Текст книги "Гуляки старых времен"

А вот недели две спустя заглянуть туда не мешало. Давно уже не видели здешние края такого наплыва темного сукна, удушливых воротничков и серых физиономий с пуговичными глазами, совершенно плоскими. Такие глаза хорошо приспособлены к разглядыванию денег, счетов, лицензий, схем застройки, завещаний и иных предметов, не обладающих профилем; что до захолустных уголков, подобных тому, где царил «Кит», то там преобладали предметы округлые и выпуклые, и оттого трудно даже предположить, какими предстали в то утро молодому Эреншельду достойная хозяйка Алиса, ее пухлые пироги и пузатые пивные кружки. Во всяком случае, покинув экипаж и ступив на дорожку, ведущую к таверне, Эреншельд прищурился и молвил: «Гм».

Молодой Эреншельд был лет сорока, с острым аккуратным носиком и странно отвисшими щечками на худом лице. Они свисали с костлявой челюсти как два пустых мешочка, жаждущих наполнения, что придавало их обладателю – невзирая на хорошо пошитую одежду из качественного сукна, с восемью жемчужными пуговицами на каждом манжете – вид если не голодный, то, во всяком случае, алчущий.

Он поднялся по трем ступенькам, сморщившись, как от кислого, когда они заскрипели, занял кресло возле камина и поднял в воздух длинный палец, призывая хозяйкино внимание. Алиса тотчас приблизилась и не без изумления получила заказ на рагу из тушеной капусты брокколи и каменной маркрови.

– Брокколи? – переспросила она, хмурясь, отчего ее милое личико, которое так славно выглядывает поверх горки румяных пирожков, сделалось старообразным. – Это такие маленькие зеленые катышки?

Эреншельд медленно и важно опустил голову, что обозначало утвердительный кивок. Алиса, таким образом, была сразу и озадачена, и поставлена на надлежащее место.

Свита нового барона закусывала, чем придется, – со всеми этими землемерами хозяйка решила не церемониться и вывалила им на блюдо черствых булочек (иные оказались даже понадкусаны), холодной говядины с жилками и ноздреватым жиром и слипшейся фасоли. Все это они ковыряли ножами и вилками, тоскуя, пока Эреншельд величаво дожидался своего овощного рагу.

Из других посетителей в «Ките» имелся только Зимородок. Он весело поглощал пирог с капустой, обильно запивая его темным осенним пивом, а до приезжих господ ему и дела не было. И до чего же бывалый вид был у Зимородка этим утром! Одни только сапоги из мягкой оленьей кожи чего стоили! Они вздымались выше колена, обладали шнуровкой – что там корсаж жеманницы Анны-Сванны из модного романа «Ухищрения Анны-Сванны»! – и страшными разбойничьими раструбами. А куртка, вышитая по подолу и вокруг ворота специальным болотным узором, где в переплетении нитей виднеются бородатые рожи с выпученными глазами, и лоси, что сшиблись и перепутались рогами, и рыбы, у которых из жабер вырастают длинные ветвистые растения с шипами и кусачими листьями! А волчий клык на сыромятном ремешке, что болтается на шее вкупе с пучком переливающихся перьев и хвостиком пушного зверька! Словом, каждый квадратный дюйм Зимородка оповещал нечаянного зрителя о том, что перед ним – искуснейший следопыт, какого только возможно встретить на окраинах цивилизованного мира.

И потому нечего удивляться тому, что Эреншельд, расправившись с брокколи и каменной маркровкой, поглядел в сторону Зимородка и поднял палец. Зимородок в ответ поднял брови и приложился к своей кружке. Эреншельд продолжил безмолвный диалог и чуть согнул палец, подтверждая свое намерение видеть Зимородка подле себя. Следопыт как бы нехотя поднялся, забрав с собою пиво в кувшине, и перешел к камину.

– Приятное утро, – молвил Зимородок.

Это замечание поставило Эреншельда в тупик. Он поморгал несколько раз, а затем неподвижным взором уставился в стену – как раз туда, где копоть от факела оставила пятно, напоминающее голую женщину.

– Я к тому, что погодка дивная, – пояснил Зимородок.

– Э… – выговорил Эреншельд. – Вы, сударь мой, должно быть, из местных?

– Я-то? – переспросил Зимородок и поковырял в ухе мизинцем. – Я из разных мест. А что?

– И почем вы берете? – поинтересовался Эреншельд.

– Смотря по работе, – ответил Зимородок. – Скажем, извести тролля-детоеда – одна цена, а набить мяса бегепотама – совершенно другая. Смотря по степени риска, затратам времени – понимаете?

Эреншельд поморщился, как будто все эти речи доставляли ему неудобство.

– Мне требуется консультант, – выговорил он наконец, немного неуверенно, как будто и сам не до конца понимал, что именно ему нужно.

– Ну… – протянул Зимородок. – За консультации я беру по три гульдена в день.

Эреншельд так и подскочил, тряхнув щечками-мешочками.

– Что это за расценки! – вскричал он. – Да вы сами, как я погляжу, людоед!

– Объясню, – произнес Зимородок невозмутимо. – Консультация занимает у меня почти все время. Ни тебе пива попить, ни поразмыслить о важных вещах. Никакого досуга. Только консультируй да консультируй. Да и работа умственная, а за умственность цена выше.

– Справедливо, – нехотя согласился Эреншельд.

– Но уж зато я полностью ваш, – добавил Зимородок и повернулся чуть боком, чтобы Эреншельду лучше были видны волчий коготь и вышивка с рожами, оленями и так далее.

– Вы приняты, – решил Эреншельд.

Зимородок набил трубочку и склонил голову набок, показывая, что слушает. От Эреншельда он узнал, естественно, только то, что и без того было ему хорошо известно: о наследстве, необходимости учета новых богатств и дальшейшего их использования (Эреншельд предполагал построить фабрику – в зависимости от обнаруженных ресурсов). Наследник барона Модеста был неприятно удивлен тем обстоятельством, что обжитые земли заканчиваются, собственно, «Придорожным Китом» и дорога, дотоле ровная и наезженная, здесь обрывается, а далее простираются леса и болота, населенные зверьем и всякой нечистью.

Впрочем, Зимородок уверял, что при наличии толкового и опытного консультанта вполне возможно обследовать значительный участок лесного массива без всякой опасности для себя.

Договор скрепили рукопожатием, после чего Эреншельд удалился отдавать распоряжение свите и собирать дорожный нессесер, куда были сложены желудочные пилюли, счетные приспособления, тетрадь учета и носовые платки. Зимородок запасся у доброй Алисы связкой вяленой говядины и фляжкой яблочного сидра. Алиса позволила поцеловать себя в румяную щеку, покрытую легоньким белым пушком, и тут появился Эреншельд, кислый, но вполне готовый к путешествию.

Выступили немедленно и почти сразу погрузились в лесную чащу.

Осень в ту пору наливалась красками. Листья как будто потяжелели, взяв на себя бремя яркого цвета, и держались на ветках уже не столь уверенно, но все же пока не поддавались. Мох под ногами пружинил, а по кочкам расстелились сети, затканные зеленобокой клюквой.

Эреншельд, надо отдать ему должное, шагал легко, не отставал и не жаловался. Время от времени промокал каплю, возникавшую на острие носа, да зорко оглядывал плоскими глазами кочки, словно подсчитывал количество имеющихся в наличии клюквин. В разговоры он пока что не вступал и видно было, что странные красоты окружающего производят на него невеликое впечатление. Несколько раз чуть в стороне от тропинки в болоте вздувался пузырь, и в мутноватом полупрозрачном куполе показывалась недовольная физиономия тутошки – в реденькой розоватой шерсти, с выпученными белесыми глазами. Тонкие ручки липли к внутренней стороне пузыря, а когда он вертелся, то сзади хорошо были видны мокрые, смятые мушиные крылья. Эреншельд только раз глянул в ту сторону, но ни о чем не спросил.

Зимородок поводил его по лесу до вечера и устроил привал на Грибной кочке – сравнительно сухой поляне, которая несколько возвышалась над общим уровнем болота. Говорили, будто на самом деле никакая это не кочка, а спина (иные поправляли – мягкие части) старой лесани, которая в свое время так напилась пива, что упала носом в болото и в таком положении крепко заснула. Звали лесаню не то Таита, не то Саливата, а может, одновременно обоими именами; из всей ее внешности наиболее примечательным считался нос. Собственно, нос-то и подвел: пока она спала, он пророс и сделался корнем большой грибницы. Грибы Саливаты, напоенные пивными парами, служили для приготовления особого хмельного напитка. Кроме того, пьяными испарениями полны были пузыри, что вздувались в топях окрест Грибной кочки, так что тутошки вылетали из них совершенно нетрезвые и выделывали в воздухе различные фортеля, отчего нередко падали обратно в топь – и, случалось, погибали.

Обо всем этом Зимородок собрался было рассказать Эреншельду, но тот опередил следопыта. Пока Зимородок разводил костер и водружал над огнем котелок, новый барон вынул из своего несессера счетное приспособление, хитро перевязал на нем несколько узелков, отметив их белым шариком, надетым на ту же нитку; после чего молвил:

– Ну что ж, можно считать, что первый день ревизии прошел успешно. Я доволен. Богатый торф. Возможно, залежи железной руды.

Зимородок задумчиво глядел в огонь, а мысли так и скакали в его голове, иные ощутимо бились о крышку черепа. По-своему Эреншельд был достоин уважения: он явно обладал бесстрашием и в точности знал, что именно ему требуется. Сбить такого человека с пути будет труднее, чем представлялось вначале.

Перед тем, как улечься спать на лапнике, который настелил заботливый Зимородок, барон объявил, что решительно всем доволен, и выдал своему консультанту три гульдена.

Ночью было холодно; продрог даже Зимородок, хоть и просидел у костра в тяжких раздумьях. Что до Эреншельда, то утром он имел измятый вид и, едва открыл глаза, как принялся отчаянно чихать и кашлять.

– Да вы простужены, барон! – воскликнул Зимородок. По правде сказать, следопыта глодала совесть: вчера Эреншельд так уважительно отнесся к познаниям специалиста в области, неведомой ему самому, что заслуживал лучшего, нежели хождение кругами по одному и тому же болоту в поисках какой-нибудь нечисти, способной запугать горожанина.

– Пустяки, – сипло объявил барон. – Я готов выступить немедленно.

– Ни в коем случае, – сказал Зимородок. – Как ваш консультант я настаиваю на возвращении в «Кит». Вы нуждаетесь в хорошем уходе.

Слабенький ход – но сделать его стоило.

– А я как ваш наниматель приказываю продолжать, – возразил Эреншельд свистящим шепотом и сорвался в кашель. Он поспешно рванул к себе нессесер и выхватил оттуда целую пачку платков.

– По крайней мере, позвольте напоить вас горячим перед тем, как мы пустимся в путь, – сдался Зимородок.

Эреншельд кивнул, уткнув лицо в платки.

Зимородок собирал ветки, чтобы согреть воды, и тут ему повезло: на склоне кочки он обнаружил гриб. То был последний отпрыск некогда славного и многочисленного рода хмельных грибов нынешнего года. Как и полагается младшим сыновьям разорившихся фамилий, он нес на себе все признаки вырождения, но отличался стойкостью и гордым нравом. Ножка его была длинна и тонка, шляпку объели улитки – да она и без того выросла кривобокой. Иней, покрывший шляпку ночью, растаял, и по грибу стекала кристальная вода. Зимородок лизнул – сладкий винный вкус мгновенно согрел язык и небо. Гриб был сорван и подложен в чай.

Барон проглотил питье, заметив при этом, что совершенно согрелся и взбодрился и готов идти дальше. Глаза у него заблестели и сделались как будто менее плоскими. Теперь он замечал вокруг разные разности, а не только акры пригодного для разработки торфа. Он даже остановился, когда мимо по воздуху медленно проплыла паутина с сидящей в центре эльсе-аллой. Обернутое сверкающей нитью тельце красиво изгибалось, на маленьком личике играла веселая улыбка. Десятки белых косичек, уложенных на голове самыми причудливыми петлями, переливались на солнце. Эльсе-алла ловко управляла полетом, вытягивая то одну, то другую нить, и, озорничая, сделала круг над головой барона, после чего улетела, подхваченная попутным ветром.

– Кто это? – спросил Эреншельд.

Зимородок сделал удивленное лицо:

– О ком вы, барон? Здесь никого нет, кроме нас с вами.

– Странно, – пробурчал Эреншельд, с подозрением поглядывая на Зимородка.

К вечеру, едва только между кочками начали появляться подушечки тумана, барону стало совсем худо. При этом барон, казалось, не вполне понимал, что это с ним такое происходит. От жара, волнами ходившего в теле, окружающий мир воспринимался им совершенно в новом свете. По деревьям пробегали разноцветные блики, время от времени в поле зрения попадал какой-нибудь яркий лист с резными краями. Он производил на барона особенно сильное впечатление и долго потом не покидал его мыслей. Лес был полон красок и звуков. Красота внезапно напала на Эреншельда со всех сторон, изумила его и окончательно лишила сил.

Зимородок водил его по болоту, стараясь не забредать в чащобу, где жесткие ветки сгрызли бы барона до костей, а сам все думал: где бы им остановиться на ночлег. Безумием было спать под открытым небом сейчас, осенью. Эреншельд поражал следопыта все больше и больше: не жаловался, ни в чем не обвинял, не давал советов. В конце дня опять вручил три гульдена.

– Скажите, – обратился барон к Зимородку, пока тот укладывал деньги в кошель, – много ли в здешних лесах браконьеров и опасны ли они?

– Как и везде, – уклончиво отозвался тот.

– Я к тому, что вон там, кажется, какие-то огни, – пояснил барон.

Зимородок вскинул голову, охваченный сильным мгновенным предчувствием. Впереди действительно горел огонек. Но это было не пламя костра – горело слишком ровно.

– Окно, – пробормотал Зимородок. – Там какой-то дом.

Он стоял, расставив длинные ноги в замшевых сапогах со шнуровкой, – лихой следопыт, знаток непроходимых болот, – и недоуменно оглядывался по сторонам. Нет, не мог он сбиться с дороги настолько, чтобы вывести нового барона к потаенному охотничьему домику – логову Старых Пьяниц. Это, братцы мои, совсем в другой стороне.

И однако же домик между деревьями стоял, окошко в нем светилось – и вдобавок ветер донес ни с чем не сравнимый дух печного дыма.

– Иллюзии так не пахнут, – сказал Зимородок сам себе.

Барон был болен и даже не догадывался, насколько серьезно. Даже если в избушке засели злые браконьеры, лучше уж сдаться на их милость, чем провести вторую ночь на холодной земле. И Зимородок, приняв такое решение, зашагал прямо на огонек.

Избушка словно обрадовалась приближению неожиданных гостей и почти сразу проступила между стволами. Можно было подумать, что она двинулась навстречу путникам, желая поскорее распахнуть перед ними двери.

Зимородок остановился. Домик был теперь очень хорошо виден. Отродясь не имелось в здешних краях такого домика. И тем не менее он стоят – и именно тут – и, более того, выглядел очень старым, на треть вросшим в землю. Большие бревна, из которых он был сложен, почернели; крупные щели между ними недавно заткнуты белыми космами свежего мха. Мох свисал повсюду длинными прядями; иные были заплетены в косицы и украшены бантом из травы, другие разлохмачены, а по одному важно разгуливала маленькая длинноклювая птичка.

Из окошка изливался гостеприимный желтый свет, а за низенькой дверью угадывались тепло и запах печи и овчины. Устоять перед таким искушением Зимородок, естественно, не смог. Он постучал и вошел, а барон Эреншельд, не раздумывая, двинулся вслед за ним – и оба замерли на границе темных длинных сеней и большой комнаты, перегороженной в двух местах низкими черными балками.

В комнате жарко пылала печь, возле которой имелась целая поленница дров, предназначенных на убой. Смолистые поленья точили липкие слезы, а огонь клацал с веселой кровожадностью и все шире разевал свою оранжевую пасть. На большом столе стоял огромный, чуть меньше бочонка, чайник, покрытый толстым жирным слоем копоти. Его носик горделиво изгибался, как лебединая шея с разинутым клювом, а ручка была, для удобства, обмотана лоскутом ткани, тоже в пятнах сажи.

За столом, среди чашек, огрызков печенья, рыбных костей, хлебных корок, сморщенных моченых яблок и щепоток сфагнума в кисло-сладком рассоле сидели трое троллей и играли в карты.

Зимородок сразу понял, что это тролли, потому что водил знакомство с Мохнатой Плешью и знавал даже его отца; что до барона, то он поначалу ничего не понял, потом удивился, но после краткого раздумья принял благоразумное решение ничему не удивляться – и тотчас последовал ему.

Тролли были очень носаты, обладали значительным количеством бородавок (что у некоторых племен считается признаком красоты) и огромными заостренными ушами. Их одежда, расшитая бусинами и косточками различных животных, отороченная мехом и бахромой, источала острый хорьковый дух. Вообще же все трое пребывали в очень хорошем настроении, несмотря на то, что у одного имелся под глазом свежий фонарь, а у второго левое ухо совсем недавно сделалось ощутимо крупнее правого и тихо мерцало трагическим багрянцем; но все это лишь потому, что они плохо мухлевали в карты.

Тут задергал носом один из них и сказал:

– Люди!

Все трое побросали карты и развернулись носами к Зимородку и его подопечному. Зимородок вежливо поклонился и молвил так:

– Мир этому месту и благоволение болота его обитателям. Да пребудет с вами благорастворение его пузырей!

Носы одобрительно покачались в воздухе, потом старший из троих ответил:

– Порог ногам, балка макушке, котелок для пасти, скамья – для задницы. Входи, брат! Кто это при тебе?

– Мягкого тебе сфагнума, – еще вежливее отозвался Зимородок, – а братьям твоим сладкой гонобобели! Это барон Эреншельд, новый владелец здешнего торфа.

– Хо! Хо! – взревел другой тролль. Его темно-рыжие волосы топорщились из-под платка, повязанного узлом назад, а на шее висела связка куничьих хвостов и лапок. – Слыхали! Слышь, брат Сниккен, барон пожаловал!

– Добрый вечер, – невнятно выговорил барон.

– Бокам лежанка, брюху буханка, спине – овчинка, балде – мякинка! – закричал тролль, которого называли брат Сниккен. – – Барон, да ты весь горишь! Лечь тебе надо, лечь!

– Это правда, – сказал Зимородок, делая шаг вперед. – Как бы не уморить нам барона до смерти, господа мои и братья, ведь он нешуточно простудился минувшей ночью.

– Я совершенно здоров! – неожиданно твердым голосом проговорил Эреншельд и склонил голову в четком поклоне. Перед глазами у него то плыло, то вдруг замирало. Разум время от времени вообще переставал воспринимать происходящее, оставляя своего обладателя наедине со странными образами.

– Оно и видно! – завопил брат Сниккен, подпрыгивая на лавке. – А иди-ка сюда, барон, откушай малость, да полезай на печку!

– Меня тошнит, господа! – еще более твердо произнес барон.

– Видали? – развел руками Зимородок.

И вот уже барона поят крепким чаем с дымком и запахом шишек, а после препровождают на лежанку и закутывают в лохматое, заплатанное одеяло, которое время от времени оживает и принимается углом, как лапой, чесать одну из заплат. Тем временем Зимородок (теперь уже брат Зимородок) сидит с троллями за столом, проигрывает им в карты баронские гульдены и ведет поучительные беседы.

– А скажи вот, брат Хильян, – спросил он у того, что был с подбитым глазом, – как это вышло, что ваш распрекрасный дом оказался в наших краях? Отродясь я не видывал такого превосходнейшего дома!

Брат Хильян снисходительно рассмеялся. Глядя на него, и остальные засмеялись тоже.

– Ты, брат Зимородок, многого еще на болотах не видел. Это Гулячая Избушка. Слыхал про такую?

– Гулящая? – переспросил Зимородок.

Брат Хильян оскорбился.

– Это сестра твоя – гулящая, – сказал он, – а наша избушка – Гулячая. Потому что гуляет где ей вздумается. Ее называли еще Бродящая, но нам не нравится. Гулячая – как-то нежно. Как «гули-гули».

И Зимородок узнал, как в начале времен та самая Мировая Курица, что снесла первое в мире Яйцо, была поймана и разрублена на части Грунтором-Мясожором, Отцом всех Великанов, и этот Грунтор извлек из ее утробы множество маленьких недоразвитых яичек.

– И знаешь, что он с ними сделал? – спросил брат Сниккен.

Зимородок не знал.

Грунтор-Мясожор отнес их в Первозданный Лес и оставил там на Солнечном Пригорке. И когда Первородное Солнце озарило их лучами, то они быстренько покрылись скорлупой и оттуда по прошествии времени вылупились…

– Цыплята? – сказал Зимородок.

На него замахали руками, а брат Хильян презрительно высморкался.

Потому что вылупились вот такие гулячие избушки. Их было около десятка, но несколько сожрал Грунтор, еще три разбрелись по свету, а одну сумел заарканить храбрец-удалец Грантэр-Костолом, Отец всех Троллей, и она стала троллиным наследством.

– Переходит из поколения в поколение, понял, брат Зимородок?

Брат Зимородок сдал карты и увидел, что дело его совсем плохо – обчистят его тролли, как бы без сапог не остаться.

Брат Сниккен взял щипцами из очага пару красных угольков и бросил их в чайник, а после налил себе и остальным освеженного таким образом чая. Разговор за игрой (шлеп – шлеп) перешел на нового владельца здешних акров торфа.

– Стало быть, старый Модест помер, – сказал брат Сниккен задумчиво.

– Сменил болото, – кивнул брат Хильян.

– Перекинулся в пузырь, – вздохнул брат Уве по прозвищу Молчун.

– Именно, – подтвердил Зимородок.

– А новый из себя каков? – поинтересовался Сниккен.

– Говорят, он городской, – вставил брат Хильян.

– Деньги любит, – добавил брат Уве.

– Жадный, – сказал брат Сниккен.

– Ни таракана в нашей жизни не смыслит, – объявил брат Сниккен.

– Дурак дураком, – сказал брат Хильян.

– Да вон он, на печке лежит, – показал Зимородок.

Все посмотрели на печку. Одеяло тотчас перестало чесаться, встряхнулось и свернулось у барона на ногах. Барон не то спал, не то грезил; глаза его под полузакрытыми веками двигались.

– Этот? – протянул брат Сниккен. – А говорили, будто он хочет все тут переворотить.

– Это правда, – признал Зимородок, – хочет.

– Ты для чего в болота его завел? – напрямую спросил брат Хильян. – Не для того разве, чтобы утопить?

Зимородок отвел глаза.

– А, угадал, угадал! – завопил брат Хильян и в восторге затопал под столом ногами.

– Штрассе, – молвил Молчун и посмотрел на Зимородка.

Сниккен стремительно протянул через стол длинную руку и начал быстро шарить у Молчуна за пазухой и под мышками, но ничего не нашел.

– Нет, это честная штрассе, – сказал Молчун.

Брат Сниккен плюнул и полез за деньгами.

– Топить барона не будем, – решительно произнес Зимородок.

– Тебе что, его жалко? – удивился брат Сниккен. – Странный ты какой-то, брат Зимородок, вот что я тебе скажу!

– Утопим – земли отойдут городскому магистрату Кухенбруннера, – объяснил Зимородок. – Я уже интересовался. Вам что, нужны тут все эти бюргеры?

Тролли дружно посерели.

– А мы их тоже уто… – начал было брат Хильян, но остальные уставились на него, и он замолчал.

– Барон не так плох, как показался поначалу, – заговорил Зимородок.

Изба чуть накренилась. Брат Сниккен хватил кулаком по стене:

– Цыц! Стоять!

Изба замерла. Две чашки – те, что не успели прилипнуть к столу, – съехали и приникли к чайнику.

Молчун сказал:

– Подумать надо бы.

Они стали думать и перебрали множество вариантов.

Барон Эреншельд пробудился в странном месте от странного ощущения: впервые за долгие годы у него нигде ничего не болело. Не свербило, не ныло, не мозжило. От стояния за конторскими столами у него развились разные болезни костей. Он уже свыкся с ними и даже привык считать себя стоиком во всех смыслах этого слова – и вот, удивительное дело, в поясницу больше не вступает, колено больше не выворачивает и так далее. Барону сделалось легко.

Удивляясь этому ощущению, он передвинулся на лежанке и высунул лицо наружу. Одеяло, гревшее его, потянулось и перевернулось поперек. Барон машинально поскреб ногтем красную заплатку на шкуре, потом еще пестренькую.

В комнату просачивался серенький утренний свет. Четыре фигуры за столом дули чай и негромко беседовали. На фоне оконного переплета выделялся носатый профиль брата Сниккена. Уве Молчун, чьи огненные кудри подернуло золой предрассветной мглы, задумчиво трогал маленькую арфу.

– Тихо!!! – гаркнул вдруг брат Сниккен так оглушительно, что остатки сна панически покинули барона. – Молчун будет петь!

– Это еще не обязательно, – возразил брат Хильян.

– Обязательно! – отрезал брат Сниккен.

Молчун еще немного побулькал арфой, а потом затянул воинственно и вместе с тем уныло:

 
Мальчик-поэт на войну пошел,
Взял арфу и меч с собою,
Оставил свой дом и лохматого пса
И девушку с русой косою.
 
 
В атаку ходил он и кровь проливал,
И видал короля он однажды,
Он ранен был, он арфу сломал
И раз чуть не умер от жажды.
 
 
Один его друг от стрелы погиб,
А другой без вести пропал,
А третьего он после битвы сам
В чужой земле закопал.
 
 
Мальчик-поэт вернулся домой,
Он долго был болен войною,
Но подруга осталась ему верна
И стала его женою.
 
 
Мальчик-поэт ей песни пел
Про звезды, закат и луну,
Про собак, про ветер – про все что угодно,
Но только не пел про войну,
 
 
Никогда не пел про войну!
 

Арфа брякнула еще несколько раз и затихла. Уве Молчун намотал на палец рыжую прядь и задумчиво выглянул в окно. Капельки, покрывшие маленькие стекла, вдруг вспыхнули разноцветными огоньками.

– Они прекрасны, как бородавки, – заметил брат Уве, отрешенно созерцая их.

– Проклятье! – взревел брат Сниккен. – Я всегда плачу, когда он это поет! Всегда плачу, как проклятая жаба-ревун!

Четверо сидевших за столом были так увлечены чаепитием и песней, что даже не заметили, как барон пробудился ото сна. Смысл и содержание их застольной беседы настолько поучительно, что имеет смысл передать их здесь, хотя бы вкратце.

Вот о чем они говорили.