Текст книги "Джек, который построил дом"

С бабушкой все было по-другому. На смену сказке про сундук на дереве и непонятного селезня пришли таинственные истории про чудовищ – дэвов. Дэв обманывал охотников, уносил и прятал в пещере красавиц, но главное, был огромным. Они шли по улице – то в молочный магазин, то в рыбный, и Яник пытался представить, каким был дэв. «Как вот это дерево?» – спрашивал завороженный мальчик, и Клара Михайловна кивала с улыбкой: да, как это дерево. Он слушал и внезапно прерывал: «А потом пришел другой дэв, больше первого… Он был еще огромней, да? Как наш дом?» – и чуть сильнее сжимал бабушкину руку. Куда уж огромней, соглашалась Клара Михайловна: они как раз подходили к «нашему» дому – пятиэтажной махине, занимавшей почти полквартала. «Конечно, – думал Яник, – он поборет первого дэва, ведь дом выше дерева. Наверное, первый дэв был жиртрестом…» Он слушал про удивительных щенков, которые раз во много лет рождались у орла. Это были собаки необычайной силы, с орлиными крыльями. Кто сильнее – такой щенок или дэв-жиртрест?..

Он уже давно не был «жиртрестом» – кличка осталась в детском саду, больше никто его так не называл. К первому классу он вырос и похудел, к немалому огорчению бабушки.

Приехал папа. Приезжал он и раньше, но в этот раз привез необычный подарок: школьную форму – серую гимнастерку с брюками, ремень и фуражку.

– Куда ребенок в такой форме пойдет?! – сердито спрашивала мама.

Когда мама говорила о нем, то никогда не называла его по имени, а только «ребенок».

– Ты соображаешь, что здесь не Россия? Что форма в школе другая? Здесь дети носят синие костюмчики и рубашки с галстуками; ребенок не солдат, а ты что из него делаешь?!.

…Его сделали солдатом гораздо позже, и солдатскую форму он надел привычно, но без чувства узнавания той, первой своей школьной, которую подарил отец. Фуражка как фуражка. Ремень как ремень.

…Память о детском счастье – неправильная школьная форма.

…Бабушка ушла на кухню, Яник остался в комнате. Мальчик очень терялся, когда мама с папой спорили, хотя спорила мама, а папа молчал. Он ушел, Яника уложили спать. Он положил рядом новую форму. Ремень пахнул новыми ботинками. Утром он проснулся – костюма не было. Вскочив, увидел… парту, настоящую школьную парту; на сиденье был аккуратно сложен костюм. Яник обрадовался так, что стало трудно дышать, и не сразу заметил, что папиного чемодана нет. Увидел позднее, но в тот момент все затмили форма и парта.

Папа никогда надолго не приезжал.

Яша пришел вечером с работы, потрогал парту, спросил: «Что курим?» Июль подходил к концу.

Хотя Янику пока было только шесть, Ада повела его записывать в школу.

– Директор в отпуску, – предупредила завуч, – я сама проведу собеседование.

В отпуску, надо же; а еще в школе работает… Могу представить это «собеседование», иронически хмыкнула про себя Ада. Да и одета женщина была в открытое свободное платье в цветочках. Слишком легкомысленно для педагога. Ветреная какая-то баба.

– Тебя как зовут? – улыбнулась Янику ветреная баба.

– Яник Богорад, – отчеканил мальчик.

Ада удовлетворенно кивнула.

– Полное имя – Ян?

Он мотнул головой. Завуч повернулась к Аде.

– По метрике – Йоханан. Отцовская причуда, – неохотно сообщила Ада.

Завуч не удивилась экзотическому имени.

– А когда ты родился, знаешь?

– В День Октябрьской революции! – гордо ответил мальчик с трудным именем.

Она улыбнулась.

– И читать уже, наверное, умеешь?

– Умею!

– Каких ты знаешь детских писателей?

«Не возьмут», – испугалась Ада.

– Льва Николаевича Толстого, – выпалил Яник.

– Разве он детский? – удивилась завуч, обмахиваясь тетрадкой. – Что же ты читал, – она снова улыбнулась, – Льва Николаевича Толстого?

Зачем она так издевательски улыбается, мучилась Ада.

– Детский! – упрямо сказал мальчик. – Я читал… Вот: «Акула», «Парус», про льва и собачку… Потом еще, как собаки в Лондоне…

– Хорошо, молодец! А какие ты сказки знаешь?

Он перевел дыхание. Про дэвов… но это бабушка рассказывала, сам он не читал.

– «Сказки народов Севера»! – поспешно выпалил.

– Очень хорошо, – подытожила завуч. Ох, на север бы сейчас, от этого июльского пекла… Скорее бы старая грымза вернулась из отпуска.

– Ступай, подожди маму в коридоре, – улыбнулась она напоследок.

Счастливой Аде сказала, что «хоть и рановато», но мальчика можно зачислить в первый класс.

Приятная какая, растроганно думала Ада на лестнице, и как педагогично провела собеседование!.. А что «в отпуску», так она завуч, а не корректор.

В первом «А» классе, если не во всей школе, Яник оказался белой вороной – точнее, серой – из-за необычной формы. Никто не называл его жиртрестом, однако ребятишки часто задавали вопрос: «Откуда ты приехал?» Учительница не интересовалась – в классном журнале стояло самое распространенное в республике имя, загадочный Йоханан остался где-то в бумагах у завуча.

Новизна первых школьных дней быстро стерлась, остались уроки, то есть рутина. Мальчик отлично считал, читал довольно бегло. Все домашние задания казались пустяковыми, каковыми, в сущности, и были. Решив примеры и поборовшись с чистописанием, Яник усаживался рисовать. Яша купил ему коробочку с акварельными красками и кисточкой, и мальчик зачарованно смотрел, как прозрачная вода в банке вдруг расцветает на глазах, стоит погрузить кисточку. В альбоме появился пес с распростертыми орлиными крыльями, но мама хмурилась: «Это что, пожар?..» Он нарисовал пожар, и Яша смеялся: «Что у тебя тут, фонтан?» Не смеялась только бабушка.

Ребенку нужно свое место, где бы он делал уроки, спохватилась Ада. Нужна стенка, чтобы отделить часть окна (свет должен падать слева), к окну придвинуть парту… вот сюда кроватку… Небольшую полку поставить – учебники, тетради. Другая стена будет отделять ребенка от телевизора, чтобы не отвлекался; брату, как и планировала раньше, стенка даст возможность спокойно заниматься диссертацией. Она, Ада, создаст ему условия для работы – у Яшки будет свой кабинет.

С этими мыслями она отправилась в домоуправление, где когда-то так успешно выбила мастеров-ремонтников.

Управдома не оказалось, а на его месте сидела учительского вида женщина лет сорока. Водя пальцем по разграфленной бумаге, она щелкала костяшками счетов и коротко кивнула на приветствие Ады. Закончив считать, она выслушала все Адины аргументы и решительно ответила: «Исключено». – «Почему?» – вскипела Ада.

Будто ты сама не знаешь, промолчала управдом. Сначала ты раскроишь свою сорокашестиметровую комнату на несколько загонов, а потом обменяешь на отдельную трехкомнатную квартиру; были прецеденты. Для таких, как ты, и существует постановление исполкома: никаких стен. Однако женщина возмущалась, и пришлось показать ей то самое постановление, вот ведь народ настырный.

Редакция, которую Ада вскользь упомянула, не вызвала в управдомше никакой тревоги. «Пишите, – спокойно парировала, – добьетесь разрешения – стройте на здоровье».

Разочарование, досада, злость одолевали Аду. Не в исполкоме дело, а просто баба сидела, у женщин Ада всегда вызывала антагонизм. Если что-то зависело от мужика, она всегда могла добиться желаемого, вот как с работой или с прежним управдомом.

Больше всех уроков Яник любил в школе рисование. Учительница рисовала мелом на доске; нужно было то же самое нарисовать в тетради. Это мог быть дом, елка, цветок. В классе рисовали цветными карандашами, а не красками, и накануне Яша всегда точил ему карандаши. Рисование – это как суббота в детском саду: праздник.

Один раз учительница сказала, чтобы каждый нарисовал что хочет, по желанию. Первоклассники заволновались, поднялся шум, все кричали наперебой: «А машину можно?», «А папу?..», «А белку?..» Медленно проходя между рядами, учительница терпеливо кивала: можно. Что хочешь, то и рисуй.

Яник начал рисовать дерево. Не дэва высотой с дерево, а просто дерево. Вернее, не просто дерево, а яблоню, и чтобы поняли, что рисует он яблоню, а не… пожар. Его дерево должно быть могучим и сильным, и ствол он нарисовал именно таким, толстым и крепким. Он устремлялся вверх, а на вершине росло буйно-красное – карандаш пришлось как следует послюнить – яблоко. Пожалуй, не росло, а лежало: яблоко получилось очень спелое, тяжелое и круглое. Листьев не было, ведь главным было яблоко, а то учительница решит, что это другое дерево; зато в самом низу, у ствола, торчало несколько травинок. Они были желтые, ведь яблоки созревают осенью, когда зеленой травы не бывает.

В это время раздался звонок – такой громкий, что мальчик вздрогнул. Радуясь, что успел дорисовать яблоню, он положил тетрадь учительнице на стол, хотя жалко было расставаться с рисунком, и побежал на перемену.

Через несколько дней разразилась катастрофа. Яник ждал рисования, и даже цветные карандаши, ровно заточенные Яшей, тоже, казалось, нетерпеливо ждали.

Раздав тетради, учительница остановилась у парты Яника. В руках она держала последнюю тетрадь – его. Неторопливо раскрыла на странице с полыхающим яблоком и, не сводя с мальчика взгляда, медленно процедила:

– Что это?

– Дерево, – тихо ответил мальчик и протянул руку к тетради – он соскучился без своего рисунка, – но учительница высоко подняла тетрадь и обратилась к классу:

– Кто скажет, что здесь нарисовано?

Дети смотрели не на рисунок, а на учительницу. Все молчали.

– Давайте спросим у… художника, – последнее слово было произнесено так ядовито, что по классу прошел нерешительный смешок. – Ну, Богорад?

– Это дерево. Яблоня с яблоком… – Яник отвечал очень тихо. Больше всего хотелось, чтобы учительница отдала ему тетрадь.

– «Дерево… яблоко», – безжалостно передразнила учительница. – Художник от слова «худо»… Ты хоть видел, как яблоки растут? Отвечай: видел?!

Первоклассники начали пересмеиваться, смех становился все громче, но учительница никого не останавливала. Сама она не смеялась.

– Без матери в школу не приходи, – процедила сквозь зубы и пошла с тетрадкой к столу. – Так ей и скажи: в школе не место таким, как ты.

Ада ничего не поняла, но по мере приближения к школе хмурилась и сильнее дергала сынишку за руку. «Что ты рисовал, дерево?» – спрашивала в который раз. Яник молча кивал. Он остался в коридоре – в кабинет директора его не пустили. В школе не место таким, как ты. Сегодня его выгонят, но… почему дерево не понравилось учительнице? Девочка рядом с ним рисовала дом, у которого на первом этаже была дверь, а все окна и балконы – наверху…

Директор сидела с непроницаемым лицом. Серая тусклая седина, плотные сборки губ, габардиновый костюм. Учительница трясла тетрадкой.

– Вы отдаете себе отчет, что он нарисовал?

– Дерево, – хладнокровно ответила Ада, хотя на душе было ох как неспокойно. – Яблоню.

– Так называемую яблоню. Я лично таких яблонь не видела.

Директор чуть заметно кивнула.

Ада решительно не понимала, куда она клонит, поэтому ринулась в нападение.

– Ребенок выразил свое восприятие, как всякий художник! И ничего так называемого в его рисунке я не вижу. У вас другое мнение?

Она прямо и требовательно смотрела на учительницу. Та скривила губы. Мальчишка – грязный тип, а мамаша – гусыня, больше ничего. Какое тут еще другое мнение…

– В искусстве целое направление существует, если вы не в курсе! – бушевала Ада. – Этот рисунок я собираюсь отправить на выставку.

– Какое направление?.. На какую выставку?!

– На выставку детского рисунка. Наша газета организовывает, – Ада протянула руку за тетрадью. На вопрос о направлении в искусстве можно было не отвечать, тем более что никто из присутствующих, включая Аду, о примитивизме не слышал.

Директор опять слегка кивнула – или сделала неуловимое движение головой, которое можно было принять за кивок. Она не произнесла ни слова с самого начала, но стало ясно, что разговор окончен.

Дома вечером тетрадью потрясала Ада – точь-в-точь, как это делала учительница на уроке.

– Что она здесь усмотрела, я не понимаю? Скажи, что?

Она обращалась к брату. Яков с неудовольствием оторвался от телевизора и посмотрел на рисунок: мощный столб, увенчанный красной шишкой; внизу редкая рыжеватая поросль. Сдернул очки, снова надел – и словно прозрел: понял. Открыл было рот – и закрыл: такое не скажешь ни сестре, ни матери, хотя Клара Михайловна тоже смотрела с тревогой. Он отодвинул рисунок и с досадой махнул рукой:

– Э… дура она, твоя учительница!

– Яшка! – укоризненно прошипела Ада, посмотрев на сынишку, забившегося в угол дивана.

– Что Яшка? Дура она, говорю! И ты… тоже дура!

Сестра обидчиво поджала губы. Что от него можно еще услышать, кроме вечного «дура»… Может, и дура, но стратегию выбрала правильную: «наша газета» прозвучало в директорском кабинете очень весомо.

Нашлось Янику место в школе, как ни робел он на следующий день. Его не прогнали; более того, учительница вела себя так, словно ничего не случилось. Уроки рисования продолжались, разве что больше не рисовали кто что хочет, а только что задано. Правда, он и дома перестал рисовать. Акварельные краски в кругленьких ярких лужицах высохли, потускнели и потрескались, альбом он забросил за шкаф.

И в школе, когда учительница трясла тетрадкой, и дома, где мама спрашивала, почему ствол такой толстый и нет листьев, никто не слушал его объяснений. Но разве нужны листья, когда созрели плоды?

Почему разозлилась учительница – вот что было загадкой, которую мальчик решить не мог. Решить могли бы психотерапевты, которых не было в той части света. Но почему ребята смеялись, будто все поняли?..

Боль, обида, недоумение стерлись из памяти – рисунок помнился. Повзрослев, Ян понял, что учительница была просто несчастливой озлобленной женщиной; он не помнил ее имени.

Альбом остался за шкафом.

Школа имела существенное преимущество перед детским садом: она отнимала только полдня, вторая половина принадлежала мальчику. Делать уроки за подаренной отцом партой после того, как только что встал из-за школьной, казалось совсем глупо. Яник привычно раскладывал тетрадки на обеденном столе; со всеми уроками справлялся легко. Настроение падало, когда раскрывал «Родную речь». Хуже всего было со стихами. Он долго боролся с басней «дедушки Крылова» – хоть убей, не мог выучить строчки «На ель Ворона взгромоздясь» и «Вещуньина с похвал вскружилась голова». От слова «вещуньина» на него нападал столбняк, а читать задавали наизусть и «с выражением», как говорила учительница. Стало ясно, что от стихов лучше держаться подальше. «В твоем возрасте я “Робинзона” читала!» – упрекала мать, и в Яниковой голове неведомый Робинзон отправлялся в компанию к «дедушке Крылову». К счастью, никакого «Робинзона» в доме не было.

Мать часто повторяла: «Книжки читать надо!» В библиотеке ему выдали «Судьбу барабанщика» Гайдара. Книжка показалась Янику страшнее, чем слово «вещуньина». Что-то он читал еще – не страшное, но скучное; не запомнилось.

А потом он перешел в пятый класс. Урок чтения теперь назывался «литературой». Появилась другая учительница, молодая и приветливая. На смену мучителю Крылову пришел Пушкин. На портрете Пушкин Янику понравился: загорелый, давно не стриженный мальчик подпер щеку рукой, отвернулся к окну – то ли наказали, то ли обиделся. Понравилось, что Пушкин тоже любил сказки. О дэвах няня ему не рассказывала, зато знала про царя Салтана и про мертвую царевну. Потом учительница вслух читала «Бесов» и задала выучить наизусть.

Яник не мог понять, почему дома было так трудно читать. Стихотворение выглядело совсем иначе, словно в строчках бушевала вьюга, но не было ни ямщика, ни надежных коней. Он ходил по комнате, бормоча головоломные строчки, которые никак не запоминались, и со страхом ожидал урока. В школу шел обреченно, частичкой души надеясь, что его не вызовут.

Вызвали. Сосед по парте тихонько подвинул ему учебник, но Яник не мог больше смотреть на заколдованные строчки.

– Читай, Богорад, – улыбнулась учительница. – Мы слушаем.

Он перевел дыхание и начал:

 
– Мчатся тучи, вьются тучи;
“Эй, пошел, ямщик!..” – “Нет мочи:
Невидимкою луна
Коням, барин, тяжело;
Освещает снег летучий –
 

До конца он не дочитал – все заглушил смех, и некуда было спрятаться от этого смеха, который становился все громче.

– Тихо! – учительница подняла руку. Когда смолк шум, она повернулась к Янику: – Признайся, Богорад: ты нарочно устроил этот балаган?

Она смотрела прямо на него и больше не была приветливой.

– Я не… не балаган…

– А что ты устроил? – она повысила голос. – Зачем ты издевался над Пушкиным?

– Так в учебнике…

Стихи были напечатаны в два столбца. Никто не сказал, что надо сначала прочитать первый столбик, а потом второй, поэтому, заучив строчку первого столбика, он переводил взгляд на второй и проборматывал параллельную строку. Яков хохотал, мать сердилась: «Это же элементарно!»

Двойка по литературе была не последней; выше тройки ему не ставили, как и по другим предметам; кроме математики.

4

– А чего это, теть Клара, все ваши учатся да учатся? – спросила как-то на кухне Ксения. – Ну, малой-то понятно – без восьми классов никуда; но зачем Аде институт?

У самой Ады спросить она никогда не решилась бы. Ну ее, заполошную, никогда не угадаешь, какое у ней настроение.

– Почему «все»? – Клара Михайловна улыбнулась. – Я вот не учусь.

– Ну, вы вон шить умеете, вам и незачем.

Ксения домывала пол и с удовольствием топталась босыми ногами по чистым просыхающим половицам. Мыла она всегда добросовестно, как мать-покойница учила: руками да на коленках, чтобы в углах грязь не оставалась.

– Не, ну правда. Работа у ней чистая…

Выполоскала половую тряпку, отжала крепкими руками и распялила сушиться на батарее. Вспомнила, как позвала однажды Аду на танцы, намекнув, что можно брата взять – может, он стесняется? Другая бы побежала завиваться, юбку гладить… Какое там! Оборала ни за что ни про что: «У меня зачет, как вы не понимаете! А брат мой ученый и ни в каких ваших танцах не нуждается!» Ну и сиди дома со своим зачетом, больно надо. Потому небось и мужик бросил – им не больно-то зачеты нужны.

Все они там ученые – зашибись. От Ады только и слышно: «у нас в редакции» да «у нас в институте», зато дом держится не на редакции и не на институте, а на одной тете Кларе, недаром она так высохла. Всех обстирать, комнату убрать, жратву приготовить. И не как другие, чтобы сразу наварить кастрюлю супу да котлет сварганить на неделю, нет: тетя Клара торчит у плиты каждый день. Упаси бог, если разогретое – может, и есть не будут; только свеженькое, с пылу с жару.

– Вы сами, Ксюша, не думаете дальше учиться? – спросила Клара Михайловна.

– Не, теть Клара, куда мне! ПТУ кончила, разряд у меня есть…

И без Ксюшиного вопроса Клара Михайловна постоянно беспокоилась о дочери. Надежды не сбылись: Ада обрела диплом инженера-технолога, но мужа не нашла, что уж говорить о личном счастье. Хотя счастье – вот оно, одним глазом в тарелку смотрит, другим в журнал. Ест Яник, в отличие от сына, немного, хлеб отламывает маленькими кусочками. Яков – тот всегда как из голодного края: жадно хватает горячие куски, торопливо жует. Это с военного времени, с четырех лет недоедал. Клара Михайловна помнила, как приносила каждый день с работы миску, где в остывшем супе лежала небольшая порция «второго» – ложка пюре или чечевицы и размякшая котлета; можно было незаметно смешать оба блюда и вынести с фабрики. Так делали многие. Дома она разогревала на сковородке принесенный обед, и дети, хлюпая, вылавливали размякшую котлету без запаха и вкуса. Какое было счастье, когда там же, в мисочке, оказывался хлеб! – если она могла удержаться, чтобы не съесть его. Адочка всегда первой клала ложку: «Доедай». А ведь самой-то было сколько – двенадцать, тринадцать? Самый рост… Отдавала брату: старшая. Вот Яшка до сих пор и не научился прилично есть. И почти все – с хлебом. Допьет чай – и к письменному столу: работать, точно не с работы пришел. За него Клара Михайловна не беспокоилась: наука держит крепче, чем бутылка пьяницу. Яше не надо жениться – наука ему жена. Звонили женщины, девушки; он бегал на свидания, но всегда возвращался к своим чертежам и расчетам. Это не просто брак, а брак по любви. В науке Клара Михайловна не разбиралась, но верила, что любовь эта взаимная: сын блестяще защитил одну диссертацию и готовил вторую, докторскую. Только бы здоровья хватило с куревом этим, а то ведь легкие слабые, долго ли хворобе вернуться?..

…Науке соперница только музыка. Мечтал Яков о скрипке, да какая скрипка в войну – выжить бы… А как Ада в консерваторию поступила, так Яшка снова загорелся: скрипку! В одиннадцать лет, сказали, для скрипки поздно; приняли в музучилище на виолончель. Повесит на себя громадину и тащит. Он способный оказался, после музучилища звали в консерваторию, да где там – уехал в Ленинград, в университет.

Оба музыкальные: Ада после школы на вокальное отделение поступила, мечтала в опере петь, однако через два года бросила ради филфака. Счастливая была, пока училась; это Ксюше не объяснить.

У дочери в учебе главное – пятерку получить. Нахватала пятерок, окончила институт… и что? Из редакции уволилась, работает на заводе, в лаборатории, где новые синтетические материалы, что ли, испытывают. И добивается, чтобы на курсы какие-то попасть – квалификацию повысить. Яша смеется: «Вот дура! Ты сначала приобрети квалификацию, потом повышай!» Хоть по разным углам их растаскивай. Пока в институте училась, курить стала. Перед каким-то трудным экзаменом всю ночь не спала – зубрила с сигаретой; экзамен сдала, но курить не бросила. Теперь оба смолят при ребенке. Того и гляди Яник начнет курить – или уже балуется папиросами. Совсем ребенок, хоть и восьмой класс. Так и вырос без отца – тот хорошо если раз-другой в год приедет да звонит по телефону в праздники. За мужика в доме Яша, хотя какой он мужчина – такой же мальчишка: как засядут в шахматы играть, не сразу поймешь, кто старше…

Клара Михайловна смотрела на дочь с грустным удивлением. Отчего не складывается у нее нормальная жизнь, не сидеть же век с учебниками? Или что-то сложилось, а в дом не приводит? Да только непохоже: беспокойная, дерганая, чуть что – в крик. Хоть бы на заводе среди инженеров нашелся достойный человек… Однако Клара Михайловна помнила, как возлагала когда-то надежды на институт, и вздохнула. Не успеешь оглянуться, как внука пора будет женить.

Яник начал покуривать в седьмом классе. Скоро к нему присоединился Миха – Михеев Алексей по классному журналу и сосед по парте. Миха, тучный неуклюжий мальчик, был типичный «жиртрест» и к тому же очкарик, которого то и дело освобождали от физкультуры. Только Яник знал, что Миха сам себе выписывал освобождение на рецептурных бланках, стопочкой лежавших у матери на столе рядом с перекидным календарем. Трюк легко сходил ему с рук, тем более что фамилия у мамы-доктора была другой. В отличие от Яника учился Миха очень хорошо, но нимало этим не гордился. «Бери пример с Михеева, Богорад», – однообразно напоминали учителя, однако шло к тому, что Михеев начинал брать пример с нерадивого соседа. На уроках он сидел с таким же отсутствующим видом: то ли наполовину дремал, то ли витал где-то далеко. Успеваемость его тем не менее не пострадала, но у Богорада оценки лучше не стали. Сколько раз, бывало, Миха совал ему перед уроком тетрадь: «Скатай, успеешь!» В эти минуты он был удивительно похож на щедрого детсадовского «друга», так и оставшегося в Яниковой памяти безымянным, который отдал ему самосвал.

Яник отказывался. Почему – сам не знал; что-то мешало – как на том уроке, когда Миха придвигал ему учебник с «Бесами».

Миха был единственным, кто тогда не смеялся.

Оба мальчика росли в одинаково несимметричных семьях: отец Алеши Михеева давно оставил мать и жил с новой женой на Дальнем Востоке. Михина мать, как и Ада, домой приходила поздно вечером или не приходила совсем, если в больнице выпадали ночные дежурства. «Мальцу батька нужен», – бухтела Алешина бабка, обращаясь к холодильнику, духовке или к Яну, когда внука не было рядом. Оказалось, никакая не бабка, а домработница, по совместительству нянька, появившаяся в доме еще до развода родителей. «Маманя писала диссертацию, – пояснил Миха с набитым ртом, – ухо-горло-нос, сиськи-письки-хвост!» Оба захохотали. «В это время родился я», – важно закончил Миха, и это прозвучало еще смешнее.

Яков заменял Яну брата, товарища, был «мужским началом» в семье, но воспринимать его дядей, то есть родственником старшего поколения, мальчик не умел. Разница в восемнадцать лет не убеждала – Ян ее не чувствовал. Этому способствовало отношение матери к Якову. Когда родился брат, орущий младенец Яшенька, ей было восемь лет, и хотя много лет он уже курил, храпел по ночам, успешно занимался сложной наукой и волочился за бабами, он оставался для нее младшим братишкой – вечным ребенком, нуждающимся в присмотре, на которого можно прикрикнуть, чтобы не разбрасывал повсюду свои паршивые носки, сколько раз я буду тебе повторять!.. Яник подрастал; Ада чувствовала себя ответственной за обоих «мальчиков». С годами слово «мальчики» приобрело кокетливое звучание, вызывая недоумение собеседников. Яник этого не замечал, но чувствовал отношение бабушки: для нее все трое были детьми. Двое старших отдавали матери зарплату, и он твердо знал, что когда вырастет, будет поступать так же.

Время от времени приезжал отец. Он останавливался в гостинице, брал Яника в ресторан и гулял с ним по городу. Как-то сказал вдруг: «У тебя сестричка родилась…» Он ждал, наверное, что тот обрадуется, станет расспрашивать… Десятилетний сын интереса не выказал – во всяком случае, внешне.

Почему-то он рассказал Михе о «сестричке», хотя не знал о ней ровно ничего. Тот махнул рукой: «Лажа. Мой папаня тоже размножается». Лажа было Михиным любимым словом и обозначало все фальшивое – или не стоящее внимания. «Лажа, – повторил он с нажимом. – Скажи нет?» – «Ну», – кивнул Яник.

Это была формула: на «Скажи нет?» существовал один-единственный ответ: «Ну», подтверждающий полную солидарность.

…Когда Ян был младше, то всякий раз, возвращаясь домой после встречи с отцом, он без всякой причины чувствовал себя виноватым перед мамой. Начиналось это в парадном, до которого отец его провожал. По лестнице Яник шел медленно, подолгу останавливаясь на площадках. На четвертом этаже останавливался, считал плитки, потом неохотно ставил ногу на ступеньку. В дверь тоже не спешил звонить – мать, он знал, распахнет ее сразу: «Наконец-то! Замерз? Иди покушай!» – и кинется целовать его на виду у соседей, стаскивать пальтишко…

Теперь отец все реже звал его детским именем Ганик и домой не провожал – они прощались у гостиницы, потом Ян возвращался домой. Больше не думал, ждет его мать или нет, и виноватым себя не чувствовал, но какая-то несвобода осталась. Если встречал Павла Андреевича, выходившего на свой променад, охотно присоединялся к нему. Сосед уже не курил трубку – перешел на сигареты, и они медленно шли рядом, подросток и пожилой мужчина с прокуренными усами.

Иногда Яник натыкался на соседа с Яковом, они курили, негромко разговаривая. Чаще всего это происходило по вечерам, потом Яков снова припадал к радиоприемнику, вылавливая сквозь какофонию заглушки «вражьи голоса». Слушал молча, иногда цедил сквозь зубы что-то невнятное. Потом выключал, хватал пиджак, уходил.

…Яник легко затянулся первой сигаретой – так, словно курил давно и привычно. Миха несколько раз давился дымом, потом давиться перестал – и курить тоже. Решительно отвел протянутую пачку: «Не-а, не буду. Потом от рук воняет».

Начиная с пятого класса, всех школьников периодически терзали сочинениями «на свободную тему», которая весьма условно была свободной, как условно осужденный в первую очередь осужденный, и уже поэтому несвободен. Темы варьировались от безобидно-скучной «Как я провел каникулы» до «Человек велик трудом» и «Мечта – могучая сила». Каждый раз Яник терялся, в то время как Алеша Михеев, отрада глаз учительницы, без усилий начинал и первым сдавал тетрадь. Он останавливался время от времени только для того, чтобы, нежно дыхнув на каждое стеклышко, медленно протереть очки. Скашивая глаза в тетрадь Яна, шептал углом губ: «Перед “глядя” запятая, “не может” раздельно», – и снова надевал очки.

Правописание было проклятием Яника. Правила существовали сами по себе, тетрадка расцветала красными учительскими чернилами, вялые тройки к восьмому классу сменились уверенными двойками.

– Мой сын?! – Аду трясло от негодования. Не помогал ее диплом филолога, стаж работы в редакции, знание литературы – ничего. Сыну грозило ПТУ.

– Все потому, что ты мало читаешь! Я в твоем возрасте…

– Ты в моем возрасте «Робинзона» читала, – вспыхнул Ян, – знаю. Слышал.

Чтобы не наговорить лишнего, выбежал из комнаты. Миха прав: лажа, все лажа. В том числе «Робинзон», которым его так часто корила мать. Ян давно прочитал его, взяв у Михи. Книжка оказалась длинной, скучной и угнетающе хозяйственной, с этими робинзоновскими походами с острова на разбитый корабль, откуда он перетаскивал все, на что падал взгляд: авось пригодится. Зачем ему, например, три экземпляра Библии, он же не книжный спекулянт? Или деньги, на необитаемом-то острове? Но перетаскивал. И только когда забрал все, корабль утонул окончательно, а Робинзон, потирая руки, затеял натуральное хозяйство. Как мать могла таким зачитываться?..

Он открыл «Тиля Уленшпигеля». Книга, прекрасная и страшная, прожгла его насквозь. Он вытащил ее дома из секции, где стоял длинный глянцевый ряд «Библиотеки всемирной литературы», наугад, привлеченный необычным названием, и не сразу поставил обратно.

Прочитав, Миха согласился, что «Тиль» – это не лажа. Оценка была высокой. После школы зашли к Михе. Стоял теплый апрель, солнце нагрело подоконник, на котором они сидели. Миха наблюдал, как Ян заштриховывает карандашом горбоносый профиль. Крохотной – в ладонь – странички дешевого блокнота не хватило для фигуры, карандаш только наметил острые плечи.

– Нарисуй Ламме, – подсказал Миха.

– Что, самому слабо? – Ян закрыл блокнот. – У тебя лучше получится.

Мальчики переглянулись, и Миха прыснул. Действительно, рядом с высоким и тощим Яником он удивительно напоминал добродушного толстого фламандца.

Легко и упруго, несмотря на свой вес, Миха спрыгнул с подоконника и взял со стола ватманский листок. Кончик карандаша скользил по бумаге легко, охотно, словно твердо знал, чего хочет рука мальчика.

– Держи.

Две мужские фигуры, удаляющиеся по каменистой дороге. Высокий и худой чуть наклонился к маленькому бочкообразному спутнику. Тот повернул голову, слушая. Дорога слегка намечена, только неожиданно четко прорисованы разорванные бусы, оброненные или брошенные кем-то из друзей. «Это зачем?» – удивился Ян. – «Четки».