Текст книги "За честь культуры фехтовальщик"

Александр отправлялся в Москву с самими грандиозными планами.

Он был воодушевлен и захвачен ученьем: «А славное дело университет! В гимназии я считал себя счастливым, когда вырывался из нее, а здесь я считаю себя счастливым, находясь университете. <…> Я прежде побаивался, что из меня выйдет такая же бесстрастная и равнодушная щепка, как наш бывший учитель Дзержинский, но теперь я совершенно спокоен». Он намеривался после университета «ехать заграницу, а затем защищать диссертацию» и писал домой в Таганрог: «…я даже думаю, что когда буду иметь возможность, то на веки веков перетащу Вас из него в Москву или туда, где буду жить» (ТиЧ, 8–9).

Но обязанности, которые накладывает самостоятельная жизнь в Москве, вдали от дома, сломали и искорежили молодого человека. Тягость неопрятной московской бедности, нравы сомнительных кварталов, где приходилось селиться, настойчивое женское внимание квартирных хозяек, приятели-соученики, искавшие и находившие утешение в водке и веселых подругах, – все это быстро затянуло и подчинило себе Александра.

В Москве он сразу и безоговорочно отказался жить вместе с родителями. Нежелание жить общим котлом обидело отца и мать и навсегда отдалило его от семьи: «Мама жалуется на меня, что я не живу с ними. <…> Никто из них ни разу не спросил меня, есть ли у меня деньги, откуда я их беру, чем зарабатываю и много ли их у меня? Им до этого дела нет. <…> Они знают только, что ежемесячно в определенный срок получат 5 руб. от меня и не в счет абонемента раз восемь в месяц пришлют за деньгами взаймы»[58]58
  Александр и Антон Чеховы. Воспоминания, переписка / Сост., подгот. текста и комментарии Е. М. Гушанской и И. С. Кузьмичева. М., 2012. В настоящей статье письма Антона и Александра и воспоминания Александра даются по этому изданию (П) с указанием страниц.


[Закрыть], – жаловался Александр Антону, перечисляя расходы, в результате каковых оставалось два с половиной целковых на прожитие в месяц (27 февраля 1877). В другой раз писал: «Вывозим мы с Николаем, а все-таки, брат, „мы не расположены к семейству и смотрим как бы удрать“, а не норови я удрать, так не мог бы заниматься и работать… и не помогал бы им» (П, 37–38). Уже тогда Александр, единственный из домочадцев, говорит о семье «они».

И тем не менее в первые же месяцы московской жизни он проторил дорожку в юмористические журналы («Будильник», «Мирской толк», «Зритель»), с удивлением обнаружив, что их подростковое зубоскальство, пересмешничание, шутки, отшлифованные домашним рукописным журналом «Заика», легко конвертируются в пятаки и гривенники. Именно Александр подтолкнул Антона присылать в журналы сценки, зарисовки, подписи к рисункам, тексты для раздела «Почта»: «Анекдоты твои пойдут. Сегодня отправлю в „Будильник“ по почте две твоих остроты. <…> Присылай более коротеньких и острых. Длинные бесцветны», – тормошил он младшего брата (ноябрь 1877). Литературная работа была для обоих не чем иным, как заработком, подобным переписыванию бумаг, черчению и репетиторству.

Однако сам Александр, кажется, быстро почувствовал, что литература не его стезя. В октябре 1878 года, вполне профессионально, уважительно и серьезно разбирая пьесу восемнадцатилетнего Антона «Безотцовщина», двадцатитрехлетний наставник указывает: «В „Безотцовщине“ две сцены обработаны гениально, если хочешь, но в целом она непростительная, хотя и невинная ложь. Невинная, потому что истекает из незамутненной глубины внутреннего миросозерцания. Что твоя драма ложь – ты это и сам чувствовал, хотя и слабо и безотчетно, а между прочим ты на нее затратил столько сил, энергии любви и муки, что другой больше не напишешь. Обработка и драматический талант достойны (у тебя собственно) более крупной деятельности, и более широких рамок». Говоря о другой пьесе «Нашла коса на камень» (не сохранившейся), отмечает, что она «написана превосходным языком и очень характерным для каждого там выведенного лица, но сюжет у тебя очень мелок» (П, 51).

Давая советы начинающему:«…познакомься поближе с литературой, иззубри Лермонтова М.Ю. и признается: – Впрочем, этот совет не особенно весок, я рекомендую тебе только свою школу, в которой я учился и учусь. А из меня в отношении творчества ничего дельного не вышло, потому что время вспышек прошло, а за серьезный труд творчества приняться боязно, – зело несведущ sum» (П, 51).

Признание сделано вперемешку с разбором «Безотцовщины», рецептом полосканья от зубной боли и пафосным цитированием гетевского «Фауста: «…И все, что близко и далеко, не может утолить души его глубокой». И самое важное здесь: мефистофельские посылы, демонические страдания, неудовлетворенность души, «непонятость» – все то, что, по его ощущению, не удовлетворяется творчеством. Александру двадцать три года и с «писательством покончено». Если бы действительно было покончено… Сознавая, что писательство не его стезя, Александр всю жизнь будет заниматься литературным трудом, хотя подлинной литературой написанное им не станет.

Старшему из братьев Чеховых требовалось занятие, которое захватывало бы целиком, направляло бы его фонтанирующую энергию в единое русло. Найти такое занятие было нелегко. «Александр подал документы на математическое отделение физико-математического факультета Московского университета, – пишет А. П. Кузичева. – Увлечение математикой скрасит первые трудные месяцы московской жизни. <…> Студент первого курса уверял себя и родных, что нет науки выше, лучше, занимательнее и совершеннее математики» (А. П. Кузичева, 105, 107). Но математика не ответила взаимностью. Тем не менее в 1881 году Александр, сменив математическое отделение физико-математического факультета на естественное (химия) того же факультета, окончил университет. Он не держал выпускного экзамена и был выпущен «действительным студентом» с правом на чин «губернского секретаря» – двенадцатый, ниже которого только «коллежский регистратор» (станционный смотритель Самсон Вырин).

Тогда же двадцатишестилетний Александр сошелся с Анной Ивановной Хрущевой-Сокольниковой, (урожденной Александровой, 1847–1888), состоявшей секретарем редакции журнала «Зритель», – разведенной женой Гавриилы Хрущева-Сокольникова, тульского помещика и десятистепенного литератора из круга московских журнальных знакомцев братьев Чеховых. Консистория осудила ее «за нарушение супружеской верности» на «всегдашнее безбрачие» и семь лет церковного покаяния. У нее было трое детей – двое от первого брака и незаконно прижитая дочь.

Кажется, более всего на свете Александр, хлебнувшей семейного деспотизма в родительском доме и самой неопрятной бедности в первые московские годы, мечтал о семье, где бы его уважали, о покое, которым бы его окружали, о чистом, уютном быте. Его же попытки создать такую жизнь – самые невероятные.

Возможно, напуганные раз и навсегда плаксивой забитостью матери, братья Чеховы искали в избранницах душевной силы и самостоятельности. Александр, конечно же, нуждался в «сильной руке», но, вкусивши указующего перста Павла Егоровича, не выносил никакого диктата, кроме одного, женского.

Анна Ивановна была старше Александра на восемь лет («Помилуйте, оне старуха-с!» – изумился случайный гость), свободна во взглядах и, несомненно, обладала характером. Судя по фото, ее внешность отличалась от характерного для того времени женского стереотипа: у нее суховатое, живое, миловидное лицо, с бойкими глазами и легкой челочкой. В ее облике и поведении чувствовалось нечто откровенно вызывающее и вместе с тем притягательное. Такой же склад лица, что у Софьи Петровны Кувшинниковой (пастельный портрет работы И. И. Левитана), чей бурный роман с художником Чехов описал в «Попрыгунье». Подобную бойкую, «свободную» дамочку, соблазнившую Петра Бессеменова и возмутившую патриархальное семейство, изобразил М. Горький в «Мещанах».

Домом Анна Ивановна не занималась, не считала нужным, да и не умела: «Хозяйка твоя, – поразился Антон, погостив у Александра, – смыслит в хозяйстве столько же, сколько я в добывании гагачьего пуха. <…> Чистое белье, перемешанное с грязным, органические останки на столе, гнусные тряпки, супруга с буферами наружу и с грязной, как Конторская ул., тесемкой на шее…»(Чехов Александру, между 15 и 28 октября 1883). «Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка» (Чехов Чеховым, 3 декабря 1887). Объединяла их с Александром и любовь к спиртному. Анна переводила с итальянского, ее приписки в письмах к Антону грамотны и хорошего слога.

Греховное сожительство вызвало нешуточный праведный гнев Павла Егоровича. Ни места службы, ни определенной профессии у Александра не было. Незаметно, исподволь он очутился в положении неудачника.

Александр, аттестовавший себя как человека, который всегда совершает неправильные поступки («ты знал меня как человека, делающего не то, что нужно»), принимает решение вернуться из Москвы в Таганрог, откуда он сам когда-то отправился покорять мир и откуда банкротом бежал его отец. Он надеялся каким-нибудь образом пристроиться учителем гимназии, хотя не имел права на такую должность и рассчитывал на помощь Э. Р. Рейтлингера. В итоге первый в роду Чеховых универсант оказался чиновником таможенного ведомства. Антон тем временем безуспешно пытался выхлопотать для брата место секретаря в московском «Будильнике».

Этому периоду жизни Александра мы обязаны блистательными описаниями родного города и таганрогской родни. Письма нравились ему самому: «Я вам пришлю еще несколько таких писем и прошу сохранить их все. Я в них пишу прямо с плеча, и они – то есть полная их совокупность могут со временем составить томик моих путевых заметок».

Александр упивался Таганрогом, живописуя до боли знакомые картины слогом, пародирующим старосемейный: «Были мы, друзья мои, в саду. Увы, я плачу и вытираю слезы платком, сотканным из разочарований» (4 августа 1882).

И ощущениями: «Когда-то громадный Таганрог оказался микроскопической улиткой. <…> Расстояний не существует. С собора, точно через канаву, можно перешагнуть на каланчу, оттуда на кладбище – и город весь за тобою. А прежде-то! От Силла Маринчинки до синагоги было далеко…»(31 июля – 2 августа 1882). «Юг, друзья мои, есть нечто вроде… Ну объядения. Воздухи благорастворены, настроение граждан мирное, из-за угла пришибательное, провизия дешева…ив самом воздухе носится какая-то южная расслабляющая лень хохла» (31 июля – 2 августа 1882).

И радушием родни: «…до моего слуха долетело наиродственнейшее „Душенька! Сашичка!“ <…> Дяденька прослезился настолько, что даже умилил меня». «Дядюшка относится ко мне мило и гуманно, а главное так терпимо (вернее терпяще), что мое сердце переполняется благодарностью. Дядя делает Шурке подарки, отражающиеся на его бюджете. Миличка дает мне взаймы гривенники и вливает в мою утробу остатки вина… снабжает стеариновыми огарками» (4 августа 1882).

Обнаружилось, что Александр, сам крайне неуживчивый и резкий, дорожит родственными узами, способен взглянуть на родню по-новому, восхититься хотя бы и дядей Митрофаном: «это, братцы мои, святой, но живой человек. Ему бы быть чиновником, деятелем, а он в святые отцы полез и то поневоле. И на этом поприще он натворил такую массу неслышных дел, которая дает полное право на звание «деятеля». Но в то же время он чувствует и одиночество свое в среде Миличек и отцов протоиереев. Он чувствует, что дай ему Бог что-то, так он зашиб бы всех этих гусей. Но этого чего-то Бог ему не дал. Он смутно сознает, что это что-то кроется среди нашей братии, учащихся и просвещенных людей и рвется к нам» (31 июля – 2 августа 1882).

Отец же из Москвы гневно пишет, что Александр «не оправдал себя ни любовью, ни доверием».

С осени Александр сотрудник таможни, а в конце 1882 года его утверждают в должности «Начальника привозного стола и Переводчиком Таганрогской главной складочной таможни», чиновником 9-го класса, минуя несколько ступеней чиновной лестницы. Досуга у него предостаточно, и Александр заводит дневник «Мои ежедневные, подневные, почасные и вообще скоропреходящие мысли», задумывает роман, сочиняет рассказы, рассылает в московские редакции переводы.

Антон хлопочет за Александра по издательствам: «…не забывай, что у вас у всех есть Готовая услуга – А. Чехов», посредничает между ним и «Европейской библиотекой»: «Ты не выслал всего романа. <…> За тобой считается какой-то перевод из „Gartenlaube“». Советует ему: «К чему тебе переводы, если есть время писать вещи оригинальные? Жизнь в тебе новая, пока еще цветистая».

То ли Александр действительно живет нарядно и изящно: «Большой, не без некоторого вкуса убранный кабинет. Массивный ореховый московской работы стол с изящным бронзовым письменным прибором. Гипсевый бюстик Гете, портрет дамы с расчесанным пробором в дорогой ореховой раме. По стенам золоченые рамы работы Мб. В них копии с Мурильо, Рембрандта, Н. Чехова, пастель Мясоедова и фамильный силуэт на золотом фоне. У стены два шкафа с книгами» (20 февраля 1883); то ли денег хватает лишь на квартиру и керосин и приходится сапожничать (сшил дяде Митрофану туфли), переплетать книги, ловить для пропитания рыбу – сказать с уверенностью трудно.

Появилась на свет дочь Мария – Мосевна-Мося, рождение которой обналичило в Александре грандиозные залежи любви, заботы, насмешливой нежности…

Внезапно разразился скандал: дядя Митрофан отказался крестить новорожденную. Обнаружилось, что родня никак не одобряет незаконного сожительства и стыдится семьи племянника. Александр жаловался Антону на тетушку Людмилу Павловну: «„Я, – оправдывалась тетка, – Покровскому соврала, что ты в Петербурге венчался… Я и отцу Спиридону сказала, что ты венчался в Петербурге…“»<…> Зачем было затевать, <…> всю эту грязную комедию. <…> Не хватило видно такта и святости у святого мужа. Будет. У меня есть свой очажок, свои предметы любви, своя цель в жизни. Разрыв, так разрыв» (тогда же). Любопытно, что письмо написано не от первого, а от третьего лица, в виде рассказа: «Ему стало грустно. Разрывать узы любви и родства грустно. Он повесил голову, но плач ребенка, запавший в душу, разбудил в нем на время потухшую гордость и возвратил ему самообладание».

Смерть Моей, не прожившей и года (февраль 1883 – 1 февраля 1884), стала для Александра сильным ударом. В Таганроге ему отчаянно плохо и в кругу родни, и среди сослуживцев. Отец Павел Егорович требует от Антона моральной поддержки и решительных действий: «Уговори его, пусть он оставит эту обузу. Теперь легко оставить Анну Ивановну, дитя умерло и дело невенчанное. Если он дорожит моей жизнью и уважает как отца родного, то может себя преодолеть <…> Ведь он не понимает, что оскорблять Отца и Мать есть тяжкий грех. <…> Вот Бог и отнял дитё, которое он любил. Нас оскорбляет это ужасное Преступление и несчастье».

Как ни бесчеловечно это письмо, оно созвучно тайным чувствам Александра – он и сам стал тяготиться Анной Ивановной. Описывая в дневнике свои московские каникулы, он признается: «Уж и отпраздновал же я этот день! С Антоном наболтался о научных предметах, с Николаем о художестве, с Иваном поспорил! И на целые сутки почувствовал себя новым, хорошим, университетским человеком. <…> И все происходило от того, что моей жены Анны не было дома. <…> Я был свободен! Для человека, связанного вопросами: Куда идешь? Зачем идешь? Когда придешь? <…> отсутствие жены хоть на два часа составляет целое благодеяние…».

Если бы ему удалось вернуться в Москву, в эту забытую и неценимую прежде атмосферу, сохранить в себе это ощущение душевной свежести, но… Анна Ивановна вновь ждала ребенка.

Пробыв в Таганроге полтора года, с осени 1882 по март 1884, Александр, в результате служебных неприятностей, родственных обид и денежных затруднений, покидает родной город. Примерно с июня 1884 по январь 1885 он в Москве, где 26 августа 1884 года появился на свет его старший сын Николай, медленно развивавшийся, долго не начинавший говорить, потом исполненный пугающей животной силы, агрессивный, жестокий, необучаемый, с дурными наклонностями. С весны до осени 1885 года Александр числится в Петербургской таможне, затем получает перевод в Новороссийск.

В этом городе Александр провел менее года (сентябрь 1885 – июль 1886), до конца постигнув всю мерзость и низость государственной таможенной службы. Здесь 6 (или 7) января 1886 родился его второй сын – Антон.

Мучительно ощущая всю тягость провинциальной жизни, он мечтает вырваться, вернуться к какой угодно, хоть чуточку творческой работе, тоскует: «Пиши почаще, – умоляет брата Антона, – я так отрезан от семьи, так далеко заброшен, что каждая твоя строчка волнует до слез. <…> Напиши какую-нибудь ерунду, какую-нибудь пустяковину, не заботясь о ее смысле и значении, и пошли. Ты не знаком с провинциальной жизнью и не знаешь (да и не дай бог узнать) той гложущей тоски, которая сопровождает сознание отрезанности и одиночества» (3-15 марта 1886). И в который раз повторяет: «Нравственные страдания сделали из меня тень какого-то бывшего человека. Я не узнаю себя даже в зеркало. Пишу „Город Будущего“ и копирую Новороссийск, излагаю свои наблюдения и впечатления, почерпнутые на Кавказе».

В Новороссийске дела складывались еще хуже, чем в Таганроге, он пил, погряз в долгах и был едва не подведен под суд: «Купец Серафимишвили посетил меня с судебным приставом и описал лампу аристон, пару подсвечников и зеркало. По совету моего ближайшего начальника (друга, между прочим) я должен взять подошвы под мышки, посадить детей в карманы и задавать стрекача…<…> У меня за долги арестовано жалованье и имущество. Мое положение гораздо серьезнее, чем я сумел написать на этом клочке. Сегодня денег нет на хлеб к обеду. Достать негде».

Доведенный до отчаяния, Александр бежит из Новороссийска. От возлияний и переживаний он ослеп: «Антон Павлович, ради бога, придумайте, что нам делать, Саша ослеп вдруг вчера в 5 часов вечера <…> сел на постель и говорит мне, что ничего не видит», – молила Анна Ивановна. Позже зрение восстановилось, но страх в семье остался. (Чеховское: «Я даже слепоты не боюсь» – в том числе и с учетом опыта Александра.)

О возвращении старшего сына Павел Егорович оповестил родных, отдыхавших на даче в Бабкино, с эпическим размахом: «Уведомляю вас всех, кому ведать надлежит, что Губернский секретарь Александр Павлович Чехов приехал в Москву 3 июня <1886>, остановился в Арбатском училище. Положение его незавидное и жалкое. Потерял зрение, его водят как слепого за руку. <…> Приехал чиновник из Новороссийска в грязи, в рубищах, в говне… Все прожито и пропито, ничего нет» (А. П. Кузичева, 121).

В декабре 1886 года Александр с семьей перебирается в Петербург, где проживет до конца своих дней. Именно в Петербург, Достоевская сущность которого так соответствовала его натуре, и что он сам, со свойственной ему жовиальностью, приписывал «пургативным свойствам невской воды». Александр мечтал о месте в газете, впрочем понимая, что газетой не прокормиться, реально рассчитывал хотя бы на должность стряпчего в богатом купеческом предприятии: «Будь я застрахован сотрудничеством в газете, я не задумался бы перейти в противный лагерь и нашел бы себе дело в Питере и в Москве – секретаря таможни всякий купец возьмет себе в поверенные».

Наконец, по ходатайству Чехова А. С. Суворин в октябре 1887 года зачисляет Александра в штат «Нового времени» сотрудником редакции и репортером. Наверное, трудно было найти для него занятие более удачное и место более скверное. Это был и подарок судьбы, и ее проклятье. Для него, человека, обладающего литературным вкусом, легкого на подъем, разносторонне, а может быть, и феноменально образованного, живого, любопытного, не терпящего рутины и казенщины, журналистская репортерская работа была верной стезей.

В суворинской газете, известной, кроме оголтелости общественной и гражданской позиции, грандиозными внутриредакционными склоками, Александр прослужит более четверти века. Его спасало (если спасало) не продуманное поведение, не стратегия, которую расписывал для него Антон: «Будешь еще нужнее, если не будешь скрывать от Суворина, что тебе многое в его „Новом времени“ не нравится. <…> „Мне не нравится!“, – это уж достаточно, чтобы заявить о своей самостоятельности, а стало быть, и полезности», – а его собственная личность, сочетавшая благородство и образованность с эксцентричностью, приветливость и мягкость с бог знает какими дикими выходками в периоды запоев. В России пьянство лучшая индульгенция, тем более для пишущего.

В «Новом времени» Александру было нелегко. В издательстве А. С. Суворина он считался главным образом «братом вышеупомянутого», как прочитал о себе в какой-то энциклопедии. Со временем Александр становится известным журналистом: «…лекторы обращались к редакторам газет, чтобы в качестве корреспондента <…> командировали к ним именно моего старшего брата Александра. Известный А. Ф. Кони и многие профессора и деятели науки часто не начинали своих лекций, дожидаясь его прихода», – вспоминал Михаил Павлович Чехов (М. П. Чехов, 46). Он печатается едва ли ни во всех мыслимых изданиях: от «Осколков», «Стрекозы», «Исторического вестника», «Севера», «Всемирной иллюстрации», «Вестника Европы» до каких-нибудь «Ведомостей градоначальства и столичной полиции», «Вестника российского общества покровительства животным», «Смоленского вестника», «Слепца» и «Пожарного».

Александр оказался замечательным просветителем: не только популяризатором науки, а, что немаловажно, пропагандистом практических знаний – «очумельцем». Ему, в частности, принадлежит одно из первых в России пособие по фотоделу, четкое, содержательное, увлекательно и просто написанное. Качество его литературной работы, весьма интенсивной и разнообразной, – особый разговор, но журналистом он мог быть отменным. Личная порядочность и общественный темперамент, важнейшие составляющие журналистского habitus’a, наличествовали у него в избытке. Его распирали знания, томила жажда путешествий и детский интерес ко всему на свете.

28 мая 1888 года от брюшного тифа, с которым не справился разрушенный алкоголем организм, умерла Анна Ивановна Хрущева-Сокольникова. Александр остался с двумя маленькими детьми на руках. И, судя по письмам, был совершенно счастлив, его отцовский талант обрел должное направление и прекрасное применение: «Киндеры мои – чудо, что за ребята: не нарадуюсь. Ласковы, тихи, послушны, резвы, здоровы и привязаны ко мне. <…> Если бы ты видел сценки, когда они ведут со мной войну, пугают воображаемым медведем, лазят по мне, прячутся и заставляют себя искать, ласкают меня и целуют меня и мои руки – ты бы позавидовал мне». Если бы ему удалось сделать эту душевную связь неразрывной, возможно, мальчики выросли бы другими. Может быть, и не надо было Александру жениться вовсе…

Однако он предпринимает удивительно нелепые, какие-то дикие попытки устроить свою судьбу и даже просит Антона посватать его к дочери помещицы Линтваревой, владелицы имения на Луке, где Чеховы в течение нескольких лет снимали дачу, к Елене Михайловне, серьезной, некрасивой девушке-врачу, с которую был едва знаком. Сватовство не состоялось, а вот обстоятельное письмо к Антону с описанием собственного жизненного пути, осталось одним из самых проникновенных его сочинений.

Долго ли коротко, но уже в ноябре 1888 года в жизни Александра появляется Наталья Александровна Ипатьева-Гольден:«…она живет у меня, – сообщал он Антону, – заведывает хозяйством, хлопочет о ребятах и меня самого держит в струне. А если иногда и прорывается конкубинат, так это – не твое дело».

Появление Натальи Александровны, как и все в жизни Александра, «с вывертом». Они были знакомы еще по Москве. Три сестры Гольден – приятельницы студенческой молодости братьев Чеховых. Старшая, Анна Александровна, «конкубина», гражданская жена Николая, немало сделала, чтобы погубить художника, споить и отвадить его от работы. Средняя Анастасия выйдет замуж за горемыку Н. А. Путяту, и Александру впоследствии придется спасать семейство свояченицы в буквальном смысле от голода. Младшая Наталья была подругой студенческих лет Антона. В одном из писем к Н. А. Лейкину Чехов мимолетно упоминает о ней: «Это мой хороший приятель… Бабенка умная, честная и во всех смыслах порядочная. <…> Несколько дика…»(26 ноября 1884). Сохранилось по крайне мере два снимка 1882–1883 годов, на которых Наталья запечатлена вместе с молодыми Чеховыми – Машей и Николаем.

Сильно романтизируя эту ситуацию, Михаил Александрович Чехов впоследствии писал: «Когда я подрос, мне рассказали, что Антон Павлович и моя мать любили друг друга. Почему они не женились, осталось для меня неизвестным». Портрет Натальи под названием «Бедность» (1884–1885), одна из лучших работ Николая Чехова, остался у Чеховых и сохранился в гостиной ялтинского дома-музея.

Следующим летом (1889) Александр и Наталья повенчались в деревенской церкви, отправившись для этого на ту же линтваревскую дачу к Чеховым на Луку. Павел Егорович, оставшийся в Москве, был доволен или казался довольным. Очередной скандал тем не менее неукоснительно разразился теперь уже по инициативе брата Миши, не менее строгого, чем Маша, блюстителя чеховского семейного церемониала: ему показалось, что Александр с семейством слишком назойливы.

Наталья Александровна стала матерью третьего сына Александра – Михаила Чехова (16 августа 1891). В отличие от старших братьев, он с детства обращал на себя внимание одухотворенностью и интеллигентностью («В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек», – заметил Чехов о четырехлетием мальчике). Что это за ребенок, Александр понял сразу, но, похоже, любить его, обожаемого матерью, обласканного окружающими, у отца не было сил. Да и сердце его больше отзывалось на обиженных судьбой.

Служба у Суворина и семейный очаг с Натальей Александровной придали жизни Александра окончательную форму. Его петербургские адреса: Невский, Пушкинская улица, Пески – респектабельны, квартиры просторны. Только и в Петербурге жизнь его была невыносима. Она была невыносима в принципе. Александр писал, пил и снова писал, латая пьяные прорехи бюджета.