Текст книги "Когда они исчезнут"

Глава 17

За городом весна потеряла всякое стеснение: перекатывалась белоснежными облаками в золотисто-голубой бесконечности, расчёсывала стройные рядки озимых, стряхивала зимнюю одурь с тёмных ещё деревьев. Антон выключил музыку, наслаждаясь бойкой распевкой неслыханных в городе птиц. Даже Renault Logan вдруг вспомнил свою прародительницу и бодро мчался по отмытой трассе, слегка взбрыкивая на обнажившихся ямах и кочках. Пятна почерневшего снега истекали шумными ручейками.

У колышлевского кладбища Кислицин остановился. Выбрался из машины в слабой надежде отыскать могилы деда и бабки. Но с трудом добрался только до общей ограды. Ноги разъезжались, подошвы обросли прошлогодней травой. Он постоял у выцветшего забора, вглядываясь в частокол блёклых памятников, заваленных выцветшими искусственными цветами, каким-то ритуальным мусором. Дорогих надгробий было мало, да и выглядели они скромно по меркам областного города. Антон вдруг вспомнил, как однажды отец объяснял, как легко найти родную могилу: «Пройдёшь мимо плиты из чёрного гранита. Там мало таких, эта издалека заметна – какого-то столичного воротилу молодая жена привезла на родину схоронить. Деньги экономила». Мужчина поискал глазами последнее пристанище несчастного мужа, но так и не нашёл.

Весна разбудила сонный Колышлевск. На каждой улочке сгребали и жгли прошлогодний мусор, подправляли и красили заборы. Школьники с торчащими из кармана шапками перебегали дорогу, девицы в обтягивающих мини чинно вышагивали по чистым тротуарам. Яркие куртки, лёгкие шарфы. У парка стояли разноцветные пакеты с мусором. Хорошо одетые женщины бодро работали мётлами.

Длинную лавку, злополучную виновницу тёткиного одиночества, выкрасили в жёлтый цвет.

Клавдию Олеговну нашёл во дворе. Женщина игрушечными грабельками выгребала мусор с огороженного газона.

– Антон, – лучисто улыбнулась, – я вот тут затеяла бархатцы высадить, пока Алевтина Ивановна со второго этажа свою календулу не посеяла. Каждый год собирается, мало ей дачи. Пойдём, чайком побалуемся.

Всё те же весёлые занавески, всё тот же заставленный вазочками стол, но что-то изменилось. Кислицин никак не мог понять что, и это почему-то мучило его. Разгрузил пакет с гостинцами. Клавдия Олеговна смущённо отказывалась, но было видно, что рада.

– Новостей о Нюте нет?

– Увы…

– Я тут на днях Кирилла Дмитриевича видела, помнишь, участковый наш?

– Да-да.

– Спрашивала у него про нашу Анечку, говорит, что всё по-прежнему, ничего не известно. Да и не ищут они, Антон, если случайно где…

Возникла тяжёлая пауза. О том, где и как случайно найдут Анну Петровну, думать не хотелось.

– А как вы дневник обнаружили?

– Не поверишь. Зашла на днях проветрить, пыль смахнуть. Лежит на столе тетрадка. Помню, в прошлый раз не было, – соседка протянула пакет, – ведь и ты смотрел, и полиция. Теперь и не знаю, что думать, ключи только у меня и у тебя. Да и слышала бы, если бы кто дверь открывал.

– Странно…

– Уж так странно, Антон, так странно. Я всё переживаю, если надумаешь записи в полицию нести, как объяснять буду, где нашла, подумают, что совсем старуха спятила…

– А мы ничего им не понесём, сначала сам прочту.

– Да и правильно, толку-то от них. Мишка этот, он и в школе звёзд с неба не хватал. Вся надежда на тебя, сынок, – голос Клавдии Олеговны опять задрожал.

– Давайте наведаемся в тётушкину квартиру ещё раз, всё внимательно осмотрим. Вдруг там ещё какой сюрприз.

Но сюрприза не было, разве пыли стало меньше. Видно, что подруга устроила уборку. Не было и следов незаконченного завтрака. Посуда спрятана в шкафчики, как, впрочем, и баночки с чаем и кофе. Никаких продуктов, никаких салфеток и прочих бытовых штучек, которые так любят женщины. Только урчащий холодильник выдавал недавнюю обитаемость.

И комната только казалась прежней. Сейчас она стала светлее, просторнее. Старые тёмные обои поблескивали кое-где сохранившейся позолотой.

Антон перебирал томики книг, пролистывал пожелтевшие страницы в надежде обнаружить хоть какую-то записку. На тщательный осмотр тёткиной библиотеки потребовался бы не один день: томики русской классики с карандашными заметками на полях, какие-то потрёпанные тетрадки с конспектами уроков. В отдельной папке работы любимых учеников.

«Ну давай же, помоги. Дай подсказку, где тебя искать».

И тут он заметил. Кусочек оборванной бахромы свисал с ручки входной двери.

Илья Ефимович стоял у ворот.

– Наконец-то, заждался.

– Заждались? Знали, что приеду?

– Конечно.

– Но откуда?

Сосед молча открывал ворота, будто не слышал.

«Сумасшедший город. Бросить всё, устроиться к волонтёрам и забыть, как страшный сон».

– Ах, сынок, если бы следы так легко стирались.

– Чьи следы? Почему вы говорите загадками?

– Успокойся, всё ты понял, ничего не бросишь, пока не доберёшься до истины. Себя обманывать до поры лишь можно. Но это самый наказуемый обман.

Какие-то голоса звучали в голове, перекрикивая, перебивая друг друга. Антон попытался уловить хоть фрагмент фраз, они ускользали, оставляя хаотичные звуки. Смысл. Где же смысл? Веки смежались.

Неужели он уснул? Антон очнулся на скрипучей кровати с металлическими шариками. Рядом на стуле сидел Илья Ефимович.

– Очнулся? Вот и хорошо.

– Долго я… проспал?

– С полчаса.

– А машина? Я успел загнать машину во двор? Последнее, что помню, как мы разговаривали с вами у ворот.

– Не переживай.

– Со мной никогда такого не было. Что произошло?

– Травмы головы – штука опасная.

– Но откуда вы знаете?

– Разумеется, от твоего батюшки. Он звонил мне, когда ты был в больнице. Дай-ка посмотрю.

И не дожидаясь ответа, сосед легко приподнял молодого мужчину, усадив его на кровати. Сухие тёплые ладони коснулись затылка. Антону вновь захотелось спать. Он зажмурился, наслаждаясь покоем от тёплых рук.

– Можешь открывать глаза. Ничего страшного, старайся не переутомляться.

Голова слегка кружилась, но было удивительно легко. Почему-то хотелось опять забраться с ногами на бабушкину кровать и прыгать, прыгать, прыгать… пока не зазвучит такой родной голос: «Тошка, Тоша, баловник!»

– Хочу тебя в гости позвать на ужин. Супруга будет очень рада.

– Неудобно, да я и не голоден. Я там привёз, – Кислицин смутился: он решительно не мог вспомнить, передавал ли пакет с гостинцем Илье Ефимовичу.

– Да, спасибо. Я уже Анне Захаровне своей отнёс.

Значит, передал.

– Илья Ефимович, я спросить хотел. Мне показалось, или вы действительно знаете, где искать сестру отца?

– Откуда же мне знать, раз ты сам думаешь, что не знаешь.

– А я знаю?

Сосед лишь махнул рукой и заспешил к выходу.

Сновидение седьмое

Повозки уж скрылись за горизонтом, а возбуждённая толпа никак не могла успокоиться.

– Ишь, правда-то на костылях!

– Будешь на костылях, коль мошенники плетями погоняют.

– Нет правды в мире…

За разговорами не заметили подъезд следующего отделения. Очнулись, когда Андрюха прокричал:

– Едут, братцы, едут!

Картина, предваряющая показ нового действа, была настолько странной, что собравшиеся стихли. Лишь дородный купец неожиданно громко обратился к сбитенщику, стоящему рядом:

– Это что же такое намалевано, мил-человек?

– Да кто же разберёт. Вроде как животные по небу летают, а чья-то морда в землю смотрит.

– Ишь ты, морда! Это у тебя, чумазый, морда, – не выдержал мелкий купчишка.

Сбитенщик лишь усмехнулся в бороду.

– Любезная публика, это отделение называется «превратный свет, или Мир навыворот», – выскочил откуда-то лицедей.

– А почему рожа-то в землю упёрлась? – крикнула Щекочиха, держащаяся после катания подальше от края.

– А потому, православные, что человеку стоит смотреть в небеса, к горним вершинам, а не в земные глубины.

– Во как, – Щекочиха закивала столь одобрительно, что платок слез на глаза.

– Посему в таком перепутанном мире и летают коровы, овцы, волки и лисы по небу.

– Это, пожалуй, конфуз может случиться, коли под коровой пройдёшь не вовремя, – подал голос какой-то молодчик.

Толпа засмеялась.

За повозкой шёл хор в самом непотребном виде.

– Глядите-ка, братцы, одёжка у них как есть наизнанку. Как у сапожника Семёна, когда домой от Нюрки пьяным возвращается.

Послышалась возня, удары. Кого-то повалили на землю, бабы голосили.

– Тихо вы, заполошные. Оттащите драчунов во двор, не мешайте православному люду представление смотреть, – гневно крикнул толстый лавочник.

А хор продолжал удивлять: трубачи ехали на верблюдах, литаврщик на быке. Четверо певцов передвигались задом наперёд, напевая:

 
Приплыла к нам на берег собака
Из полночного моря,
Из холодного океана.
Прилетел оттуда и соловейка.
Спрашивали гостью приезжу:
– За морем какие обряды?
Гостья приезжая отвечала:
– Много хулы там достойно.
Я бы рассказать вам сумела,
Если бы сатиры я пела.
А теперь я петь не желаю.
Только на пороки я лаю.
– Соловей, давай и оброки,
Просвисти заморские пороки…
 

За хором следовала открытая карета, которую везли слуги в ливреях. В карете лежала лошадь.

– Эх, зря мой мужик не пошёл. Буду рассказывать, как люди лошадь в карете везут, – не поверит!

За первой каретой следовала вторая. Вертопрахи-щеголи бежали около неё, прислуживая обезьяне, что царицей восседала над ними. Они повторяли ужимки своей госпожи.

– Глянь, как Машка, сноха наша, всё бы ей наряды примерять да вертеться!

Огромные великаны размашисто шагали по улице. За ними бежали карлицы. Видно было, что карлицы не успевали, задыхались, но бега не прекращали. На повозке везли огромную люльку, в которой лежал старец, завёрнутый в пелёнки. Маленький мальчик кормил его из рожка. В другой люльке – старуха, играющая в куклы, и маленькая девочка, бьющая её розгой.

– Что делается-то…

Повозка с огромной корзиной, наполненной розами, в которых лежала свинья, предваряла шествие музыкантов. И каких! Человек в костюме осла громко распевал противным голосом. А козёл так играл на скрипке, что ушам было больно! Толпа, одетая срамным образом, веселилась и плясала под такую музыку.

– А это, уважаемая публика, маляры, что разрисовывают химеру.

– Кого-кого? – любопытство Щекочихи выгнало бабу из укрытия. – Какую такую хирмеру?

– Химера, уважаемая публика, – греческое чудище. Голова и шея у неё как у льва. Тело вроде козлиного, а заместо хвоста – змея. Означает сиё чудовище несбыточные мечты.

– Во как. Не мечтайте, девки, о богатых купцах, всё химеры выходят.

– Ну уж, девок упрекнули. Сами-то, поди, не хуже. Всё думаете, как бы схрон какой найти. Да не работать после, а гулять вольно.

За химерой ехали на коровах рифмачи.

– Эти господа иначе как рифмой и говорить не могут.

– Прибауткой, что ли?

– Вроде того. Слыхал, как дед Демьян всех расписывает?

 
Как у нашего Ивана
Что-то лошадь нонче пьяна.
«Потому и пуст карман», —
Бабе плачется Иван.
 

– Тю, бабы не хуже складно говорить умеют.

– Посадить бы вас всех на коров, складывайте себе!

– А это, уважаемые, сам Диоген. Жил такой философ у древних греков. Жил он не в доме, как подобает всякому, а в бочке. И вовсе не потому, что не смог найти себе дом. Он считал, что человек должен довольствоваться малым. А постелью ему служила одежда.

– А как же в мороз, сердечный? Небось, замёрз насмерть?

– В Греции всегда лето.

– Живут же греки: ни тебе тулупов, ни дров на зиму. Скотинке, опять-таки, сено не заготавливать.

– А от безделья можно и в бочке пожить.

– Говорят, – продолжил лицедей, – что Диоген ходил днём с зажжённой лампой и искал людей.

– Так он слепенький, – пожалела старушка.

– Ничуть. Он всё видел, только считал, что те, кто его окружают, вовсе не люди.

– Так кто же, ответь, сердечный, – обратилась всё та же старушка к лицедею.

– А кто ж его разберёт.

Артист, изображавший Диогена, ехал на бочке, а в руках держал фонарь.

– За Диогеном Гераклит и Демокрит несут земной шар.

– Это какой же земной шар?

– Земля, по которой вы ходите, не плоская, а круглая, будто шар.

– Ты хоть и царский актёр, а не завирайся, – не выдержал крупный лавочник, – этак мы бы с неё попадали.

– Эх, темнота, – не выдержал плохо одетый молодой человек, – прав лицедей-то.

– Умники, – шикнул купец, но смолк.

– Гераклит тоже жил в Греции. Был он философом.

– Бездельником, – парировал обиженный торговец.

– Философом, – настойчиво повторил ведущий. – Сему достойному мужу принадлежит фраза: «Всё течёт, всё меняется».

– Тоже мне новинка какая, – поддержал приятеля тощий лавочник.

– Познал он людей и возненавидел их. Удалился в горы и стал питаться травами. С тех пор имя Гераклита связывают с горем-несчастьем.

– И поделом. Видишь ли, люди ему не такие, – разозлённый лавочник толкнул вылезшего впереди него сбитенщика: – Знай своё место, свиное рыло!

– Демокрит тоже жил в Греции. Был он сыном богатого человека и растратил богатство отца на путешествия.

– У нас таких молодчиков пруд пруди. Как запустят руку в тятенькин карман – не остановишь.

– А путешествовал, чтобы наблюдать, как мир устроен. И понял в своих путешествиях, что человек должен быть счастлив, а все несчастия от невежества.

– Ишь как завернул. Сказал бы просто: любой с тятенькиными деньгами и весел, и учён. А как денежки кончатся, так и посмотрим, что ты есть.

Лицедей не обращал внимания на брюзжание купца:

– Демокрита считают символом радости, смеха. А посему вся наша жизнь держится на горе и радости.

– Уж больно мудро показали, – не удержалась Щекочиха.

– Но верно.

Завершали отделение шестеро странников. К их одежде были прикреплены небольшие ветряные мельницы.

– А это зачем? – не выдержал купец, обратившись к замолчавшему ведущему.

– Сии люди с мельницами означают праздность, куда ветер дунет, туда и заворачивают. Посему проку от них никакого.

– А вот это хорошо, вот это справедливо!

Глава 18

Кто додумался выкрасить стены в белый цвет? Где-то я читал о воздействии цвета, по-моему, у Люшера. Что-то там про связь восприятия жизни и лимбической доли полушарий, о «неправильности» белого. Об отношении к нему не как к цвету, а как к состоянию. Не помню, я вообще плохо помню. Вероятно, уколы. Страшно подумать, что будет дальше. Пока ещё изолятор, одиночная палата, но и здесь трудно сохранить разум. Попытаться установить истину. Спрашивать местный персонал бессмысленно.

Здесь я по воле Петракова, не иначе, фигура помельче не смогла бы организовать все это. На нарушение пошли только ради денег, ради больших денег. Или влияния. И вряд ли я отсюда выйду, во всяком случае, в твёрдом уме, не будет Петраков так рисковать, да и медики, устроившие мне «отдых», тоже. Мотив у Петракова железобетонный: вытолкал меня с рынка – все объекты его, не считать же мелочь. Теперь Петраков – главный застройщик города. Ура, товарищи! Опять-таки СМИ мои подобрать. Он и подбирать не будет, без моих вливаний все «независимые» разом сдуются, останутся на информационном рынке лишь его брехунцы. И денег можно урезать, без конкуренции он им финансирование определяет. Многоходовка.

Как же я-то влип? Расслабился, поверил в недосягаемость. А тут Черепанов с коньячком. Но ведь и сам пил, я помню. Рисковал – видно, хорошо Петраков заплатил, а может, прижал за какие-нибудь делишки. Наказали – за самоуверенность, за пренебрежение к черепановым.

Щёлкнул замок, в проёме показалась дородная медсестра в зелёном костюме. В коридоре топтались братки, наряженные в медицинскую униформу.

– Укольчик, Александр Васильевич.

– А сколько стоит пропустить? – мужчина изобразил самую доброжелательную улыбку.

– Всё бесплатно, всё по рекомендациям нашего лучшего врача, – медсестра перетянула руку жгутом. – А веночки у вас хорошие.

– Просто мечта наркомана, – ещё раз улыбнулся бизнесмен и тихо зашептал: – Милая, я заплачу, хорошо заплачу. Ты этот уколи, а в другой раз витаминами какими шприц наполни. Не бери греха на душу. А я за безгрешность тебе квартирку подарю. Как зовут-то тебя?

– Марина. Отдыхайте, – приложила тампон к проколу и согнула руку.

Показалось или действительно понимающая улыбка скользнула по лицу?

Дверь закрыли, боятся, что сбегу. Зелёный ушёл, оставив на растерзание белому. Что это? Сквозь стёртость стен проступает пятно, не пятно – улыбка медсестры. Расползается, наступая. Что со стенами и потолком, почему они меняются местами?

«Саша, Сашенька», – знакомый голос. Почему никак не могу вспомнить?

«Сашенька, сынок, иди ко мне, пострелёнок», – манит, тянет.

Что-то вырывается из горла вслед голосу. Какая-то нить, нет, жгут, тянет внутренности. Как больно. И ещё эти стены – почему они вращаются? Где найти точку опоры? Рывок, ещё рывок. Жгут вызывает рвотные позывы…

«Сыночек, родной, иди ко мне».

Куда делись стены? Откуда запах? Так пахло в детстве, забыл… Да, скошенное сено. Ноги покалывает. Мама, мама, где ты? Стоит подпрыгнуть, вытянуть руки – и можно лететь. Толчок, ещё толчок, почему не могу выше? Ступни холодят кроны деревьев. Какая лёгкость! Когда ему было так легко в последний раз?

Накрыла темнота, потянулись струйки табачного дыма. Голоса, множество голосов. Гитарное соло. Квартирник у Серёги! Как он пел «Ванюшу» Башлачёва: «Душа гуляет и носит тело…»

Наотмашь в минималистическое нутро кабинета. Откуда здесь сера, неужели вентиляция не работает? Тело слилось с креслом – не пошевелиться, не вдохнуть. Всё, конец.

«Сыночек, иди ко мне».

Мама, где ты, помоги! Прохлада воды, всплески, безвольная оболочка по быстрине. Нет страха, только бесконечность неба. Что-то тянет, всасывает, вминает в себя.

«Мама!»

– Как себя чувствуем? – Улыбка Марины совсем не похожа на ту, джокондовскую. Смайлик.

– Нам надо поговорить, – из-за спины хипстер в халате вместо парки.

– Это наш главврач Станислав Борисович, – Марина отошла в сторону.

– О чём? – еле слышно спёкшимися губами.

Интересно, это чей разукрашенный сынок вершит судьбы в маленьком царстве шаткого разума? Как хорошо, что не родил своих, как хорошо.

– Есть возможность организовать долечивание дома. Просто алкогольный делирий.

– Белая горячка?

– Да, есть записи, свидетельства. Просто поговорите, и уже завтра домой. Под нашим наблюдением, естественно. Но через пару недель на работу, – хипстер протягивал телефонную трубку татуированной рукой.

От трубки несло серой.

«Мама, мама, где ты?»

– Ты как? Мы все переживаем, – Петраков из мира, где нет воздуха.

– Хорошо. Что хочешь?

Всего-то. Он-то думал, нужен весь бизнес, оказывается – только тендер. И стоило городить?

– Петраков, а хочешь, забирай всё?

Трубка ошарашенно молчала. Потом очнулась, обещала перезвонить завтра и умолкла наконец.

Опять Марина, смачивающая тампон.

«Мама, я иду к тебе».

Неведомая сила подхватила и понесла к далёкому свету.

– Что за… где он? Куда вы смотрели? – хипстер метался по опустевшей палате.

– Мы не отходили, – санитары-братки переминались с ноги на ногу.

– И куда он делся? Улетел? Шестой этаж и окна зафиксированы.

– В дверь точно не выходил.

– Где он? Где? – в вечность…

Глава 19

«Я всё чаще ощущаю нехватку воздуха, будто кто-то невидимый подключил насос и выкачивает кислород, наслаждаясь нашей агонией. Вывороченный мир, лишённый смысла. Временами меня накрывает такое отчаяние, что хочется покончить со всем разом. Если бы не книги…» – Антон прервал чтение дневника пропавшей родственницы.

Удушье схватило за горло, чёрные круги замелькали перед глазами. Смысл, опять этот ускользающий смысл.

«Эти странные сны, будто многосерийный фильм. Попросила Кузьмина поискать информацию об этом злополучном маскараде», – Антон захлопнул тетрадь. Его трясло, строчки расползались. Выскочил на крыльцо, задышал часто-часто, будто выплёвывал, выметал ужас, проникший в каждую клеточку. Где-то вдалеке завыла собака. Вой нёсся над сумеречным, затихшим посёлком в жёлтых кляксах оконного света.

Такого не может быть! Так не бывает. А старухи, неожиданно появляющиеся и исчезающие, бывают? Чёрные лохмотья от платка? А тетрадь как вестник ниоткуда?

– Антон, идёмте к нам, – у забора материализовалась какая-то женщина, – я Анна Захаровна, супруга Ильи Ефимовича. Идёмте, идёмте, хватит стесняться.

Отказать женщине было неудобно. Дело, пожалуй, не в стеснении, тут иное. Илья Ефимович вызывал странные ощущения. Казалось, что лекарь способен раскрыть что-то такое в самом Антоне, к чему он готов не был. Сдерживал страх перед истиной, сладость иллюзии. Всё это открылось Кислицину-младшему за пару минут, пока шли к дому соседа. Свет, горевший над крыльцом, выхватывал часть ухоженного двора. Аккуратные газоны с первыми лимонными ростками, глянцево блестевшая земля, фигурка забавного старичка, вырезанная из дерева, самодельная лавочка из тёмного дерева, какие-то кустики и деревья, скрывающиеся в темноте. Анна Захаровна молча шла впереди. Уже на крыльце повернулась к Антону, и молодой человек удивился молодости светлых глаз.

– Добро пожаловать, давно вас ждём, – хозяйка распахнула входную дверь, пропуская гостя вперёд.

«И эта церемонность не кажется неуместной», – пронеслось в голове.

Дом соседской четы был обычным деревенским домом, очень похожим на тот, в котором жили родители отца, – с путаницей комнат, непривычным интерьером. Крытая холодная веранда, вероятно, служила летней кухней и домашней теплицей. Центральное место прихожей занимала русская печь. Антон впервые видел настоящую печь – не новомодный камин-игрушку, а белоснежную хозяйку русской избы.

– Удивлены? – Анна Захаровна так заразительно улыбалась, что невозможно устоять. – У нас есть и газовое отопление, а печь разбирать не стали. Любим настоящие пироги, а из печи они выходят совсем иные. В духовках всё не то.

Следующая комната служила гостиной. Две стены с множеством окон, в простенках – книжные шкафы. Дешёвая, но новая мягкая мебель, ковёр на полу, старенький телевизор в самом углу. В середине комнаты обеденный стол, покрытый раритетной скатертью с какими-то узорами, молодой человек не очень разбирался во всех этих женских штучках.

– Присаживайтесь, Антон. Сейчас будем ужинать, Илья Ефимович скоро освободится.

– Я не голоден, – слишком неубедительно. Хозяйка лишь улыбнулась и вышла.

Откуда-то из глубины дома доносились тихие голоса. Молодой человек сел на диван, закрыл глаза. Сквозь умиротворение пробирался ощутимый дискомфорт. Не давал покоя дневник тётки. Что так напугало в страницах, исписанных мелким почерком? Созвучность? Картина отчаяния?

– Антон, как вам рад! – Илья Ефимович появился из боковой двери. – Давно ждёте?

– Нет, вовсе нет, минут пять всего.

– Уговорила, Илюша, а ты утверждал – стесняется. Что нас стесняться? – Анна Захаровна успела заставить узорчатую скатерть блюдцами, вазочками, тарелками.

– Значит, ошибался, – взгляд тёмных глаз цепляющий, утягивающий.

Этого боялся? Хозяин заметил метнувшийся страх, отвёл глаза.

– Садись, сынок, угощайся.

Устоять было невозможно! Столько аппетитных и вредных блюд в одном месте молодой человек никогда не видел. Запечённая с курочкой картошка, истекающая янтарным жирком в крапинках свежего укропа, золотистые кусочки жареной рыбы, прозрачное сало с розовыми прожилками, пироги, пирожки, блинчики, в которые что-то завёрнуто, ноздреватые блинчики, блестящие от масла, какие-то засолки, салаты, графин с рубиновой жидкостью.

– Какое великолепие, – выдохнул Антон. От смущения не осталось следа, мужчина с аппетитом поглощал подкладываемые хозяйкой кушанья.

– Настойку попробуйте, на рябине черноплодной, – Илья Ефимович разливал по рюмкам содержимое графина.

Настойка оказалась сладкой и терпкой.

– Очень похоже на ликёр.

– Лучше, лучше всякого ликёра, хозяюшка моя мастерица по кулинарной части.

Насыщение подступило внезапно, в какой-то миг Кислицин почувствовал, что не в состоянии проглотить ни куска.

– Спасибо огромное. Больше не могу. Никогда так вкусно не ел, – и это было правдой.

– Наелся – и хорошо, – Илья Ефимович тоже отодвинул тарелку. – Ты вот, сынок, ел и думал, мол, еда такая очень вредна для здоровья. А я тебе так скажу: еда не может быть вредной, если в меру и слушая себя. Тебе же понравилось?

– Ещё как!

– Ничего тут вредного нет, почти всё с огорода, своего хозяйства, а остальное покупаем только у проверенных продавцов. У нас тут несколько жильцов коров держат, молоко, сметана, масло – всё натуральное.

– Илья Ефимович, – молодой человек дождался, когда хозяйка вышла, – я хотел поговорить о тётке, об Анне Петровне. Чем больше занимаюсь поисками, тем всё запутаннее, таинственнее становится.

– Счастливый ты, Антон, ещё не утратил способности удивляться.

– А вас ничего не удивляет?

– Удивление – награда молодых. С возрастом этот дар притупляется, – хозяин засмеялся низким грудным голосом.

– Вы что-то знаете?

– О тётке? Откуда? Я немного знаю о тебе, но это лишь домыслы. Скажу лишь, что поиск важен не ей и даже не отцу, он важен тебе.

– Вы опять говорите загадками.

– Отнюдь. Это моё убеждение, ничего просто так не происходит. Если нас касается, значит, это наш урок. Вот и всё. Вопрос лишь подхода.

– Хорошо, пусть так. Но где искать её?

– У тебя есть дневник.

– Откуда? Откуда вы это знаете?

– Антон, я вижу, что пугаю тебя, – взгляд опять стал прицельным, – просто прими. Есть люди, над которыми чуть чаще открывают занавес тайны. Возможно, это просто иная способность видеть. Таких людей всё больше, поверь. Я не могу гадать или отгадывать, просто чувствую, когда информация идёт не от меня. Мы привыкли и не удивляемся. В своей жизни наблюдал столько чудес, что понимаю: это теперь реальность. Жить в навязанном мире, прятаться за страхами – иллюзия, а принимать мир – реальность.

– Но как определять ориентиры?

– А они давно определены, два тысячелетия назад, весь свод правил, который делает нас людьми. Пойдём, – решительно поднялся хозяин.

Он привёл молодого соседа в маленькую комнату, завешанную иконами. Из всей мебели – пара стульев и старенькая кушетка.

– Выросший во времена атеизма, я считал этот мир иллюзией, пока болезнь не приковала меня к постели на несколько лет. И я благодарен этому времени – трудному, мучительному, благодарен такому уроку, иначе не принял бы…

Молодой человек не заметил, как оказался на стуле, как смежились веки и он погрузился в блаженную темноту.

«Самое страшное, что происходит с миром, – расчеловечивание. Всё чаще кажется, что за этим стоит конкретная сила, остальные лишь – послушно следуют их воле…

Часто думаю, какими инструментами удаётся добиться столь поразительных эффектов? Неужели сила души настолько слаба? Души… Мне трудно верить, будто продираюсь сквозь невидимые препоны. Раньше оправдывала себя воспитанием, но ведь дело не в этом, переложить трудность на кого-то – самый худший путь. Но я верю в душу, а значит, признаю Бога.

Почему мы так легко поменяли цвета? Окрасили белое в чёрное и обелили мерзость? Наблюдаю, как погибают чувства, добрые чувства. Исчезает милосердие, доверие, даже справедливость, достоинство, самоуважение теперь имеют невысокую цену. Пустоту заполняют агрессия, самоутверждение любой ценой, отсюда и алчность. Иметь что-то дорогое и уникальное без возможности продемонстрировать обладание – бессмысленно, важно вызвать зависть. Мы и сами стали придатками этих вещей», – Антон не мог оторваться. Ох, не проста была тётушка, не проста. Как же получилось, что всю жизнь ждала своего Павла Семёновича? Как не разгадала при своей проницательности? История любви-страсти на всех страницах дневника. Но это история уже зрелой женщины, ощутившей болезненность такой привязанности.

«Милый мой Паша, как жаль, поздно поняла, насколько обременительна для тебя была наша связь – все мои претензии, просьбы, слёзы. Я знаю, теперь ты видишь, насколько глубоко моё раскаяние. Эта страсть – плод моей безудержной фантазии. Моё женское естество, нацеленное на придуманный образ, носителем которого ты являлся, разрушало тебя. И роль тебе отвела – носитель, сумка, кофр… Как тяжко осознание».

Антон отложил тетрадь. Записи на последних страницах не вносили ясности. Он сомневался, что есть связь между исповедью родственницы и её исчезновением. Где, как искать? Остаются волонтёры. Тьму за окном будто разбавили молоком. Надо дождаться рассвета, зайти попрощаться к соседям и ехать к отцу. Но, как мудро заметил Вуди Аллен, «если хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах»: уехать в тот день Кислицину не удалось.

Он зашёл к Илье Ефимовичу и Анне Захаровне. При свете дня двор оказался ещё более ухоженным. Тропинки, выложенные светлой плиткой, садовые фонарики, спрятанные в тени кустов, даже альпийская горка.

– У нас и фонтан есть. А там курочки. Приезжайте с папой летом, Антоша, приезжайте, – ласково говорила соседка. Потом, вспомнив что-то, попросила подождать и шустро заспешила в дом.

– Права моя половиночка. Привези отца, сынок. Знаю, что могу быть ему полезен.

– Боюсь, дорога слишком трудна для него.

– А ты не бойся, доедет, ещё как доедет. Знаю, – показалось, или и правда голос изменился?

– Вот, возьми, тут гостинцы тебе и батюшке твоему, – Анна Захаровна протягивала большой пакет.

– Что вы… – начал было Антон, но осёкся, заметив спрятанный смех в глазах хозяйки. – Спасибо вам. За всё спасибо.

И от этой утренней встречи было так легко, что хотелось петь. Антон уже выезжал из Колышлевска, когда зазвонил сотовый.

– Антон, приезжайте. Срочно! Тут такое…

– Что случилось, Клавдия Олеговна? Тётя Аня нашлась?

– Нет. Но тут… Приезжайте.