заинтересованно оглядев Романа, строго шикнула.

Роман побрел по коридору, удивляясь причудливому сочетанию житейской мудрости, обычно не свойственной ребятам этого возраста, и раннего цинизма, который, вероятно, служил им своеобразной защитой при постоянном общении со смертью.

Дверь в «седьмую» была приоткрыта, и Роман увидел дочь. В беленьком халатике она сидела возле кровати, на которой лежал человек неопределенного возраста. Он дышал тяжело, редко и вместе с воздухом из его впалой груди вырывался хрип, похожий на храп. Видно было, что каждое слово дается ему с великим трудом. Но девушка его не останавливала, оттого что знала: скоро этот человек умолкнет навсегда. Ее маленькая теплая ладошка лежала в костлявой изможденной руке.

– Ты учишься на врача, Анюта?

– Нет, – в голосе девушки звучала тихая грусть. – Пока я пытаюсь понять, гожусь ли для этой работы…

– Даже не сомневайся, – прохрипел больной, – у тебя золотое сердце. И это главное… Если бы моя дочь была на тебя похожа… – Он промолчал. Потом проговорил убежденно. – К утру помру. Я знаю. Боль ушла. Все говорят, так должно быть: перед смертью боль уходит. Я рад. Мне не для чего жить. Не для кого.

– Почему вы не хотите сообщить дочери? – Прошептала Анна. – Это жестоко. Она же не простит ни вам, ни себе… Пожалуйста, дайте мне ее телефон, прошу вас… – в ее голосе звенели слезы.

– Нет, – жестко сказал старик. – Я ведь бросил их. Я ведь был очень богат, деточка… Тебе и не снилось, как… Теперь я понимаю, как виноват перед женой и дочерью… Но тогда я ни о чем не думал, потому что у меня были деньги… А потом я все потерял. И сейчас мне стыдно. Мне не нужна их жалость.

– Так же нельзя! – воскликнула Анна. – Так не должно быть! Никто не должен умирать в одиночестве. Это так же противоестественно, как самому родиться… Пожалуйста, я вас очень прошу, дайте мне их телефон… Они должны узнать…

– Они узнают. Завтра. А сегодня не надо… Лучше ты посиди со мной, деточка… У тебя, наверно, осень славные родители… Ты такая милая и похожа на пушистый цветок… Почему ты плачешь? Не надо. У тебя еще все впереди… Ты обязательно будешь счастлива. Как холодно…

Анна хотела рассказать этому человеку, что плачет оттого, что до сих пор так и не сумела избавиться от чувства вины за бессмысленную страшную гибель двух бесконечно дорогих ей людей, которых она не смогла даже проводить в последний путь по дороге мироздания. И что теперь, всякий раз, держа слабеющую руку мужчины или женщины, она отчаянно хочет верить, что ее тепло и нежность, и беззвучная мольба о прощении не растеряются в вечности и, быть может, каким-то неведомым образом передадутся тем, кого она продолжает любить по-прежнему… Но она не могла этого произнести, потому что ее переживания не имели сейчас никакого значения перед иной силой, могущественной и неизбежной…

– Прошу вас, дайте мне телефон…

Бледно-голубые губы умирающего тронула улыбка.

– Мир не спасешь в одиночку, деточка, – прохрипел он. А затем произнес цифры, одну, другую, третью… И вдруг зашелся в жестоком приступе хриплого кашля. Побелевшие глаза широко распахнулись. Дернувшись, он откинулся на серую мокрую подушку.

Девушка медленно выпустила безвольную руку, устроив обе на впалой груди. Опустила умершему веки. На секунду замерла, спрятав лицо в ладони, судорожно всхлипывая. А затем, несколько раз глубоко вздохнула, стараясь восстановить дыхание, вытерла глаза и направилась к выходу. Роман отпрянул от двери.

– Папа?! Что здесь делаешь? – на бледном личике Анны появилась недоверчивая, чуть напряженная улыбка, темные глаза влажно блестели.

Роман открыл было рот, чтобы сказать: «Ну, все, хватит, игра окончена, собирайся, поехали…» Но вместо этого пробормотал неожиданно:

– Вот, решил повидаться…

– Дела в России?

– Нет. Никаких дел, – покачал головой Роман. – Просто… Я соскучился по тебе, дочка…

И когда она порывисто бросилась ему на шею, неловко ткнувшись влажным носиком в его щеку, он понял вдруг, что именно эти слова он хотел и должен был произнести уже давно, но, не зная зачем, ждал столько времени. Но лучше поздно, чем слишком поздно… Роман рассеянно перебирал ее жесткие волосы, с изумлением ощущая, как мучившая его последние месяцы тянущая внутренняя пустота заполняется горячей влагой, перехлестывая через края…

– Я могу отпроситься с дежурства…

– Не стоит. Я поеду домой, передохну с дороги. Ты еще не перебралась в наш дом?

– Пока нет… – замявшись, она закусила дрогнувшую губу. – Не могу… Там все еще пахнет мамой, понимаешь?

– Да…

– Мне так ее не хватает, – горячо прошептала Анна.

– Мне тоже, – тихо сказал Роман, вдруг осознав, что говорит сейчас сущую правду.

– Куда поедем? – спросил шофер.

Роман не ответил. Закрыв глаза, он вслушивался в мерный шум московских улиц, и ему казалось, что они звучат иначе – не так, как парижские, нью-йоркские, женевские или лондонские… Громче, суматошнее, пронзительнее… Он думал, о том, что никто не должен умирать в одиночестве. О том, что однажды, наверно, он переступил границу дозволенного, взяв на себя слишком много. О том, что, быть может, этого не стоило делать. И о том, что если вдруг дочь об этом узнает, вряд ли простит. А, возможно, и простит. Потому что она так не похожа ни на кого из Литичевских…

– Куда поедем?

– Домой… – Задумчиво произнес Роман. И повторил уже твердо: – Домой.

Комната была небольшой, но светлой и казалась просторной за счет минимума мебели: только необходимое: диван, стул, стол, шкаф – все без претензий. Это было неважным. Потому что, стоило распахнуть окно, как в голубоватые стены по-хозяйски врывался шум океана…

Маленький городок на побережье находился во Франции и назывался Биорритц. Мужчина, около сорока, высокий, сутуловатый, с задумчивым взглядом ярко-синих глаз, тонкими морщинками, прорезавшими высокий лоб и уголки чувственного рта, стоял у окна, наблюдая, как толстые белые чайки с тревожными криками носятся под нависшими густыми облаками, едва не задевая крыльями макушки ворчливых волн, нехотя набегавших на мокрый берег.

«Наверно, будет дождь», – подумал человек у окна и, поежившись от ветра, закрыл рамы. Он подошел к старенькому шкафу, решительно достал потертую, видавшую виды сумку и принялся сбрасывать в нее немногочисленный скарб.

– Все-таки уезжаешь? – услышал он женский голос и обернулся.

В темных глазах миловидной хозяйки, одетой с элегантной небрежностью истинной француженки в мягкий широкий джемпер, словно случайно сползший с бронзового плеча, таилась неподдельная грусть. Мужчина улыбнулся легко, радостно, чуть отстраненно, словно в этой комнате находилось только его тело, а мысли витали уже где-то далеко…

– Да, пожалуй, пора. Отправлюсь за ускользающим солнышком. Дождь и холод меня угнетают.

Он говорил с чудовищным акцентом, на ужасной смеси французского, английского и еще Бог весть какого языков, а когда их недоставало, то переходил на русский, подкрепляя свои слова энергичными жестами.

– Значит, – невесело улыбнулась француженка, – сегодня – последняя гастроль? Тебя будет здесь не хватать, Серж. Послушать, как ты играешь, приходил весь город. Словно не в ресторанчик, а на концерт… Знаешь, что люди говорят? Слушая тебя, забываешь о невзгодах, и на душе становится теплее… Ты – настоящий музыкант.

– Спасибо, Николь, – он снова улыбнулся и, наклонившись, чмокнул хорошенькую хозяйку в нежную щечку. – Духи? Зачем? Что может быть лучше запаха моря?

– Ты странный человек, Серж, – проговорила она, закусив предательски дрогнувшую губку. – Русские все такие?

– Нет, только я.

– Может, останешься?

– Прости, Николь. Но я все решил. Я слишком долго сидел на месте.

– Мне кажется, – тихо сказала Николь, – дело не в солнце, не в музыке и не в переменах… От кого ты бежишь, Серж? От себя? Однажды ночью, когда мы были близки, ты не заметил, как назвал меня другим именем… Анна…

Мужчина вздрогнул, и в его глазах обозначилась неожиданная грусть. И нежность. Но смотрел он в тот миг не на Николь, а сквозь нее. В шумящий за окном океан…

– Прости… – пробормотал он. – Я не хотел тебя обидеть.

– Кто она?

– Женщина моей жизни… – Он печально улыбнулся. – Я ее люблю.

Николь рассмеялась через силу.

– Не слишком лестное для меня признание. Впрочем, ты всегда был честен и ничего не обещал. Почему вы не вместе?

Он беспомощно взъерошил мягкие выгоревшие волосы.

– Так получилось.

– От нее ты тоже сбежал?

– Слишком много вопросов, – сказал Серж. – Извини, я хочу прогуляться по берегу перед последним выступлением. Проститься с океаном…

– Можно я пойду с тобой?

– Пожалуйста, не надо. Я хочу побыть один.

Ветер натянул влажный вечерний сумрак. Туристы давно разъехались, и побережье было пустынно. Песок холоден. Только влажные, наглые, до безобразия толстые чайки отважно шастали по сырым останкам водорослей. Человек стоял, вглядываясь в сизую даль, где небо падало в косматые волны, и весь огромный мир, что оставался за спиной, вдруг исчез, растворился в пучине времени…

Год 1999. 22 июня.

Он долго метался по темному лабиринту коридоров и дверей в поисках выхода. Но никак не мог его найти, потому что за каждой дверью был точно такой же нескончаемый лабиринт. И когда он совсем отчаялся и понял, что выхода нет, появилась та женщина с ясными синими глазами и полустершимися в памяти, но такими родными чертами…

– Мама? – Беззвучно шевельнулись губы, но она поняла и с улыбкой кивнула. Его душа исполнилась ликования, он пытался ее обнять, но руки сомкнулись в легком облачке. Он озадаченно отступил, а в ее светлой улыбке появилась легкая грусть, когда, не разжимая губ, она произнесла:

– Прости меня, сынок…

– Я давно тебя простил, – ответил он так же мысленно, но она поняла и кивнула. А затем, толкнула какую-то невидимую доселе дверь, он обернулся, чтобы поблагодарить, о матери уже не было, лишь серо-голубое облачко прощально прошелестело, растворяясь во тьме тоннеля…

В глаза ударил невыносимо-яркий свет. Он зажмурился и услышал:

– Глядите, он пришел в себя! Просто чудеса…

Человек в белом, склонившийся над ним, виделся расплывчато, словно сквозь голубоватое облачко. Он сказал:

– Ну, парень, ты в рубашке родился. Теперь будешь долго жить.

Он кивнул и, застонав от острой, разрывающей затылок боли, закрыл глаза, вновь проваливаясь в спасительное забытье…

А потом пришел Посетитель. И как только тот переступил порог палаты, он сразу понял, кто это. Так они оказались похожи: отец и дочь – словно две половинки одного яблока. Как только он увидел вошедшего, память тотчас всколыхнула события того рокового вечера, и боль, отступившая было после многочисленных уколов, обожгла виски с утроенной силой, когда он, удерживаясь от крика, спросил:

– Она погибла?

– Кто?

– Аня…

– Нет, она жива, – сказал Посетитель, и боль стала медленно уходить. – Моя жена, Шура, умерла, – помолчав, добавил он. – Вы ведь ее знали?

– Да, – ответил он, прикрывая глаза. – Мне жаль… Что случилось?

– Она попала в аварию. Десять дней назад.

Некоторое время они не разговаривали. Просто смотрели друг на друга. Посетитель – пристально-изучающе, а он мог думать только о том, что Анна жива, и все остальное было не важно.

– Я считал, что вы старше, – нарушил звенящую тишину Посетитель. – Сколько вам лет?

– Тридцать девять.

– Сравнительно немного. Можно все начать сначала.

– Уже пробовал. Что-то не слишком хорошо получилось… – он поморщился. Длинные фразы давались с трудом. Снова начинала болеть голова.

– Я вам помогу. Только вы должны умереть. Для всех.

– Для Анны?

– Да. Исчезнуть. Раствориться. Мир огромен. У вас будет все для новой жизни: документы, деньги, недвижимость… В любой точке света, куда ткнете пальцем на карте… С одним-единственным условием…

– Я никогда с ней не увижусь…

– Вы понятливы… Поверьте, так, как вам сейчас, везет далеко не каждому. В ваших интересах согласиться. Или…

– Ваш киллер не промахнется.

– Вы неглупы… – Тонкие губы Посетителя тронула полуулыбка. В тот момент он меньше всего походил на свою дочь.

– А вы считали иначе… Понимаю.

– Так вы принимаете предложение?

– Да. Но не потому, что боюсь вас. Мне уже все равно. Правда. Я слишком долго находился где-то между… Мне без разницы, к какому берегу пристать. Там, возможно, не хуже, чем здесь… Я, действительно, люблю вашу дочь.

Посетитель промолчал.

– Я хочу завещать дом своей тетке. Это возможно?

– Конечно. Документы будут оформлены задним числом.

– Она тоже не должна знать?

– Я все устрою.

– Хорошо.

– И еще. Я могу сам выбрать свое имя?

– Ради Бога.

– Тогда все.

– Мы еще не договорились о самом главном. Сколько вы хотите? Миллиона хватит?

– Что?

– Миллион долларов. В любой банк мира. У меня есть на примете неплохая вилла в Австралии. Прямо на берегу океана. Уорнамбул, не слышали?

– Нет. Мне все это не нужно. У меня есть кое-какие сбережения. Я прошу вас только об одном: берегите ее. Ладно? Вы ей очень нужны.

– Я вас не вполне понял, – осторожно вымолвил Посетитель, чуть склонив голову к плечу, совсем как Анна… – Вы хотите сказать, что отказываетесь от денег? Недвижимости? Как вы собираетесь жить?

– Это мое дело. Я уже большой мальчик. Не пропаду.

– У вас еще есть время подумать…

– Мне тяжело думать. Голова болит. Я все сказал. Готовьте паспорт на имя Сергея Скворцова… Звучит неплохо, вы не находите?

– Что ж, – сказал Посетитель, поднимаясь. – Воля ваша. Не хочу вас обидеть, но, по-моему, человек, который отказывается от миллиона долларов, не вполне нормален…

– А как насчет человека, торгующего своей дочерью?

Тонкие губы Литичевского недовольно поджались. Он повернулся, чтобы уйти, но на пороге замешкался.

– Я хочу задать вам вопрос… – проговорил он чуть дрогнувшим голосом. – Только ответьте честно. Даю слово: это никак не отразится на нашем соглашении. У вас было что-нибудь с Александрой?

– Нет. Никогда.

Поперечная складочка меж густых бровей посетителя разгладились. На мгновенье он опустил глаза.

– Я знаю, что вы спасли Анну. Спасибо. Удачи…

– И вам…

Человек, стоявший на седом берегу, поежился от порыва налетевшего ветра, взъерошившего волосы, рассеяно потер лоб. Когда-то он думал, что именно здесь, где из потемок Хаоса некогда зародилась жизнь на Земле, он, наконец, сумеет обрести долгожданную свободу. Но часть его души навсегда осталась в огромном шумном городе с хрупкой девушкой, похожей на дикий цветок. Он вновь застрял где-то «между» и чувствовал, что это будет продолжаться до самого конца… Наверно, так и должно быть, ведь абсолютен лишь вечный покой… Человек вглядывался в призрачную даль, и в голове его вертелась непонятная мелодия, а губы повторяли, как заклинание:

 
– Между небом и землей,
Между телом и душой…
 

А вокруг шумел океан…

Август-декабрь 1999.