Текст книги "Джек, который построил дом"

Как-то заговорили о Рихтере. «Слишком картинно играет», – обронил Ян, хотя мог бы ничего не говорить – Рихтера любил. «Любопытное наблюдение, – чуть улыбнулся Вульф, – он ведь учился живописи в юности». Вдруг Ян заговорил о своих рисунках, о страхе перед чистым листом, о магии красок… Теодор Маркович слушал – без понимающих кивков, без поддакивания; потом произнес неожиданно: «Если в человеке заложено творческое начало, рано или поздно оно проявится. Может быть, вы начнете писать – а кистью или пером, это несущественно». В его словах была спокойная и серьезная уверенность, и странный разговор не оставил у Яна ни стыда, ни сожаления о собственной откровенности. Стало легче, словно избавился от тягостной ноши или распахнул окно в душной комнате. Его капсула чуть приоткрылась, однако опасности, он чувствовал, не было.

Все более непроницаемой становилась капсула, в которой жила Клара Михайловна. Катаракта, псевдоним слепоты, постепенно гасила мир вокруг. Оставалась маленькая щелка, да и та сужалась. Клара Михайловна старалась обмануть слепоту. Дома все было знакомо: светлое пятно на полу – грязная рубашка, брошенная сыном; дрожащее мелькание в углу – невыключенный телевизор, а кнопку находила на ощупь.

Она так и жила теперь, по памяти и на ощупь.

Иногда новая продавщица пыталась обсчитать подслеповатую старуху, но «свои» знали Клару Михайловну и помогали найти в кошельке нужную мелочь. С бумажками было проще: цвета Клара Михайловна различала.

Поднимаясь или спускаясь дома по лестнице, держалась за перила – боялась оступиться. Хотя ноги давно выучили лестницу наизусть и помнили щербатую ступеньку на втором этаже, которую надо было обходить.

Трудней стало на кухне: несколько раз обожгла руку. Как-то поскользнулась на мокром полу, но, к счастью, не упала. По улице ходила медленно, там часто что-то менялось: то сдвинута крышка люка, то раскопан тротуар… Однако слепота награждает какой-то особой зоркостью: Клара Михайловна наблюдала, как идут другие, и если люди что-то обходили, следовала за ними.

Слепота насмешничает, издевается, делает невозможным самое простое. Она находила чуткими пальцами то место на рубашке, где оторвалась пуговица, но пришить ее не могла. Швейная машинка, давно бесполезная, жила в своей собственной капсуле, деревянном чехле. Уже не чехол – гроб; Ада шить не умеет – никогда не было интереса. Сама Клара Михайловна любила все связанное с шитьем: упругость новой ткани, шорох ножниц, запах машинного масла, стрекочущий звук иглы.

Теперь осталось только стирать пыль с деревянного колпака, для этого зрение не нужно.

Слепому, как оказалось, легче выстирать белье, чем почистить картошку. Ножик срезал кожуру, но оставлял серо-фиолетовые пятна под ней, которые Клара Михайловна не видела. Безобидный утюг стал опасным, гладить приходилось на ощупь.

Ни очки, ни желтые аптечные капли не помогали, но Клара Михайловна послушно продолжала пользоваться ими. За столом переводила взгляд с одного светлого пятна на другое, пятна вместо лиц… Еще один день миновал.

– Рис есть еще? – протягивал тарелку Яков. – Ну куда же ты кладешь, мама, не видишь, что ли?.. – добавлял раздраженно и сам тянулся к кастрюле.

Знал бы Яшенька, как он прав, думала без горечи Клара Михайловна.

12

Ян часто вспоминал армию – нудно болел желудок. Иногда внезапно пропадал аппетит, и он вставал из-за стола.

Лениво начался холодный январь. Вечерние улицы были малолюдны. В поликлинике горели тусклые лампы, за окошком регистратуры сидела девушка в белом халате. «Может, дежурный врач примет, – с сомнением в голосе сказала она. – У вас карточка есть?» Она долго искала карточку – день кончался, – незаметно посматривая на высокого хмурого парня с маленьким, как у девушки, ртом, и неожиданно сказала: «Пойдемте провожу, а то вдруг он уйдет», – и уверенно пошла впереди, постукивая каблуками новых сапожек. Заметила: не женат – обручального кольца нет, однако же свитер домашней вязки.

– Подождите здесь.

Женщина с толстым журналом, сидевшая у двери, бдительно подняла голову: «За мной будете».

Напрасно приперся, тоскливо думал Ян. И что сказать: брюхо болит? Он уже хотел уйти, как дверь открылась и девушка назвала его фамилию. Ян обреченно шагнул в кабинет мимо тетки с журналом.

Он скоро вышел, едва не опрокинув ведро с водой: уборщица мыла пол. Спустился на первый этаж, увидел девушку из регистратуры.

– Что врач сказал? – улыбнулась она, надевая дубленку.

– Направление дал. – Ян прочитал непонятное слово: – Гастроскопия.

– Понятно. Кишку глотать. Это не здесь.

Она поправила шапочку, подхватила сумку.

– Не здесь? А где? – глупо спросил Ян.

– У меня рабочий день кончился, – засмеялась девушка. – Сейчас объясню. Куртку-то застегни, холодрыга на улице.

Вышли в холод и ночь, хотя был только девятый час. В жемчужно-серой дубленке и пушистой шапочке девушка была похожа на новогоднюю Снегурочку. Пока ждали троллейбус, она рассказала, что встречала Новый год в компании, что кишку глотать не страшно, только надо натощак, и сама себя прервала: «А вот и мой!» – помахала варежкой и побежала к подъехавшему троллейбусу.

Дома Ян вспомнил, что не спросил адреса больницы, и перестал было думать о глотании кишки. Желудок, однако, напомнил.

Еще раз подтвердилась банальная истина, что «путь к сердцу мужчины лежит через желудок». Яну поставили диагноз «язва желудка и двенадцатиперстной кишки», советовали бросить курение и соблюдать диету и режим. С диетой ничего не вышло, ибо запретили острое, что он очень любил, а режим изменил. Он старался не пропускать самые интересные лекции, но часто после работы звонил по телефону, потом ехал в троллейбусе по привычному уже адресу.

Регистратурную девушку звали Любой.

Любка была матерью десятилетней девочки и жила в дальнем новом районе, где Ян раньше никогда не бывал. Высокая, худощавая, с ладной фигурой и веселыми серыми глазами, она непринужденно предложила в один из вечеров: «Останешься?»

Остался, как и потом оставался неоднократно, позвонив перед этим домой: «У меня машинное время». Никого это не удивляло – он и раньше задерживался в институте, да и не он один. Иногда возвращался домой среди ночи, а то Любка предупреждала, постукивая ногтем по стеклышку часов: «Собирайся давай, мать утром Танюшку приведет».

Девочка жила то с бабкой, то дома. Несколько раз Ян видел ее, но не обращал внимания, как и на соседей по лестничной клетке, а потому лица не запомнил. Девочка чуть слышно здоровалась, проскальзывала во вторую комнату и тихо закрывала дверь. Ян прощался с Любкой и тоже закрывал дверь.

Он был уверен, что так и должно быть: женщина, к которой можно прийти. Не суетливая возня в кустах или темном парадном, о которых взахлеб рассказывали ребята в части, а спокойное: «Останешься?» – и взмах женских рук, и свежая простыня послушно ложится на диван, и теплые руки обнимают его. Смущало то, о чем он спросить не решался, но Любка догадалась и успокоила со смешком: «Не бои́сь, не залечу – я таблетки принимаю».

Яну нравились ее пушистые светлые волосы и густые черные ресницы. Любка не откровенничала, что родилась шатенкой, а в блондинку превратилась за компанию с подругой. Пушистые – спасибо фену: он лысого пушистым сделает. О ресницах и говорить нечего, была бы польская тушь.

…Она в первый же вечер обратила внимание на высокого парня, растерянно топтавшегося в поликлинике. Заметила по счастливой случайности: рабочий день кончался, начальство свалило; можно было вытащить «Анжелику – маркизу ангелов» и сунуть под регистрационную ведомость. И не было никакой необходимости вести его к дежурному врачу – другому бы сказала, что сам найдет, не граф; однако ж проводила. В карточке нашла фамилию и год рождения, с сожалением узнав, что парню всего двадцать один год. Имя такое, что язык сломаешь; оказалось проще – Ян. О себе говорил мало. Живет с матерью и бабкой, там еще какой-то Яков обретается. Маманин хахаль, поняла Любка. Это хорошо – мать при деле, не будет встревать.

Любка сама не заметила, как начала отгораживать Яна от остальных, словно медленно вырезала маникюрными ножничками силуэт из семейной фотографии. Чем чаще он оставался ночевать, тем уверенней продвигались ножнички и тем легче было представить другую фотографию, тоже семейную, на которой она с Яном, а между ними Танюшка. В секции за стеклом, где стояли «гостевые» чашки, к сахарнице была прислонена фотка трехлетней давности, где дочка первоклассница, они тогда специально пошли в фотоателье. Любка на ней очень молодо вышла, поэтому передвинула сахарницу вперед и часто просила Яна достать из секции чашки, надеясь, что он заметит фотку. Может, и заметил, но ничего не говорил, а когда карточка выпала, поставил назад.

О Таньке рассказала в первый же раз, когда Ян остался у нее: пускай знает. Испугается? – вот и проверим на вшивость. Он не испугался, продолжал бывать. О муже не спрашивал, а спросил бы, так у Любки была наготове формула «муж объелся груш»; обычно больше вопросов не задавали. С Яном и до груш не дошло – не интересовался.

Про него за четыре месяца Любка узнала, что прошел армию (значит, мужик, а не сопляк), ест аккуратно и мало, учится в университете и работает, недавно схоронил отца… В семье все культурные, пишут диссертации; друг учится в Ленинграде, второй в Москве. Много читает; очень хвалил одну книжку, про какого-то мастера и маргаритки, что ли. Зато не читал «Анжелику». Фантастику любит, но она тоже не лаптем щи хлебает – «Таис Афинскую» недавно читала. Дико интересно про древних этих, только имена – язык сломаешь. Так что им есть о чем поговорить. Однако мешала разница в девять лет, ей-то в ноябре тридцать стукнуло. Но возраст же и подгонял: пора. Парень он серьезный, водку не пьет (она несколько раз предлагала), только вино; а что курит, так это семечки. Возраст подгонял, но нельзя было торопить события. Матери так и сказала: «Как сложится». Но мамаша сразу начала мозги компостировать: само ничего не сложится, нужна семья, чтоб не получилось, как в тот раз. «А что еврей, – добавила, – так из ихней нации мужья хорошие». – «Какой он еврей?! – опешила Любка. – С чего ты взяла?..» Мать пожала плечами: «А то нет? Я же не слепая».

Сколько Любка ни доказывала, что еврея никогда не назовут Яном, что фамилия у него не еврейская («Бого-рад, понимаешь? Это, по-твоему, Бог еврею радуется, что ли?!»), мать только отмахивалась: «Мне что? Мне все равно, тебе жить». С маманей спорить себе дороже, вон она уже дверь закрыла, по лестнице спускается.

Никакой он не еврей, и непохож даже. И волос у него не черный или, не дай бог, рыжий, а русый, и не курчавится, как у главбуха ихнего, тот еще носатый и картавит, а Ян вовсе нет! Она чуть заколебалась – волосы-то волнистые… Ну так что? Да по фамилии видно, что не еврей никакой, горячится маманя.

…Нет, по Янчику не скажешь, что еврей. Он совсем не такой, как другие евреи. Вот у Кирки был один, они долго хороводились, Кирка считала себя почти замужней дамой – прикидывала, где достать югославскую мебель, – а потом еврей… отпал. Исчез из Киркиной жизни. Она тогда дико похудела, хотя раньше говорила, что ей пофиг, и что еврей, тоже без разницы. Потом она ревела на Любкиной кухне, размазывая тушь по лицу, и на вопросы не отвечала, только мотала головой. Смяла пустую пачку от сигарет, встала. «Они все такие, – процедила сквозь зубы, – все, понимаешь? И только на своих женятся». Кто «они», понятно.

Нет, Кирке нельзя показывать Янчика, хотя он не такой и вообще не еврей. А что там говорила маманя, «мужья хорошие»? Для кого, для своих? И зачем она про тот раз напомнила, при чем тут?..

Любка редко вспоминала «тот раз». Все, проехали. Живем дальше. Только мамаша доставала: что ж это, ходит-ходит, а ребенку хоть бы игрушку принес?.. Любка огрызалась: откуда, мол, ему знать про девчоночьи игрушки, даже разругалась с матерью, но сама-то знала: игрушку не игрушку, но конфет мог бы купить… И сама находила объяснение: Янчик стеснительный, а Танюшка часто у матери, та разрешает ей телик смотреть до опупения, балует… Янчик никогда не жидится: то винчик принесет, то к ужину того-сего, а Таньке купить не догадывается.

…Тридцать лет, если ты выглядишь моложе, не конец жизни, но если ребенку почти десять, то… то ты уже не выглядишь моложе. Танька растет, и все твои тридцать лет берут за горло: давай-давай, поезд уходит. И Любка все чаще высвобождала руку из-под головы дремавшего Яна, озабоченно смотрела на часы: «Ой, чуть не забыла: мать должна Танюшку привести». Когда он звонил, она говорила весело: «Нет, я сегодня занята – делаем с дочкой математику»; пускай соскучится. В следующий раз «мы с дочкой» собирались в зоопарк, смотрели мультики. «Хочешь с нами?..» – «Не буду мешать», – отвечал Ян и вешал трубку.

Он принимал все Любкины объяснения: ребенка растит одна, не подкидывать же все время бабке.

Любка же смотрела на бессмысленно пикающую трубку, задыхаясь от бессилия. Что-то делалось не так и шло не в ту сторону. Да если они такие замечательные мужья, примчался бы сразу! Математику чертову объяснить, в зоопарк сводить, мороженое купить ребенку! Так нет же: «не буду мешать».

Или не еврей?..

И в один из вечеров, когда маманя понятливо забрала Таньку, Любка составила в раковину посуду, твердо решив осторожно повести беседу в нужном направлении. Например, рассказать, что у них в поликлинике никто не смотрит на национальность, а врачи не только евреи… Нет, это не надо; просто – никто не смотрит, и про главбуха ввернуть или ту евреечку из процедурного… В общем, что-нибудь в этом духе. Про Танькину школу можно – дескать, у всех спрашивали, кто какой нации; ну зачем это?.. Так стройно получалось, если б она сама вдруг не ляпнула совсем другое, не предусмотренное хитроумным планом:

– Слышь, моя маманя говорит, что ты еврей.

Как оно выговорилось, Любка не поняла. Кирка бы никогда так не прокололась, точила тоскливая мысль.

Ян спокойно подтвердил:

– Еврей.

Вот так просто сказал: «еврей». И прихлебывает себе чай, будто ничего не случилось, будто так и должно быть, что еврей…

Подходило лето. Мать уехала в Москву на семинар молодых ученых. Или не в Москву?.. Последние несколько месяцев сделали стенки его капсулы более прочными. Перебранка матери с Яковом, примирительный голос бабушки – все звуки снаружи доносились теперь иначе, словно Ян находился в самолете, набирающем высоту, а не лежал на диване с конспектами – шла сессия.

Любка не мешала ему. Не было телефонных звонков, хотя оба его телефона, домашний и рабочий, хранились в Любкиной записной книжке.

На зачеты шел со спокойной уверенностью, как раньше: все получится.

Все получалось, и времени хватало, чтобы вытянуться на диване и бездумно смотреть в окно – там были видны верхушки каштанов на противоположной стороне улицы. Книжная секция отделяла его часть комнаты. Когда хотелось отвлечься от теории функций, он вынимал книгу, закуривал сигарету и листал то «Рамаяну», то Низами, то Лескова. Обычно хватало нескольких страниц, и он возвращался к учебнику.

На Чехове неожиданно задержался: перечитал «Ионыча». Рассказ о нелюбви, где никто никого не любит и сам автор не любит своих героев – ни Старцева, ни хлебосольных Туркиных – никого.

Потом был экзамен – и снова Чехов. После «Крыжовника» уверился в том же: не любит, но это стало понятно только теперь, после Маркеса и Булгакова.

Целыми днями в доме было пусто, тихо; слышны были только медленные шаги бабушки. Время от времени в коридоре звонил телефон. Обыкновенно подходила Бестужевка: «Вас слушают». В окно влетал ветер и перелистывал открытую тетрадь с интегралами; на полях рисунки, густо штрихованные: хмурое мужское лицо, нахлобученный цилиндр и кирпичная стена.

Вернулась мать. Она заговорила о семинаре. Бабушка легла отдохнуть, Яков доел и отодвинул тарелку:

– Это ты, что ли, молодой ученый? Ну-ну.

– Да, – с вызовом ответила мать, – а ты не согласен?

– Да какой ты молодой, какой ты ученый? Ученые наукой занимаются, а ты?

– А я чем, по-твоему, занимаюсь?

– Ты дипломы коллекционируешь! Всю жизнь учишься, только в голове ничего не прибавляется.

– Я одна всю лабораторию тяну!

– Скажи еще: весь завод…

– Что ты знаешь! У нас один технолог в отпуске, лаборантка заболела – какое-то женское воспаление, по утрам на молочные уколы бегает, потом ей плохо, а работа…

– Во-во! Тебе тоже надо.

– Что – мне тоже?

– Уколы. Только мясные. Тогда перестанешь дурью маяться, молодой ученый!

Яков отшвырнул стул.

Пробормотав: «Я в библиотеку», Ян ушел.

Они такими были всегда и никогда не поменяются, думал он, сидя на своей любимой скамейке. Если только Яков защитится наконец. Или мать получит квартиру, она давно стоит на очереди – вместе жить им нельзя. Вот Любка живет отдельно от матери, никто никому не перекрывает кислород. Он понял вдруг, что соскучился. Не хватало ее короткого хохотка, пушистой светлой пряди, из-под которой поблескивала сережка, не хватало простых ее слов, не требующих разгадок. Он поискал глазами телефон-автомат – обе будки на углу были заняты.

Любкин шок от «еврея» – сам признался! – прошел не сразу. В тот вечер она, как сказала бы Кирка, вид имела обкаканный. Сунулась к раковине, застучала тарелками. К Яну стояла спиной, вода безмятежно журчала. Мама родная, вот тебе и Богорад. Постепенно смятение улеглось, и неприятную информацию Любка задвинула подальше, как зимние вещи с нафталином на полку шкафа.

Потом Ян перестал звонить.

Любка прошла все стадии ожидания звонка: недоумение – тревогу – обиду – горечь – а-пошел-к-черту. Слово «сессия» звучало так же недоступно, как «диссертация», но все же примиряло с долгим молчанием: экзамены – дело серьезное. А как удачно все складывалось: Танька в лагере (местком всегда давал путевку), так что не надо мамашу просить, и погода самая пляжная, при новом-то купальнике, ни разу не надеванном, а ты сиди как дура у телефона: уедешь, а тут он и позвонит…

Она вошла в квартиру, сбросила босоножки и с наслаждением зашлепала по нагретому солнцем полу: балдей, Любаша! Солнце высветило пыль на секции, телевизоре, зеркале, хотя пару дней назад Любка делала уборку. Переодевшись, она стерла пыль; зеркало беспощадно предъявило темные корни волос, и никакой тебе пушистости. Приехали…

Зеркало в ванной было более покладистым, однако Любка достала перекись, и тут зазвонил телефон. Сердце забилось в панике: не успеть. «Алло!» – «Привет, подруга! Что делаешь?» – Кирка была в хорошем настроении. «Волосы крашу, – с облегчением ответила Любка, – приходи в гости!» – «Скоро буду».

С Кирой они учились в одном классе, но «снюхались», как сказала мамаша, только после школы. Столкнулись на улице; поболтали. От подруги густо пахло косметикой. Любка не удержалась от вопроса: «Что за духи?» – «Не спрашивай».

Кира работала на парфюмерной фабрике – укладывала флаконы с духами в коробочки с атласной подкладкой. На Любкино «здорово!» только рукой махнула: «Да ну… После смены хочется г…на понюхать». Обе расхохотались.

Ожидая Киру, Любка прикидывала, как себя вести, если позвонит Ян. В последнее время она реже виделась с подругой, и Кирка заинтересовалась: «Кого прячешь, покажи». Вот этого делать и не следовало: Кира девка симпатичная, мужики к ней так и липнут. К тому же свободная: дважды побывала замужем и пару раз «ну, почти». Детей нет. Оно конечно, подруга, то-се, и десятку всегда до зарплаты стрельнуть можно, и последние колготки отдаст, а только мужик есть мужик. И не заметишь, как твой Янчик не тебе звонить будет, а Кирке. Ну что в ней такого? Большой нос, очки, длинная челка, ходит вперевалку… Правда, на ней всегда фирменные тряпки. Прическа, макияж… за хлебом не выйдет не накрасившись. Раньше Кира стеснялась очков, носила в сумке. Когда надо было что-то рассмотреть, щурилась, оттягивала пальцем угол глаза. Вдруг преобразилась: «Очки, Любаня, делают лицо», – так и сказала. Лицо не лицо, решила Любка, но вид умный и нос не так бросается в глаза.

Нет, Кирка девка умная. Таблетки Любке достает тоже она, не только под себя гребет. Оно недешево, да куда денешься.

…Волосы красили вместе, как и в первый раз. «Гулять так гулять, – Кира достала из сумочки два флакончика с лаком, – давай маникюр забацаем».

И «забацали». Эх, видел бы Янчик – такая красота пропадает!

Отставив растопыренные пальцы, Кира осторожно дула на ногти.

– Класс! И что, дома сидеть? Давай в кабак завалимся, я сегодня премию получила.

День остывал, солнце из комнаты давно ушло. Завтра суббота, на работу не надо. Телефон молчал и наверняка не зазвонит, если они с Киркой будут сидеть не здесь, а в шумном накуренном кафе, с чем-нибудь «долгоиграющим» на столе – кофе с пирожными мало, чтобы потанцевать и словить кайф. Если заказать рислинг, то этой кислятины хватит надолго.

Никуда они в тот вечер не пошли. Выскочили в гастроном, взяли сыру, бутылку вина («только не рислинг, от него челюсти сводит!») и вернулись в пустую квартиру. Кира находилась «между чуваками» – не в том смысле, что не могла выбрать одного из двоих, а просто вдребезги разругалась с одним и пока не нашла другого, так что вино пришлось очень кстати. К тому же разыгрался аппетит, и Любка быстро нажарила картошки.

– М-м-м… Вкуснятина, – Кира стерла наманикюренным пальцем жир с губы. – Ты молоток. А я живу как паразитка: что мать поставит на стол, то и ем.

Она с наслаждением закурила и кивнула на телефон:

– Ну, колись уже, колись. Любовь, что ли? Большое и чистое чувство?

Любка коротко хохотнула, мотнув головой. Вот еще.

…Любовь у нее была раньше, вон Танька в лагере загорает. Из школьного платья выросла, надо новое покупать, а там и зимнее пальто… Сейчас Любке не любовь нужна – семья. Кабы любовь, она телефон бы ему обрывала на работе и дома, дежурила бы под окнами, все стежки-дорожки бы выучила, чтобы «случайно» столкнуться: привет, мол, какая встреча, ты откуда? Мало ли хитростей у нашей сестры…

Любка терпеливо ждала. Позвонит – «приезжай»; не позвонит и не будет больше звонков – ну что ж, Любаня: не на ту лошадь поставила, начнешь по новой. А как, интересно? Не на танцы же идти, куда молодняк набегает или такая шелупонь ошивается… из тех, которые знакомятся на ощупь. А то женатики, самый опасный контингент, с обручальным кольцом в кармане. Чтобы не потерять, упаси бог, английской булавкой подкалывают изнутри. Нет, это не первый бал Наташи Ростовой. Разведенные тоже бывают: осторожные, скучные, в глазах – болото, хоть сразу беги. Опыт у подруг был примерно одинаковый.

– Слушай, а этот твой, – красноречивый взгляд на телефон, – он, часом, не женат? Вы же вместе никуда не ходите, в компаниях не бываете… Ты его мамане показывала?

Любка кивнула, но про «еврея» не сказала. Что не женат, была уверена – не было в Яне трусливой затравленности женатиков, те вечно боятся встретить кого-то из родственников или знакомых; такой звонит в дверь, а сам оглядывается. И что значит «никуда не ходите», когда ходить-то, он и так лекции пропускает в университете. Телефоны дал, звони сколько влезет. Ну позвонит она, и что? Начнет рассказывать про какую-то машину, про карты с дырками… да ой, больно надо. И так поесть не успевает, все курит, а жратва на тарелке стынет. Мужика надо накормить и выслушать, и непонятно, что трудней, с пустыми-то магазинами. А слушать – это как с добрым утром, ведь слышать-то не обязательно, иногда такую хрень несут…

Она часто прислушивалась к разговорам в компаниях – сейчас ребята приходят с женами, те дуются, смотрят волком, не очень перехихикнешься; кто-то совсем исчез – на Новый год пустовато было. Любка открыла для себя, что любую беседу можно поддерживать ничего не значащими словами-пустышками: как все это сложно, вы очень интересно рассказываете, в этом что-то есть. Думать можно о Танькиных двойках, о сволочной зарплате в восемьдесят рэ (спасибо, налог за бездетность не снимают), об окнах, из которых дует… Иногда вскинуть доверчивый взгляд на собеседника: правда?..

Яну не понадобились пустышки и магические заклинания. Как-то Любка вставила свое «в этом что-то есть» – и пожалела, встретив его внимательный взгляд. Он замолчал, потом бросил с досадой: «Не сотрясай воздух, ерунду порешь». Она не обиделась – и правда ведь ерунду. Поэтому Любка не спешила знакомить его ни с кем и сама знакомиться побаивалась: если друзья похожи на него, о чем с ними говорить-то?..

Одного Янчик неожиданно привел. Позвонил: «Слушай, мы тут с Владимир Петровичем в твоем районе… Можно зайти на минуточку?» Зашли. Владимир Петрович извинялся так долго, что Любка заподозрила: ох, затянется минуточка; кинулась на кухню. Пока ставила чайник и шуровала в холодильнике, послышался звук спускаемой воды. Что ж, дело житейское.

Пока пили чай на кухне, Любка рассмотрела гостя и подивилась его неухоженности. Занюханный какой-то был Владимир Петрович, зато портфель, как у министра. Не то чтобы Любке случалось привечать министров у себя на кухне, но в такой портфель, наверное, кладут… диссертацию, что ли? Гость открыл его и достал вовсе не диссертацию, а шоколадку: «Дочке вашей», – и встал, поблагодарив за чай. Потоптались пару минут в прихожей и слиняли.

Запомнился другой случай, это весной было, когда Ян собирался зайти вечером. Она Таньку к матери загнала, оладий нажарила, волосы полчаса укладывала… Позвонил: «Извини, сегодня не получится». Любку точно бес подпихнул: чуть трубку не грохнула в сердцах. Ян объяснил: «Саня приехал. У него сегодня день рождения, меня ждут».

И все. Его там ждут, это же Саня приехал. Которого она в глаза не видела, да, кажется, и не светило, коли Ян не посчитал нужным пригласить ее. Там небось все свои, толкнулась злая мысль, евреи. У Любки хватило ума не спрашивать, как отметили день рождения Сани, чтоб ему провалиться. Загрузила себя по завязочку: помыла окна, выстирала не только занавески, но и шторы. Перегладила кипу белья и начала прикидывать, не закатить ли ремонт – косметический, конечно. В эти раздумья врезался телефонный звонок, и ремонт отодвинулся. Зато она выучила полезное правило: не возникай, Любаша, целее будешь.

А в голове непрерывно крутилось: еще пять-шесть лет – и Танька будет на танцы бегать, и… что мне тогда, в клуб «Для тех, кому за тридцать»? Листья клена падают с ясеня…

13

Знай Ада, что сын проводит вечера не только на работе и в университете, но встречается с Любкой, то есть вертихвосткой, как бы ни звали ее: Аксиньей, Эсмеральдой или даже окажись она Адиной тезкой, – знай она, не укладывала бы чемодан с легким сердцем. Однако именно этим Ада занималась ясным и на диво теплым сентябрьским утром. Она представляла себе, как очень скоро здесь станет серо и неуютно, по утрам зябко будет вылезать из постели, в то время как она будет наслаждаться бархатным сезоном, и не где-нибудь, а на берегу Черного моря, в Геленджике (взять купальное полотенце). Шальная путевка предназначалась для главного бухгалтера, но вместо того чтобы собирать чемодан, главбух сидела в больнице – муж слег с инфарктом, и путевка оказалась горящей. Тьфу-тьфу, пусть бухгалтершин муж поправится, инфаркт ему вылечат (и шляпу белую найти, не в панамке же сидеть на пляже), а путевка досталась Аде, не мечтавшей об отпуске в сентябре. Босоножки старые… в туфлях ехать, что ли?

Все звучало маняще, ласкало слух: название пансионата «Лазурный берег», диковатое нерусское слово «Геленджик»; «бархатный сезон». Ада мысленно видела яркую синеву, золотой пляж и беззаботных отпускников. Экскурсии, наверное, будут очень познавательные. Когда Яков едет в отпуск, он возвращается загорелый, поджарый, глаза туманные; потом телефон трещит – его пассии звонят. Брать халат или нет? Очень уж обтерханный, к тому же фланелевый, это для дома хорошо, а в отпуск? Если бы у нее было такое шелковое кимоно, как у жены Павла Андреевича, не стыдно было бы на люди показаться. Завивку надо сделать, а в парикмахерской очередь. Если ехать как есть, подумают: распустеха приехала. Бигуди, что ли, взять? А парикмахерскую найду в Геленджике: на курорт еду, во всесоюзную здравницу. Где купальное полотенце?..

Полотенце лежало в стопке чистого белья, но, развернув его, Ада только ахнула: застиранное, нитки торчат. Обойдусь – или там куплю. Бусы взять янтарные, они ей очень к лицу. Не то чтобы Ада собиралась каждый день щеголять в бусах, но надо считаться с культурными мероприятиями. Нейлоновую блузку. А где билет?! Нашелся билет и был немедленно переложен в сумочку, рядом с путевкой.

По комнате ходила мать. Что-то упало за диван и покатилось. Иногда звонили в дверь. Окно было приоткрыто, пыльная листва неподвижно висела на деревьях. Улицы были пусты: суббота, люди торопились разменять этот теплый денек, а вдруг последний? Яков ушел, а перед этим сосредоточенно копался в письменном столе, что-то искал. Угрюмо зыркнул на чемодан: «Уже?» Появился сын – худой, с отросшими волосами; сбросил пиджак и привычно взгромоздился на парту, поставив ноги на сиденье. Вытащил сигареты, закурил. Какой он вымахал… а ведь был очаровательным бутузом. Улыбнувшись, Ада проговорила:

– Как я радовалась, когда купила тебе парту! Ты приходил из школы и сразу садился делать уроки…

Ян застыл, сигарета неподвижно дымилась в пальцах.

– Парту купил отец.

Голос у него сел.

Ада снисходительно улыбнулась.

– Ты маленький был, не помнишь. Это я купила.

Куда запропастился купальник? Хороша она будет на море без купальника.

– Помню. Отец купил. И парту, и школьную форму.

– Вот именно: дурацкую форму привез, пришлось новую покупать. А парту – я.

Тапочки надо взять, чтобы в комнате переобуваться.

– Он умер. Зачем ты?..

Ада выпрямилась.

– Он для меня давно умер, после развода. Пить не надо было, тогда бы не умер.

Все было – ложь, лажа. Мать не покупала парту, уроки за ней он не делал, а потому радоваться этому придуманному самой мифу она не могла, да и домой приходила, когда он уже засыпал. Самой гадкой была ложь о пьянстве отца. Да, он любил хорошее вино, коньяк, однако был защищен от пьянства каким-то многовековым родовым геном, который не дал ему впасть в горькую зависимость от горькой. Ян узнавал это – отцовское – в себе, когда твердо, но необидно отказывался от водки, тайком приносимой ребятами в часть. И любил коньяк, как отец.

– Ты стал черствый, – упрекнула мать.

Ян отвернулся к шкафу, вынул чистую рубашку.

– Куда это ты на ночь глядя? – голос был недовольный, хотя «на ночь глядя» добавила для порядка, погрешив на полдня.

– Дела, – коротко бросил и закрыл дверь.