Текст книги "Часы Цубриггена. Безликий"

Скорее всего, Олечка попала в такую группу и была вынуждена « выбросится на берег».

Никита был уверен, общими усилиями они спасут ребёнка. Матвей – хороший гипнолог, главное, чтобы девочка отреагировала на терапию.

И, наконец, его третья пациентка – Чайкина Лариса, молодая женщина тридцати трёх лет. Сакральное число. Ещё одна «выбросившаяся на берег»?

Поступила 20 ноября, с резаными ранами на левом запястье, передозировкой снотворным, полной амнезией. Состояние на сегодняшний день удовлетворительное, сознание сфокусированное, амнезия прошла, общается преимущественно с Серафимой. Во снах преследовали кошмары, сейчас спит спокойно. Готовится к выписке.

Интересно, по какой причине она сводила счёты с жизнью? Долги? Несчастная любовь? Девушки после тридцати более рассудительны и менее истеричны, твёрдо знают, что хотят. Причина попытки суицида Чайкиной Ларисы пока не ясна.

На днях он задержался у кровати «сказочницы», так назвала ее Серафима (надо спросить – правда ли это), Лариса спала беспокойно, металась, ее мучил кошмар. Никита взял Ларису за руку, попытался разбудить, и в этот момент, неожиданно, в голове его зазвенел колокольчик – тихий, полузабытый звук из детства.

С бронзовым колокольчиком в руках появлялась нянечка, тетя Валя, кругленькая как саечка, добрейшая душа, очень похожая на Серафиму Петровну.

Со звоном колокольчика всегда происходило что-то «здоровское», приносили новую одежду, конфеты, подарки от «спонсоров», никто из детдомовцев не понимал этого мудрёного слова, думали, это родители, которые пока не могут забрать их обратно.

Вместе со звоном колокольчика за счастливчиками приходили «новые» мама и папа.

Один раз прозвонил колокольчик и для маленького Никиты – за ним пришла Поля.

Он помнит их первую встречу, Косой тогда взял «на слабо».

«Слабо натырить горбушек с кухни?»

«Да легко!»

Его застукали с карманами, набитым черствыми корками, за шкирман привели к директору, а там за столом она. Красивая как картинка. Смотрит с удивлением и чуть ли не плачет.

А потом, когда пришла забирать его, привезла много подарков для детей, заглянула в столовую.

Тетя Валя в колокольчик и зазвонила.

– Внимание! Никитка, говорят, за тобой пришли! Собирайся!

Чудо или сон?

Никита ликовал, у него самая красивая «мама-спонсор» на свете! И все это видят!

Друзья завидовали ему «по-крупному». Косой на прощание даже дал под дых. Не со зла, просто от избытка чувств.

И вот когда Никита держал в руках руку своей новой пациентки и спрашивал:

– Как вы себя чувствуете? Кого вы там прощаете?

Память зачем-то вернула тот самый мелодичный перезвон бронзового колокольчика.

Динь-дили-дон. Чудо или сон?

Только бледная, с воспалёнными глазами пациентка ничего «здоровского» не предвещала.

Дневник П. К. Р.

Осень 2019

В юности я делала записи в дневнике каждый день, столько было впечатлений: новые знакомства, новые места, чувства, дотоле не испытанные, зависть, ревность, страсть, сплетни, интриги, пощёчины и тайные дуэли.

Никто не разбивал мое сердце, кроме покойного Станислава, я же шла по осколкам.

Со временем садилась за перо все реже, раз в неделю, раз в месяц, а сейчас дважды в год. Наверное, буду отмечаться раз в десятилетие.

Время. Сначала за ним не следишь, потом его боишься, совершаешь непоправимую ошибку, снова не замечаешь и, наконец, ненавидишь.

Время, я ненавижу тебя каждой клеточкой своего тела. Ты заковало меня в кандалы, накинуло ошейник и не отпускаешь ни на шаг. Я плачу тебе чудовищную цену.

Надежда освободиться от проклятого договора почти умерла. Почти!

Так страшно предвосхитить желаемое, ещё страшнее в нем ошибиться. Но не буду думать о неудаче, жизнь научила главному – плохие мысли сбываются сразу. А над хорошими надо работать.

Я постараюсь описать произошедшее.

Рука дрожит от волнения, даже почерк свой не узнаю. Давно не плакала, отчего то сейчас глаза на мокром месте все чаще, возраст даёт о себе знать, сколько не прячься от зеркал.

Неужели мои мольбы услышаны?

Неужели я избавлюсь от Всеслава? Я не знаю его настоящего имени, за время существования он сменил тысячи имён. В нем тысячи тысяч чужих жизней.

По порядку! Не отвлекаюсь. Мысли мои, как тополиный пух, дунешь – разлетаются. Сложно сосредоточиться.

В августе мне привезли марионетку от мастера Карло Лазиньо. Кот в сапогах. Величайшая редкость, эксклюзив. Марионеток Лазинье в частных коллекциях осталось всего несколько штук. Игорь, мой агент, нашел ее в Москве в маленькой антикварной лавочке.

Всеслав заплатил за эту куклу с лихвой, в его коллекции несметное число марионеток из дерева и марионеток из плоти, они служат ему за крохи с барского стола. Упырь сплёл громадную паутину, рассадил на ней мух и доит их. Я одна из его дойных мух. Упырь – примитивная бульварная интерпретация, он не обычный кровосос, куда более чудовищнее. И он не один. «Жрущие витальность», без имён и лиц, разделившие ареалы и методы питания, сферы воздействия на наши мысли и эмоции.

Я не видела других, но уверена, они существуют (вселенная фрактальна) – иерархия жизнесосов, прячущаяся в разных мирах.

Но я опять отвлеклась.

Кот в сапогах принёс счастливую весть. Кроме него в лавке хранятся часы, останавливающие время. Игорь не сразу о них рассказал, не придал значения. Знал бы он – как важна его новость для меня! Его помощница, актриска, получила от старьевщицы часы в дар, уж не представляю, как ей это удалось, но на следующий день она их со скандалом вернула. Игорь сказал, актриса постарела на десяток лет буквально за ночь. Но, скорее всего, как считает Игорь, актриса врет и ждёт от него повышения комиссионных.

Но я поверила.

И если произошло мгновенное старение, то вероятно и обратное.

Старинные Часы. Я почувствовала сердцем – это знак, который я ждала многие годы.

Память вернулась далеко назад.

Сумасшедшая Аглая, бесплотный призрак былой красоты. Прислуга от неё шарахалась, крестилась и проклинала. Неувядающая, но истлевающая изнутри она боялась смотреть в зеркала, серебряные ложки, подносы, стёкла витрин, дождевые лужи, она дотянула до ста двадцати, устав от собственного безумия – говорят, не выдержала, взглянула в трюмо и почила. Это все, что о ней известно. Многие считали историю «сумасшедшей Аглаи» ложью, но только не я.

В ее сумасшествии тоже были виноваты часы.

А если Игорь говорил о тех же самых часах? Серебряные и вензель – распустившаяся роза. Точь-в-точь. Неужели они сохранились?

Актриска вернула их обратно, в лавочку. Надеюсь, они ещё там.

Если я их добуду, то, возможно, спрячусь от Всеслава. Это точно знак свыше. Недаром Игорь рассказал о часах, когда я совсем отчаялась.

Нашла телефон московских старьёвщиков. Попросила Игоря узнать все о семье Кремляковых. Второй знак свыше! Это ТЕ САМЫЕ КРЕМЛЯКОВЫ! А значит это ТЕ САМЫЕ ЧАСЫ!

Судьба вывела меня из тьмы.

Договориться о встрече с хозяйкой лавочки было легко. Останется уговорить ее. За деньгами не постою. Все отдам, все что есть, лишь бы сбежать.

А еще я скучаю по мальчику. Черт подери, я все-таки привязалась к последнему приёмышу, старалась не раскисать, но годы берут своё, стала сентиментальной.

Тело мое свежо, как и прежде, а душа истлевает.

Дориан Грей в юбке, ахахах, у Дориана был портрет, у меня деревянная старуха, страшнее которой нет ничего на свете.

Не хочу, чтобы мальчик болел, он болеет с каждым разом дольше и тяжелее, спасти его почти невозможно.

У Всеслава чутье как у волка, нет в тысячи раз сильнее волчьего, почувствует еду и приползёт. Он легко находит меня, легко найдёт и мальчика.

Я добуду часы, потом изменю имя, внешность, уеду, спасусь и спасу хоть одного.

А если нет, то выход один – старуха полетит в огонь.

«Владычица моего сердца и души»

Единственный месяц в году, который навевал на Серафиму Петровну тоску, был ноябрь. Настроение людское связано с цветом небосклона, с количеством солнечных корпускул, поглощаемых кожей, в ясный день меньше пострадавших в приемном отделении и меньше смущения в душах. Только в любом правиле есть исключения, Фима встречала людей, которые буквально расцветали и воодушевлялись при виде грозовых облаков или снегопада, но таковых были единицы.

По количеству солнечных дней именно ноябрь плетётся в хвосте всего года. Тьма и пропитанный влагой воздух навевают на Фиму тоску, в душу скребётся разочарование – «забыли за ненужностью, не повышают, не перспективная». Человеческое смятение в душе хранителя, мыслимо ли? Но чем дольше живешь среди людей, тем больше дурных привычек перенимаешь.

Быстрее бы тоскливую ноябрьскую хмарь смыл первый снег, а с ней и дурные мысли исчезли.

Только Москва ещё не побелела, пропитанные туманом, пронизывающие до костей сумерки окутывают город сразу после четырех пополудни и творят злое волшебство.

Поэтому каждый ноябрьский вечер, дабы не впасть в смущение, Серафима гостевала у соседей, то у Анны с Йошкой за доминошным столом, то за чаем у Розы с Вениамином, угощалась их «фирменной» мазуркой с финиками и грецкими орехами.

Сегодняшний вечер мало отличался от прочих, пасмурных вечеров, он мог начаться обсуждением международных новостей и закончиться пациентами Серафимы, если бы не вчерашний рассказ Розы о «молодильных» часах. Загадка, на которую намекал Аристарх, наполовину разгадана – Кремляковы оказались «долгоживущими», но очень странным образом.

Бабушка Аглая, задумав заговор, не использовала тёмную материю. Иначе бы все ее потомки страдали, а Роза и Вениамин живы, относительно здоровы и счастливы. В чем тогда фокус оздоровления и мгновенного старения? Совершенно точно, ни Роза, ни обманщица Ирина не догадывались о последствиях заговора, одна была бескорыстно жертвующая, другая – напротив корыстная обманщица. А значит дело именно в часах и в часовщике.

Кто и зачем создал чудесный механизм, останавливающий и ускоряющий время, Серафима знала. Некто Христиан Цубригген. Но что именно заставило Христиана создать механизм «исцеления» – любовь, ненависть, месть, желание пошутить над обладателями? Часовщик был давно мертв, и его намерение осталось загадкой.

Поэтому сегодня Фима спустилась в гости к Кремляковым с тайным замыслом – заполучить на время часы, вызвать с их помощью дух Христиана и допросить с пристрастием.

Аристарх в кошачьей шкуре как обычно увязался за ней.

– Как поживает наша «сказочница»? – чуть ли не с порога начала Роза.

Роза Альбертовна, словно главврач на пятиминутке потребовала краткого отчета. К несчастной Чайкиной она питала особое расположение. Причем ее отношение к Ларисе менялось, как меняется ноябрьская погода – от осуждения и непонимания до редких проблесков сочувствия и поддержки.

– Она более не общается со своим женатым обманщиком, из-за которого на тот свет собралась?

По мрачному тону Розы Альбертовны стало ясно – «проблеска» сочувствия сегодня не будет, как и не было солнечного следа в дождевых облаках.

Одетая в уютный велюровый халат, обутая в мягкие тапочки с заячьими мордочками, с чашкой ромашкового чая в руках, Роза готовилась осуждать. Наверное, именно так в домашней обстановке выглядят неподкупные прокуроры. И хотя сердце Розы Альбертовны было добрым, а богатый опыт помогал рассуждать здраво, ее часто заносило, она давала себе право судить других. Розочкой овладевали уверенность в собственной непогрешимости и горделивое самолюбование, как почти каждой старушкой на лавочке.

Фима хорошо знала свою соседку, терпеливо сносила все ее прокурорские замашки и потому ответила уклончиво.

– Чайкина исцеляется, ведет дневник, назвала его «Чистовик», объяснила просто, мол, «раньше не жила, а черновики писала». С молодым человеком рассталась «по-доброму». Во всяком случае – это прозвучало с ее слов.

Роза так и подскочила в кресле, ромашковый чай из чашки капнул на велюровый халат. Старушка засуетилась, стряхивая капли с груди.

– Вот я неуклюжая! Да она и вправду сумасшедшая! Как можно «по-доброму» с человеком, который ее использовал, из-за которого счеты сводила?

– На мой взгляд, она сделала очень правильный вывод, – спокойно ответила Серафима. – Перед нами заезженный сюжет – на чужом несчастье счастья не видать и логичный финал. Сколько его не переписывай, он всегда один. Вот почему рукописи ее не горели.

– Какие рукописи не горели? – зацепилась за слова Роза Альбертовна.

– Я иносказательно. Сколько бы наша сказочница не сочиняла красивых концовок, всегда оставалась в одиночестве. Кстати, со своей жертвенностью Лариса пытается разобраться. Откуда она в ней? А все очень просто – девушка наказывает себя за проступок в детстве. Она провинилась, отец ударил ее. Бедняга ходила в школу с синяком под глазом и врала, не выдавала отца. Она очень его любила. С того момента ее заклинило – любимый мужчина должен причинять боль. Вот она и искала себе мучителей. Конечно, поступки любовника достойны осуждения, но, подумай, Лариса тоже делала неправильные ходы – мечтала разрушить чужую семью, роль запасного игрока ее не устраивала, получив отставку, обиделась и быстренько скомкала свою жизнь. Зато сейчас все меняется к лучшему.

– С тобой спорить не буду, видеть в черном белое не умею. И разглядеть в негодном поступке спасение не смогу. Ты откуда про пьяного отца знаешь? Лариса рассказала?

– Роза, ты долгую жизнь прожила, но отрицаешь главное, мир не черно-белый, в нем много серых оттенков и бесконечная палитра преломлений. Нет абсолютного зла, как и нет рафинированного добра, они часть единого целого. Роль отца или матери в исковерканных судьбах девочек очевидна, – Серафима попыталась свернуть со скользкой тропы.

Упоминание об отце Ларисы было лишним. Болтливость снова сыграла с Серафимой недобрую шутку. Любопытная соседка в покое не оставит, пока все не выпытает.

И действительно, глазки Розы Альбертовны заискрились, но Фима ее опередила.

– Расскажи ещё о своих часах. Откуда они появились у Саввы Альбицкого, кто ему подарил? Или он сам купил? Где? У кого?

Серафима знала ответы, но она свыклась с ролью «обычного человека», а обычный человек именно так и будет допытываться о происхождении чудесных часов. Потом она попросит их посмотреть и забрать к себе на некоторое время. А уже дома, разговорит покойного Цубриггена, если его дух по-прежнему здесь.

Готовая в наступление Розочка растерялась от посыпавшихся на неё вопросов, наморщила лоб.

– Аглая стащила часы у брата Савелия, так написано в дневнике. Савелий не заметил пропажи, особо ими не дорожил. Как они к нему попали – не знаю. Одно помню, дедушка Савва часто бывал в разъездах между Петербургом и швейцарской Лозанной, служил управляющим в банке. Возможно, он приобрёл часы в одной из мануфактур или принял их в дар от коллег. Он был заядлый гольфист и любил ходить под парусом, участвовал в регатах. Победителям обычно дарили памятные хронографы.

– Могу я их ещё раз посмотреть вблизи? Подержать в руках?

– Конечно. Сейчас принесу.

Роза поставила чашку с чаем на столик и, бесшумно ступая в мягких заячьих тапочках, прошла в гостиную.

Аристарх, лежа на коленях Фимы, стоило Розе исчезнуть с кухни, замурлыкал:

– Фокус-покус нам покажешь? С покойником поговоришь? Ммм, люблю я эти экзерсизы.

– Тихо, – Серафима зажала кошачью мордочку, – молчи, куриная голова. Как я с покойным поговорю при человеке? Соображай!

Домовой обиделся на «куриную голову», зашипел аспидом, но остался сидеть на коленях.

Роза Альбертовна вернулась с часами, положила их на ладонь Серафиме. Та ощутила приятный металлический холодок, легкость и изящность конструкции: часы легко умещались в женской руке.

Подцепила ногтем и откинула крышечку.

– Раньше при открывании часов звучал Бетховен. А как та сумасшедшая ударила их оземь, музыки больше нет. Да и чудес тоже, наверное, – сказала Роза.

– Не в музыке дело, а в механизме. Механизм в часиках занятный, полагаю, – ответила Серафима, разглядывая на циферблате еле заметные латинские буквы, скорее всего клеймо мастера «H.С.Z.».

На первый взгляд, в хронометре не было ничего особенного, перламутровый циферблат с позолоченными стрелками, на котором все еще оставались темные следы от крови, современный часовщик не решился его полировать.

В нижней части циферблата над римской цифрой «шесть» красовался миниатюрный лунный календарь, хронографа не было. На цепочке на крошечном карабине болтался ключик в виде птички. Голубь или чайка – не понятно. Гравировка на задней стенке была занятной – несколько перекрещенных восьмерок напоминали распустившийся бутон розы, рисунок без сомнения имел сакральный смысл. Восьмерка – символ бесконечности, в гравировке знаков бесконечности было ровно восемь. 88888888. Восемь бесконечностей, восемь таинств, восемь попыток остановить время и исцелиться? Первая владелица часов – некая дама сердца, потом, видимо, Аглая, далее Роза, обманщица Ирина, четверо, остается ещё четыре раза перевести назад стрелки. Только в одном случае часы сохраняют молодость, в другом забирают. Почему? Корыстное или бескорыстное желание тому виной? Бабушка Аглая не старела очень долго, и вряд ли ее чудо было бескорыстным. Тайна остается тайной, и постичь ее Серафима пока не могла.

– Часы не от друзей по команде, это точно, – сказала она, – для спортсменов мануфактура выпускала партии в честь определенной регаты или состязания по гольфу, они имели памятную гравировку, такие часы были полезны в обиходе, имели, по меньшей мере, секундомер, репетир и другие нужные мелочи, а здесь, что мы видим? Изящная перламутровая безделица с фазами луны, со странной гравировкой на задней крышке и недвусмысленной надписью на внутренней. Мой вердикт – эти часы были изготовлены в единичном экземпляре и подарены красавице, а вместе с ними отданы душа и сердце мастера. О чем недвусмысленно говорит надпись: «Die Majestat meines Herzens und meiner Seele», то есть – «Владычица моего сердца и души». А уже потом неведомыми путями часы достались твоему дедушке Савелию. Думаю, он купил их у прежних, перебивавшихся с хлеба на воду владельцев, за небольшие деньги, поэтому не дорожил и потери не заметил.

Роза Альбертовна задумчиво кивнула.

– Дед Савва помнится, перерыл весь наш петербургский дом в поисках изумрудной запонки. Горничная поднимала ковры, двигала шифоньеры, маменька допрашивала маленькую меня – могла ли я утащить драгоценность для своих кукол, слава Богу, нашли безделицу, запонка закатилась за книжный шкаф в гостиной. Если бы эти часы были дороги Савелию, он бы их точно из-под земли достал.

– Вот и я о чем. У меня будет не совсем обычная просьба, Роза. Отдай мне их на время. Хочу исследовать цветочный вензель, полазить по каталогам. Возможно, наткнусь на клеймо мастера. Завтра обещаю вернуть часы в целости и сохранности, – пообещала Серафима.

– Только не вздумай молодиться, мало ли что опять пойдет не так, превратишься в юную гимназистку, жениха начнешь искать, меня бросишь, – пошутила Роза, – конечно, бери. Можешь и на пару дней задержать, исследуй со всей тщательностью. Я хочу разгадать их тайну.

Серафима рассмеялась. Уж что-что, а возраст не был для нее камнем преткновения.

– Клянусь, ковырять палец и произносить бабушкино стихотворение я не буду. Тем более фаза луны не та. Погоди-ка!

Вот и заноза, которая беспокоила Фиму после рассказа Розы. Не та фаза! Ну конечно!

– Вспомни, какая фаза Луны была, когда ты отдала часы Ирине?

Роза Альбертовна задумалась.

– Да откуда я сейчас… Черт подери!

Старушка хлопнула себя по лбу.

– Вот я ворона. Забыла сказать ей и про зеркала и про лунные фазы.

– И, тем не менее, женщина провела ритуал. В самом начале твоего рассказа Вениамин упоминает про новолуние, это я хорошо запомнила. Ирина не ждала полной Луны и прочла заговор в тот же вечер.

– Неужели все из-за этого? Полнолуние – сохраняешь молодость, новолуние – наоборот. И зеркала вообще не причем. Как думаешь? – с мольбой в голосе спросила Роза.

Серафима лишь пожала плечами, если бы она сама еще что-то понимала. Одна надежда на мастера Цубриггена.

Допрос с пристрастием

Ночь захватила размокший от дождя московский город, протекла смоляными ручьями по его улочкам и переулкам. «Ссспа-а-ть!» Маленькие дома испугались ее змеиного шипения, погасили огни. Спальные кварталы на окраине стихли, умолкли жилые островки в центре. Лишь по крупным улицам – рекам по-прежнему тек свет, разливался ручейками в ближайшие переулки, но там угасал, впитывался в ночь.

Арбат спать не собирался. Гулящему бродяге все равно. Арбат смеялся, колобродил, пел и пил. Он дразнил ночь-захватчицу неоновыми всполохами, приглашал на теплые веранды – послушать скрипку.

Тьма отступила, обогнула веселую улицу и растеклась между залатанных крыш Приарбатья. Обняла домик между Сивцевым Вражком и Плотниковым переулком черными рукавами, но не осмелилась приблизиться к тускло освященному мансардному окну, замерла у горшков с засохшей геранью и исподтишка заглянула внутрь.

Аристарх притащил со своего чердака театральный реквизит – выцветший длинный плащ с капюшоном, облачился в него и занял соседнее с Серафимой кресло.

Та наблюдала за маскарадом с ехидной улыбкой.

– Откуда вещички?

– От бывшего постояльца, актера, пропил все, кроме плаща отца Гамлета. Главная его роль. Что смеешься? Именно так принято вызывать духа, – объяснил домовой свое преображение

– Иначе не придёт?

Домовой мотнул головой. Нет.

Оставшись в халате, Серафима распахнула мансардное окно настежь, чтобы скрипичная музыка из ресторана стала лучше слышна.

– А скрипач не спугнет покойника? А то хочешь, я ему струны оборву, – незлобиво проворчал капюшон.

– Сиди уже! Все в порядке. Рыдание скрипки лучший проводник в юдоль страданий.

Старушка устроилась в своём любимом кресле, положила часы на маленький столик перед собой, опустила третье веко.

Из-под капюшона послышалось кошачье шипение.

– Тише, аспид.

– Я тоже настраиваюсь, – домовой вывозился немного в кресле, пошипел и затих.

Серафима глубоко вдохнула пропитанный дождём воздух и остановила дыхание. Ее примеру последовал Аристарх.

Вездесущий, переливающийся радужными всполохами эфир наполнил комнату от пола до потолка, впитался в кожу, пробежался по венам, артериям, крошечным капиллярам, сознание Серафимы и Аристарха растворилось в бескрайнем сверкающем море живой вселенной.

Старушка взяла часы в руки.

– Христиан Цубригген, часть тебя остается в твердом мире, явись для беседы.

Слова внесли колебания в эфирное море, волны разбежались во все стороны, интерферировались, мгновенно достигли самых дальних краев иного мира и вернулись ни с чем.

– Терпение! – сказала Фима заелозившему в кресле Аристарху, – с первого раза они не приходят, одни боятся, другие капризничают, цену набивают, всякое.

В мансардном окошке набухала пузырем тьма, она тоже ждала гостя, который запаздывал.

– Я его сейчас прикормлю, – сказала Серафима и вмиг заострившимся ноготком порезала безымянный палец и выдавила несколько капель крови на распустившуюся на циферблате розу.

Гравировка шевельнула лепестками, впитала кровь, часы слегка завибрировали в руке Серафимы, ожили.

– Ого, – прошептал изумлённый Аристарх, – они не прочь покушать.…

Но тут же осекся, испугался горящего взгляда Серафимы. Не мешай!

– Христиан Цубригген! Я приказываю тебе, явись!

В самом темном углу гостиной, куда и в солнечную погоду не проникал луч света, где обычно толпились потерянные души, эфир окрасился болотной зеленью, и в воздухе повис невыносимый смрад разлагающейся в трясине плоти. Аристарх нечаянно вдохнул и тут же натянул капюшон до подбородка, зажал нос.

– Не вдыхай, Фимушка, сдохнешь!

Из темного сгустка отпочковалась рука и нога, показалась голова в шляпе – котелке, невысокий человек схватил себя за грудки и вытянул из эфирного субстрата, словно гуттаперчевую игрушку из бочки со смолой. Облако тут же растаяло, а с ним рассеялись и болотные миазмы.

– Мое полное имя Ганс-Христиан Цубригген! Чего изволите починить, господа, часы, барометр, музыкальную шкатулку, камеру – обскура или граммофон?

Человечек в серо-зеленом военном мундире, в галифе, заправленных в высокие кавалерийские сапоги, скинул с головы дурацкий котелок, вытянулся в струнку и приветственно щелкнул каблуками. Был он приятен лицом, глаза имел голубые, пронзительные, уши маленькие, нос аккуратный, курносый. Конопушки на щеках, вздернутый кончик носа, золотистый кудрявый чуб и изящное телосложение делали его похожим на Розу, но их родственная связь была сомнительна.

– Это на первый взгляд наш Христиан выглядит весельчаком и балагуром, – сказала Серафима, обращаясь к Аристарху, – но внешность его обманчива. Герр Цубригген воспитывался в протестантской семье, придерживался строгих правил, а последние годы жизни жил аскетом. Он снискал славу одного из лучших часовых мастеров кантона, имел собственную лавку на окраине городка Сент Имье, круг постоянных клиентов и заказчиков, и если бы не встреча с тайными агентами французской жандармерии, Ганс-Христиан прожил бы долгую, но несчастливую жизнь. Будучи справедливым и человеколюбивым от природы, он примкнул к анархистам, с той поры в нем боролись две страсти – роковая любовь и желание спасти человечество. Поэтому на его правой руке потрепанная перевязь с буквой «А» на фоне круга.

– То ли сказочник, то ли анархист, – буркнул Аристарх, – то ли военный, то ли штатский? Ты кто такой будешь, любезный Ганс-Христиан?

– Риттмейстер швейцарской гвардии в запасе, служил наемником в Римской республике, в мирное время мастерил сложные механизмы, состоял в гильдии часовщиков Юра, был лучшим мастером Часовой долины, а котелок этот достался от фараона, что выследил меня в 1877 году, избил до полусмерти и бросил подыхать в болоте недалеко от местечка Сен Блез. За отсутствием форменной фуражки ношу на голове это недоразумение. А за что спросите, убили меня? Потому что мы, юрские часовщики на годовщину дня Парижской коммуны с красным знаменем по городу шли. Потому что анархия – мать порядка! Потому что не будет насилия человека человеком!

– Митинговать не надо, мил человек, мы тебя за другим позвали, – оборвала его идейный порыв Серафима. – Возьми стул и располагайся. Ответишь честно на пару вопросов, получишь помощь, про болото свое забудешь. Надоело, поди, жаб да тритонов кормить?

– Истинный крест, матушка, невмоготу уже, – ответил часовщик, присаживаясь напротив, – спрашивайте, как на духу ответствую.

– Что не так с твоими часами, Ганс-Христиан?