Текст книги "Джек, который построил дом"

Гостиница носила гордое название «Отель “Курортный”». Яну вдруг почудилось, что они с отцом поменялись местами: теперь он приехал повидаться с отцом и будет жить в гостинице.

«Перемена ролей» продолжалась. «Я покажу тебе город», – объявил отец. Они ходили подолгу, подъемы чередовались со спусками – город был холмистым. Яна мучило, как отец пересиливает усталость, замедляет шаг – одышка, но продолжает говорить о какой-то башне («крепость, двенадцатый век») – и снова задыхается. К счастью, подошло время обеда. В ресторане он тяжело опустился на стул и все продолжал говорить. «Я тебя кебабом угощу, ты такого кебаба не пробовал…»

Отец был прав – такого сочного кебаба Ян никогда не пробовал, как и вина, темно-алого, прохладного, обманчиво-густого на вид, но легко льющегося в бокал. Отец много расспрашивал об армии, но что можно было рассказать? «Азбука Морзе! – подхватывал отец. – Я помню, точка-тире. Знаешь, я в детстве увлекался, да все мальчишки у нас…» Ел он мало и подкладывал Яну на тарелку зелень с большого блюда, перечисляя названия трав, которые сын тут же забывал. Может, и запомнил бы, и даже название вина, так ему понравившегося, если б отец не хватался часто за галстук, оттягивая узел и ловя воздух. И не меньше, чем галстук – отца, Яна душила жалость к нему.

Ресторан располагался на холме, с которого был виден весь город. Он лежал в котловине, словно в чаше, на дне которой бирюзой голубело море; длинной каймой тянулась набережная. Воздух был накален щедрым солнцем. У гостиницы отец опять пригласил зайти «к нам», однако уже не столь энергично; смотрел неуверенно, готовый к отказу.

Почему не пошел, Ян и сам не понимал. Он не узнавал – и не мог узнать – город, из которого был увезен в свои два года, но непостижимым образом это блюдо с ароматной зеленью, неподвижный зной, слоящийся от жары воздух и голос отца, ничуть не изменившийся, вызвали в памяти комнату – большую, прохладную, с длинным балконом, опоясывающим дом. Дом, где жила толстая женщина, которую отец называл «мамой», что очень смешило маленького Яника. «Стерва, настоящая стерва», – говорила мать. Стерва была его бабушкой, но никогда не стала ею, как он сам не осознавал себя ее внуком. И значит, пойти «к нам» означало встретиться с этой незнакомой толстухой, в придачу к отцовой жене и дочке, «сестричке». Нет, отец ничего не рассказывал о ней, но понимая объективно, что «сестричка» давно не младенец, Ян не мог ее представить выросшей; жена отца была и того абстрактней.

Наконец аэропорт, ор и шум, влажный от пота лоб отца, тугой его галстук…

– Да сними ты его, пап!..

Ян не помнил (а помнил ли отец?), когда в последний раз он произносил это слово. Мучительно было видеть улыбку на больном усталом лице. Они пристроились у закрытого киоска. В помещении стояла плотная жара, у отца по виску тек пот. Он вытащил из кармана пиджака деньги: «Возьми, возьми. Купи себе костюм. Или транзистор, я знаю…» Раздраженный женский голос объявил посадку.

– Приезжай! – просил отец.

– Ты тоже.

Неловко, как всегда, обнялись. Ян ощутил прикосновение мягкой потной щеки. Подхватив сумку, он с облегчением двинулся к самолету. У самого трапа обернулся: отец потянулся к галстуку – и вдруг сорвал его и поднял над головой.

Жалость, раздражение, досада и что-то еще, чему трудно было найти название, мучило в самолете и долго не отпускало. Зачем он взял деньги? Не нужен ему никакой костюм, он не собирается его покупать! Отец посылал ему переводы в армию, и сложно было отделаться от мысли, что он отрывал эти деньги – как и те, что лежали теперь у него в кармане, – от семьи.

Теперь его угнетало, что так и не сходил «к нам», ведь отец хотел его познакомить со своими братьями, называл имена, ничего сыну не говорящие, с надеждой напоминая: «Ну как же, Иосиф еще тебя на шее катал; помнишь дядю Иосифа?..» Нет, Ян не помнил ни имен, ни лиц. Воспоминание о солнечном городе-чаше не стерлось, и стыд от того, что не захотел знакомиться с родными и дорогими для отца людьми, тоже не уходил. Темным осенним вечером он стоял в университетском коридоре. Неоновая лампа на потолке страдала тиком, и в мелькающем сквозь дым ее свете Ян принял решение полететь к отцу на Новый год.

Октябрьские праздники складывались удачно: седьмое ноября приходилось на пятницу. Можно было в день рождения махнуть на несколько дней в Питер – избежать принудительной демонстрации, повидаться с Михой. «Приезжай! – захлебывался Миха в телефоне. – Я тебя с такой девой познакомлю – персик!»

Северная Пальмира благосклонно приняла Алексея Михеева: он поступил на факультет архитектуры. Не последнюю роль в придачу к сданным экзаменам сыграла рекомендация армейского начальства.

…Как всякий предпраздничный день, четверг в институте был условно рабочим: многие поглядывали на часы, кто-то шел к выходу – сначала с непроницаемо деловитыми лицами, потом открыто, застегивая на ходу пальто и оживленно переговариваясь.

Ян вернулся домой после четырех. Еще не стемнело; город напоминал недодержанный снимок. Одно за другим загорались окна, торопя наступление темноты. На лестнице он обогнал почтальоншу, поздоровался. Включил в прихожей свет, и в эту минуту в дверь позвонили.

Почтальонша держала телеграмму: «Богораду, срочная». Протянула чернильный карандаш, Ян расписался. «ПАПА УМЕР ТЧК ПОХОРОНЫ СЕДЬМОГО НОЯБРЯ = СЕМЬЯ БОГОРАД».

Единственные и беспощадные слова, которыми только и можно донести такое известие.

Не поезд на север, а самолет на юг. Успеет ли?.. Клара Михайловна догнала его в коридоре и протянула оставленную телеграмму: «Возьми – вдруг билетов нет». Из комнаты донесся голос матери: «От чего, собственно, он умер?..» Ее голос звучал недовольно, будто смерть отца – очередная нелепость, им учиненная.

Телеграмма не понадобилась – Ян купил билет и полтора часа бессмысленно слонялся в ожидании рейса.

В самолете было холодно, стоял тошнотворный сладковатый запах. Он включил бесполезную вентиляцию, от которой стало только холоднее, свежести не прибавилось. Рядом дремала толстая тетка. Засыпая, наваливалась Яну на плечо; вздрагивала, извинялась и пыталась найти удобное положение, но снова клонилась вбок. Пепельница в подлокотнике была забита чужими окурками. Сам он больше курить не мог – мутило.

Посадка – ожидание – новый самолет.

…Отцовский город – они прошли по нему вдвоем всего один раз, и второго не будет, а «крепость, двенадцатый век», простоит еще несколько веков, – город встретил Яна ослепительным солнцем и сильным ветром. Слезились под очками глаза. Он поставил сумку на тротуар и начал листать записную книжку. Из подъехавшей машины вышли двое мужчин и направились к нему.

– Ханан!..

Он не узнал, а угадал свое имя.

– Ты один? – Мужчины недоуменно переглянулись.

– Такое горе, мальчик, – сказал один и крепко обнял его.

Второй подхватил сумку, повторив:

– Такое горе…

– Я Иосиф, это Гедали, – пояснил первый, – он старший.

– Зови просто Илья, – предложил второй.

– Ты не помнишь, наверное, – продолжал Иосиф, – маленький был. Исаак очень переживал, что мы с тобой разминулись.

Отцовское разминулись бросило Яна в жар. Он закурил. Иосиф вел машину, второй, с неудобным именем, сидел позади. Оба были похожи друг на друга и одновременно на отца: плотные, коренастые, наполовину седые.

– Похороны в час, – негромко сказал Иосиф. – Успеешь позавтракать, ночь летел.

– А что же мать не приехала? – горестно удивился Гедали. – Муж умер…

Ян глубоко затянулся сигаретой. Дома вопрос показался бы нелепым, однако сейчас ему стало неловко, что матери в голову не пришло проводить в последний путь уже давно не мужа, но отца единственного сына.

Квартира, куда его привезли, была или казалась небольшой из-за обилия толкущихся людей. На стенах и на полу были ковры. Невысокая заплаканная женщина в черном платье протянула ему руку: «Рита». Руку не отпустила, а повела Яна, как ребенка, к накрытому столу: «Я сразу вас узнала, вы так на папу…» Она всхлипнула и торопливо придвинула ему тарелку, потом обернулась в сторону. «Познакомься с братом», – и легонько подтолкнула к столу насупленную толстую девочку лет десяти. «Нина, – тихо сказала девочка. – Папа вашу фотокарточку показывал». Ее тоже, наверно, жиртрестом дразнят, подумал Ян. К столу подходили люди, скорбно кивали, бормоча соболезнования; некоторые присаживались, наливали густой чай в небольшие изогнутые стаканы.

Вдруг все заговорили: «Привезли?» – «Привезли». И потянулись к выходу.

На кладбище нужно было войти в приземистое здание со сводчатым потолком и рядами скамеек. Мужчинам раздали мелкие черные шапочки, похожие на блюдца. Ян, Иосиф с братом и Рита с дочкой сели на переднюю скамейку. Впереди на возвышении стоял гроб. Откуда-то вышел бородатый старик с полосатым шарфом на плечах и тоже в черной шапочке; все встали. Раввин, догадался Ян. Он ни слова не понял из того, что протяжно говорил старик, только несколько раз прозвучало имя отца.

Началось прощание. Спокойное лицо с закрытыми глазами, какого Ян не знал – он никогда не видел отца спящим. И вдруг все затянуло туманной мутью, стало трудно вдохнуть – он сдернул очки, наклонился, дотронулся губами до лба, твердого как камень, и вспомнил последнее прикосновение влажной мягкой щеки – летом, в аэропорту.

Когда у него был отец.

На эту ли щеку упала слеза или на другую, не имело значения.

Аккуратно завязанный галстук отцу больше не мешал.

Вокруг могилы толпились люди – чужие родственники Яна. Черная одежда под ярким солнцем выглядела графитово-серой. От резкого ветра рукава и шарфы взметывались, как крылья. Раввин подал знак, и гроб начали медленно опускать в яму.

Все происходящее, только без раввина, Ян много раз видел в кино, поэтому трудно было отделаться от ощущения нереальности. Плотный ком земли в ладони был настоящим; Ян бросил его в яму, после него потянулись другие руки. Кто-то сказал: «Теперь лопатой». Он послушался; хотел передать лопату какому-то мужчине, но Гедали качнул головой: «Воткни в землю».

Ничего не умею, даже родного отца похоронить. Это тебе не сто лет чужого одиночества.

…Потом ехали назад. Ян опять сидел рядом с Иосифом, а Гедали и Рита с девочкой сзади. Нина задушенно плакала, уткнувшись матери в колени.

Незнакомые люди с нелепыми именами, примирившими Яна с его собственным, оказывались двоюродными, троюродными братьями и племянниками. Они подходили с рукопожатиями; женщины, одетые в черное, смотрели сочувственно, скорбно качали головами. Мужчины – смуглые, коренастые, с одутловатыми лицами – походили на Иосифа и друг на друга.

Когда вернулись с кладбища, в квартире ждал накрытый стол. Те же – или другие? – женщины в черном быстро, но несуетливо передвигались, расставляя приборы. Пахло чем-то незнакомым и пряным. Ян почувствовал острый голод, ему придвинули тарелку. Все рассаживались, но не было радостного предвкушения застолья: тризна – горестный пир, и вино не веселит сердец. Ян отпил; такое же вино отец заказывал в ресторане. Рита протянула ему палочку кебаба. «Вы кушайте, кушайте», – повторяла она.

То один, то другой вставали гости с бокалами; становилось тихо. Вспоминали отца, которого Ян не знал; говорили чуть приглушенными голосами, словно виновник печального торжества дремал в соседней комнате.

Курили прямо за столом, однако Ян вышел на балкон, тянувшийся вдоль всей стены дома. Из окна кухни доносилось звяканье посуды и плеск льющейся воды. «Армуды», – произнес чей-то голос. Он не знал, о чем говорят, однако слово почему-то было знакомо.

Женщины переговаривались на кухне.

– Младший брат, а раньше всех ушел…

– Смерть не спрашивает. Всякому свой срок отпущен…

– Хорошо, что мать не дожила.

– Долму солили? Соли мало.

– Да… Старуху сколько, пять лет как схоронили?

– Добавь. Соль вон там, наверху.

– Больше – пять лет назад Этери с Рустамом уехали.

– Лаваш, спрашиваю, где? На стол надо, кончился.

– …человек она была тяжелый, что говорить.

– Рита ей слова поперек не сказала!

– Тогда Исаак и сердцем болеть начал.

– Рита святая. Зато первая жена… Помнишь, Ада? Яркая такая.

– Могла бы приехать.

– Сын приехал, рядом с Гедали сидит. Вылитый Исаак!

– Он в молодости интересный был.

– Кинза где? Много было…

– А по-моему, на мать похож. Красивый, лицо такое…

– Сколько ей сейчас уже?

– В холодильнике посмотри.

– Ну-у… за сорок уже.

– Любил ее сильно…

– …не только Исаак – Иосиф был в нее влюблен, еще до Исаака.

– В холодильнике нет…

– Хорошо за сорок! Этери младше нее… счас скажу… на три года.

– Сколько они прожили вместе, долго?

– Вот кинза, нашла!

Ян пошел вдоль балконных перил. Давно-давно, в раннем детстве, он подолгу слонялся по такому же длинному балкону, глядя вниз, во двор. Сильный ветер развевал сохнущее белье; казалось, двор полон птиц – они размахивают крыльями, вот-вот улетят. И стол был уставлен едой, а он сидел на коленях отца, водя ложкой по тарелке.

Тогда он был Гаником, и у него был папа.

Солнце садилось. Стволы и ветки деревьев почернели, длинные тени пересекли двор, ветер утих. Кончался день седьмого ноября – черный день календаря.

11

Дома Яна ни о чем не спрашивали. Ада хлопотала о таблицах для своей статьи, Яков ходил угрюмый, часто ночами отсутствовал. «Он опять женится?» – допытывалась Ада у матери.

Пускай женится, устало думала Клара Михайловна.

Якову было отчего смотреть тучей. Докторская закончена, перепечатана, но предзащита до сих пор не состоялась – откладывали, переносили сроки по тем или иным причинам. Сперва назначили на семнадцатое апреля, но загрипповал кто-то из ученого совета. Когда тот выздоровел, его присутствие срочно потребовалось на другой защите. После этого то один, то другой потянулись в отпуск – лето наступило. Следующий срок намечали на конец сентября, но в это время начали засылать в колхоз на картошку. Завлаб развел руками: собирайся, Яков, – в прошлом году твоя группа не ездила, профсоюз мне плешь проел. На две недели; ничего страшного, сам понимаешь.

Что правда: в прошлом году не ездили, потому что ставили эксперимент, и без расчетов Якова хрен бы поставили, однако самое главное было не это, а то, что в репринте фамилия завлаба стояла первой в списке авторов; какой уж тут колхоз.

Уехал Яков с тяжелым сердцем, и не зря. Именно тогда в институт прибыла делегация американцев, и трудно было отделаться от мысли, что неслучайно группа Якова в это время срочно понадобилась в сельском хозяйстве. Он таскал мятые ведра с грязной морковкой, в то время как Гринвалдс рассказывал американцам об эксперименте.

…Следующую назначили на двадцать девятое октября, но накануне сообщили, что не хватает одного документа.

Не могло такого быть, озверел Яков. Все бумаги проверил несколько раз, да и сами ведь тоже приняли, покивали, сложили в папку. Где они раньше были, если не хватало копии диплома?! Да была копия, была! Теперь опять ждать… очередного простого числа, коих неисчислимое множество.

Предупреждал Аркадий; да только ли он? Просто с Аркашкой они одиннадцать лет вместе работают. Если с кем и можно в институте говорить откровенно, то с ним. Э-э, дурак: женился. Диссертацию так и не довел до ума; а работа сильная. Аркадий первый сказал: поставь Гринвалдса соавтором.

Как будто Яков не знал, что именно этого завлаб и добивается. Знал, конечно; и знал даже почему: трудно было допустить, чтобы Яков защитил докторскую раньше, чем он. Тем более что у самого Гринвалдса конь не валялся – он вечно приженивается к работам своих сотрудников. Яков уже сделал несколько своих работ «двуспальными», причем фамилия завлаба стояла перед Яшиной, словно в издевательском порядке – по алфавитному, видите ли, принципу: Гринвалдс А. Р., Хейфец Я. Н. Только мало ему.

Нельзя сказать, что Яков не примерял омерзительную идею; примерял. И – отпихивал. Душа не принимала.

В последние месяцы его бесил один только вид Гринвалдса: щегольской пиджак, галстук-бабочка, пышная седина и молодая пружинистая походка. Но главное, голос: бархатный, убедительный, всегда мягкий, но уверенный. Обволакивающий голос. Говорили, ни одна дама не могла устоять.

Дамы – ладно; самому б устоять. Остальные без колебаний – или все же колебались? – включали завлаба в соавторы. Да что говорить – Яков и сам небезгрешен: сколько у него с Гринвалдсом «совместных» работ? То-то и оно; достаточно. Но докторскую не хотел поганить чужим именем – оберегал, как жену, если бы таковая имелась.

И племянника берег: с самого начала в соседний институт устроил, чтобы Гриня лапу не наложил. Он любит брать под крылышко таких – молодых, башковитых и безденежных, чтобы таскали каштаны из огня. Кто и для кого таскал горящие каштаны, а главное, за каким чертом, Яков сроду не знал, однако позаботился, чтобы племяннику не приходилось писать программы для этого паразита.

Адино кудахтанье над одной несчастной статьей тоже раздражало. Всего-то три публикации нужно, а шуму… За каким чертом она возится, кому ее кандидатская нужна? Какие-то курсы нашла, Джека Лондона читала в оригинале. Философию брала штурмом, как Эльбрус; цитаты из Гегеля наизусть учила. Потом говорила со значением: «А знаешь, в этом что-то есть». За кого ни возьмется, в каждом «что-то есть».

…Они с Яном часто ехали по утрам в троллейбусе вместе, но о работе не говорили: половина троллейбуса – сотрудники. Вернее, Яков не говорил: нечего парню голову забивать. Тем более сейчас, когда недавно похоронил отца. Молчит – его дело; захочет – сам что-то скажет. Однако не удержался от вопроса: «Йоську видел? Ну, Иосифа». – «Видел, – удивился тот. – А ты его знаешь?»

Еще бы не знал. Йоська бегал за Адой, это было понятно, хотя сестра делала вид, что ей безразлично, а на него покрикивала: «Уроки делай, сопляк!» Ему, «сопляку», было лет тринадцать, он в музыкальную школу ходил, что рядом с университетом; вот там на углу регулярно торчал Йося: ждал, когда лекции закончатся. Сестра выходила с безразличным видом, по сторонам не смотрела; зато всем из окна школы было отлично видно, как этот болван идет за ней. Студентки переглядывались, посмеивались. А потом приехал Исаак и просто сменил брата на углу, вот так. И Йоська устранился.

В ожидании предзащиты Яков нетерпеливо листал календарь. Прошло долгое похмелье после октябрьских; в ноябрь как-то не уложились. Наконец высветилось девятнадцатое декабря (простое число), и все вроде бы складывалось идеально, только Гринвалдс укатил в командировку, куда можно было заслать любого лаборанта.

Дальше Яша знал: надвигался Новый год, пред– и послепраздничная суета, как уж и полагается. Все чаще казалось, что происходит нечто странное, парадоксальное, словно кто-то перенес действие из институтской лаборатории прямо в абсурдный мир Кафки. Завлаб улыбался, подходил своей пружинящей походкой, непременно протягивал руку. Не только Якову – всем, включая практикантов. Образец демократичного руководителя.

Прошел Новый год, а первого января непривычного пока семьдесят шестого позвонил Аркадий: «Поехали на взморье». – «Сбрендил?!» – «Яша, дело есть».

Яков знал эту идиотскую манеру друга – прыгать в электричку и ехать на взморье. «Проветрить мозги», как называл это Аркадий. «Проветривать мозги», шатаясь по снегу?.. Но голос друга звучал так, что Яков уже напяливал свитер.

Они встретились на вокзале, приехали на знакомую, но неузнаваемую на зимнем ландшафте станцию и вышли к морю. Серое небо, снег и серая тяжелая вода. Только здесь Аркадий сказал: «Я уезжаю, Яша». – «Куда?» – спросил Яков, закуривая сигарету, хотя вопрос был нелепым: не на экскурсию же по Золотому кольцу. «В Израиль». – «А не в Америку?» – «В Америку надо здоровым ехать, – усмехнулся тот, – зарабатывать деньги, сам понимаешь. А в Израиле Инке сделают операцию. Здесь безнадега».

Речь шла о дочке Аркадия. После какой-то травмы – Яков не знал подробностей, ибо к детям был равнодушен и в семейные дела приятеля не вникал, – у девочки начал расти горб. Ее ругали за плохую осанку, потом спохватились… «Она полгода в гипсовом корсете провела, – продолжал Аркадий, – а результат нулевой». Как-то, зайдя к Аркадию после работы, Яков увидел Инку, похожую на росток из прошлогодней картофелины – кривой, бледный и чахлый.

Поднялся ветер. Солнце так и не выглянуло. Начало темнеть. Яков чертыхался себе под нос – в ботинки набился снег. Они вышли на проспект, Аркадий повернул направо: «Тут хороший бар недалеко; зайдем?»

Яков настолько продрог, что зашел бы хоть в преисподнюю. В баре все было красно-багровым: ковер, обивка сидений, абажуры светильников. «Прямо бордель», – оживился Яков. Они заказали коньяк и два шницеля с обнадеживающим названием «Как у мамы дома». «Вдруг у мамы не все дома?» – пошутил Яков, не любивший общепита. «Не капризничай».

Попробовав, оба решили, что шницель, пожалуй, лучше домашнего. За кофе Аркадий продолжал: «Уволюсь к едрене фене – и сразу в ОВИР». – «А жить на что?» – «Теннисом займусь, тренеры летом нужны во как!» – он провел ребром ладони по горлу.

А зимой? – тоскливо подумал Яков. Жрать-то надо каждый день.

– В крайнем случае, к тебе приду, – улыбнулся Аркадий, угадав. – Есть шницель, как у мамы дома. У твоей.

Помолчали. Взяли еще коньяку.

– Я тебе первому говорю, Яша. Думай сам. Или берешь Гриню в соавторы, или…

– Что «или»?

– Да ничего. Попортят тебе крови, перекроют кислород.

– Э-э… слабо мне кислород перекрыть, это ты горячишься. Кто вместо меня будет рассчитывать критическую…

– Дурак ты, Яшка, – неожиданно жестко оборвал Аркадий. – Кому Гринвалдс велит, тот и будет рассчитывать. В пять раз дольше, чем ты, но кто считает? И защититься тебе не дадут.

– Тебе в твоем Израиле дадут?

– Я не за тем еду. Пускай Инку вылечат, а с голоду не помрем. А тебя, романтик чертов, из института выдавят; соображаешь?!.

После паузы Аркадий тихо сказал:

– А в Израиле ты смог бы работать. И как!..

Израиля мне не хватало, раздраженно думал Яков в электричке.

А шницель был хорош.

О том, что происходит вокруг Яшиной защиты, дома знали; сам он чаще всего говорил с племянником. Если бы дело происходило в армии, Ян посоветовал бы попросту «не залупаться», потому что Яков именно «залупался». Но применимы ли законы сосуществования в армии к научному миру, где нет портянок и макарон по-флотски, где завлабу не нужно отдавать честь, а сам он эластично, как пожилой гимнаст, идет по коридору, здороваясь за руку со встречными? Ян понимал, что задача имеет только одно – подлое – решение, которое все бы поняли и приняли. Бесплатных пирожных не бывает, и… «все так делают», все идут на компромисс, не «залупаются». И в то же время он понимал: завлаб ожидал, когда Яков «козырнет», то есть именно отдаст честь – честь авторства книги, которую написал – один. Яша на это не пойдет – он признает только гамбургский счет…

Раньше, видя его за работой – азартного, раздраженного и совершенно глухого к окружающему миру, – именно таким Ян представлял себе ученого. С тем же успехом он мог изучать жизнь латиноамериканцев по книге «Сто лет одиночества».

Вернувшись домой после «черного дня календаря», он слышал все звуки и голоса как будто через наушники. Главным было другое, и через это другое временами пробивались голоса матери, бабушки, Якова.

Пап, я ничего не сделал. Я не купил ни костюм, ни транзистор. Покупки нужнее были отцу, чем ему самому. А вышло – отец дал деньги, чтобы он прилетел на его похороны.

Пап, ты подарил мне зыконский фотоаппарат, но я ни разу тебя не снял.

Теперь он обращался к отцу: «пап». Так дети просят купить мороженое, пистолет «как у Валерки», щенка. Наверное, в давнем, забывшемся детстве действительно говорил так: пап! – однако не помнил; хотя вырвалось это слово в тот единственный раз, когда чертов этот галстук… И какое у него лицо стало счастливое, а ведь тогда – да что тогда, много раньше! – был совсем больной. «Сердце на ниточке висело», – говорил Иосиф.

Сегодня казалось – ведь это так просто: часто растирал грудь, задыхался. Почему я ни разу тебя не спросил: «Пап, тебе плохо?»

– …написано – тринадцатого.

– Что «тринадцатого»? – не сообразил Ян.

– Ну что. Ученый совет. Спасибо, что не пятница.

– В смысле?.. Дай сигарету.

– Среда. К тому же старый Новый год. У них опять что-нибудь сорвется.

Какой же прочной была эта ниточка, пап…

Каждый жил в своей капсуле. Мать – в каких-то жизненно необходимых графиках, Яков в раздраженном ожидании защиты, бабушка в обыденной суете. Капсула давно заменяла стенки, которые, к счастью, так и не удалось поставить матери. Никакая стена не могла отсечь их друг от друга надежней, чем оболочка собственной капсулы.

Ян оказался замкнут в капсуле солнечного ветреного города с человеком, который все делал неправильно, невпопад и сам, вероятно, знал это, отчего и улыбался виноватой, извиняющейся улыбкой.

Когда-то он полюбил недобрую равнодушную красавицу, но не сумел удержать ее своей любовью.

Тосковал, подолгу не видя сына, но не успевал привыкнуть к нему в короткие свои приезды.

Дарил мальчику несуразные вещи: школьную форму, которую никто не носил (до сих пор валялась где-то маленькая твердая фуражка), настоящую парту – никогда сын не делал за ней уроки, тяжелый аквариум – стекло звонко разбилось, когда отец заносил его в квартиру…

В капсуле вспоминалось давно забытое. Например, как отец торжественно достал из чемодана деревянную коробку: «Это нарды». Что такое нарты, Яник знал – он читал сказки народов Севера, но это было совсем другое. Под резной крышкой коробки обнаружились одинаковые плоские кругляшки и несколько кубиков. «О, нарды! Сыграем?» – Яков обрадованно схватил один кубик. Яник быстро соскучился смотреть, как они играют, и мечтал поскорее завладеть кубиком.

Пап, я долго носил его в кармане, а потом он куда-то задевался.

…Еще был конструктор в большой коробке. Тогда, в шесть лет, Яник недоуменно смотрел на железные колесики и пластинки с дырочками, не зная, что с ними делать. И когда подрос, тоже не выказал интереса.

«Зачем ребенку нарды? – возмущалась мать. – Нет бы книжку хорошую привезти!» Отцовские подарки тоже были некстати, не вовремя, невпопад. Как отец в ее жизни; только сейчас, в капсуле, Ян это понял.

Единственный подарок – фотоаппарат – стал любимым и необходимым.

Прости, пап: я забыл про часы. Забыл, потому что они срослись с моей рукой.

Братья отца, семья, многочисленная родня – клан отца. Как он хотел привести сына «к нам»!.. Однако Ян отшатнулся, не пошел и увидел клан уже осиротевшим – без отца.

Это мой клан тоже. Я часть его.

Только сейчас Ян понял, что тягостное щемление в груди, которое он испытывал, когда отец раздраженно дергал галстук, было любовью.

В институт он шел, тягостно готовясь отвечать на ненужные сочувственные слова, потому что нужных слов просто не существовало. Однако в лаборатории встретили его как всегда. Майка с Вийкой, неразлучные подруги с первого курса, готовили на плитке кофе. Из-под Вийкиного стола высовывалась новая обувная коробка. На стене кнопками был прикреплен плакат «Береги минуту», один край легкомысленно завивался – кнопка выпала. «Кофе будешь?» – спросили, как спрашивали каждое утро. Ян ответил им в тон, как отвечал каждое утро: «Это вопрос?» Можно было сесть за стол с чашкой, закурить и наблюдать утреннюю суету, давно привычную. Витенька, новый программист, негромко говорил по телефону. Практикантка Надя ворошила толстую кипу распечаток и ждала, когда телефон освободится.

В эту комнату дверь открывалась непрерывно – тут несколько раз в день пили кофе, курили, рассказывали анекдоты в ожидании машинного времени, ругали операторов, одалживали пятерку до зарплаты и чего только не делали в этой комнате, которую кто-то глубокомысленно назвал «комнатой многоцелевого назначения». Посмеялись, но название приклеилось. Яну здесь всегда было легко – можно было подолгу листать учебник, прихлебывая кофе, курить и наблюдать за происходящим.

Появился Кандорский, завлаб – кому Александр Михайлович, кому Дядя Саша: крепкий, невысокий, с лысеющим лбом и песочной с проседью бородкой. Дядя Саша тоже взял чашку, как обычно, но ритуал нарушил и закуривать не стал – вынув пачку из кармана, положил на стол и подсел к подоконнику. Курившие переглянулись.

– Бросаю, – пояснил Кандорский. – Уже бросил.

– Ой, Александр Михайлович… У меня бутерброд есть, хотите? – предложила сердобольная Майка.

Тот глянул на часы.

– Бутерброд – дело достойное. Но не могу, – завлаб глянул на часы, – летучка у Главного.

О Главном Ян знал не много, хотя они несколько раз встречались еще до того, как Ян стал работать в институте. Встречи неизменно происходили в одном и том же месте – магазине с пластинками. Ян кивал, увидев, как знакомый незнакомец перебирает у прилавка конверты. Как-то столкнулись в дверях, и тот улыбнулся приветливо. Несколько раз Ян видел его в филармонии. Музыку он слушал иначе, чем Яков: напряженно, сосредоточенно, чуть подавшись вперед, и только в антракте «отдыхал» – откидывался на спинку сиденья, что-то тихонько говорил сидящей рядом женщине. Музыкант, сообразил Ян. Это слово вытеснило безымянного пожилого меломана. Музыкант, не иначе. Поэтому встреча в институтском лифте была неожиданностью. Человек улыбнулся приветливо: «Пора нам познакомиться: Теодор Вульф», – и протянул руку. Лифт дрогнул и пошел вверх. «Вы здесь работаете?» – Ян чуть не сказал «тоже», смутился, пробормотал с опозданием имя и совсем уже ни к чему добавил: «Я думал, вы музыкант…».

…Тео Вульф и сам когда-то так думал. Он с юности мечтал о музыке, но после окончания гимназии выбрал науку и поступил в университет – слишком нестабильна была ситуация в республике (да и во всей Европе) в конце тридцатых. Окончить не успел – началась советская оккупация, год спустя вошли немцы.

О том, что выпало на долю этого человека, Ян узнал гораздо позже и не столько от него самого, не отличавшегося разговорчивостью, сколько от друзей, которые были знакомы с Вульфом раньше. Трудно было отличить истину от вымысла, толику информации от слухов. «Он Шуберта знает, – с уважением заметил Яков. – И вообще мужик интересный. Сколько раз его приглашали в Штаты, в Германию – не пускают. А в науке – мировая величина».

Последние слова были произнесены с пиететом, в котором Ян ощутил оттенок зависти.

Всякий раз, думая о Вульфе, Ян мысленно видел его в проеме лифта, словно в портретной раме: худощавое лицо, темные глаза в глубоких впадинах, на берете блестят тающие снежинки. Ко всем он обращался на «вы» – без игры в начальственный демократизм, а с той естественностью, которая привита воспитанием и стала потребностью. Был чутким собеседником, притом что собственно бесед у них с Яном не было – так, краткие диалоги после концерта, у прилавка с пластинками или в институтском коридоре. С ним Ян почему-то не боялся обнаружить незрелость суждений, сознавая в то же время глубину собственного невежества.